Елена Тумина
Таинственное завтра. 15 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой
Екатерина Чудинова.
ТРОПЫ СУДЬБЫ
Анисья слушала врача, а он все писал и рассказывал, какие порошки и лекарства нужны сестре. «Когда же он закончит! – думала она. – Где все это взять? Ладно, лекарства, деньги где взять?»
– А стоит ли это все, доктор? Нужно ли? Вы, только посмотрев на нее, сильно головой закачали. Вылечат ее эти лекарства? Сколько ей еще так мучиться? – спросила она.
– Буду честен: надежды мало. Но пока есть надежда, нельзя опускать руки, верно? Идите с Богом, и все образуется. Тем более, если у нее есть ради чего жить, – он кивнул на корзинку, пригревшуюся на полатях.
«Есть, значит, у нее ради чего жить. А если не будет?» – на миг подумалось Анисье.
– Аптекарь далеко от нас? – спросила она врача. – Мы в город всего неделю как приехали, не знаем ничего здесь.
– Около получаса идти, рядом с усадьбой купцов Крыловых. Увидите высокие чугунные ворота, это к усадьбе, а направо за поворотом аптекарь.
Врач ушел. Анисья присела рядом с корзинкой. На полати. Когда-то давно бабушка припрятывала для нее на полатях теплую лепешку, пока мать и отец были на работе весь день. Она жалела ее, обнимала да все приговаривала: «Что Боженька приготовил, то и ладно». Ладно было, пока бабушка не умерла. Маленькая Анисья скучала, но недолго. В доме вскоре появилась сестренка. Анисья ходила за ней, кормила, качала. Сколько себя помнит. И другие были, но выжила только Ульянка. Вдвоем они и поступили к хозяйке на кухню. Потом уже оказалось, что и хозяйского сына любили обе. Только Анисья никогда никому об этом не заикалась. А вот Ульянка дите нажила. «Есть, значит…» – снова подумала она. И стала собираться на улицу. Нужно было торопиться, ведь после обеда обещался прийти Пантелеймон, старик из соседнего дома. Он жил один и, когда сестры приехали, много помогал, подсказывал, о городе рассказывал. Остальные соседи – сплошь рабочие, некогда было им знакомства разводить. Оно и к лучшему. А вот старик застанет ее – будет вопросы задавать. Отговаривать. Она ловко, в одно движение, завязала шаль и взяла корзинку.
Приотворила дверь – ветер. Стонет, рвется внутрь.
– Куда же я? Метель… – Анисья поправила туго завязанную шаль. – Давит.
Она оглянулась. В темноте дома оставался еле различимый силуэт.
– Ну, не плачь. Не реви, говорю, – Анисья потерла рукавом лицо и покачала корзинку. Времени было мало, скоро подойдет Пантелеймон. Она подняла корзинку и зло толкнула дверь.
– Пойдем. Так лучше. «Если» не будет, – она вышла, и тут же резкая боль. – Снег в глаза! Как же мешает… А корзина слишком большая, нужно укутать лучше. Только тихо. Тихо, мой хороший. Я спою… И все будет хорошо. И всем. «Колыбельную пою, в люльке вьюгу усыплю…»
Ветер подвывал. Корзина покачивалась у Анисьи в руках. А на снегу – глубокие следы девичьих валенок.
В городе было тихо. Редкие прохожие передвигались от магазина к лавке, прячась от ветра и снега. Анисья семенила по краю дороги, оглядываясь по сторонам и закрывая лицо платком. Пряталась от всех. Но больше от себя. Когда на пути встали высокие чугунные ворота, она наклонилась над корзинкой. Закрыла глаза. Вдохнула – и выдохнула все тепло, которое копилось внутри. Развернулась и побежала направо, к аптекарю. Уже у самого поворота – оглянулась. Корзинка все так же стояла у ворот, только теперь она казалась ей маленькой, как скорлупка от грецкого ореха. Метель усилилась, кинула в лицо Анисье горсти снега, так что из глаз брызнули слезы. Анисья отвернулась и пошла прочь.
Пантелеймон долго стучал в дверь, но никто не открывал. Старик заподозрил неладное, толкнул дверь и оказался в доме. Печь была еще теплой, Ульяна лежала на скамье тихо, укутанная в разноцветные тряпки.
– Жива еще, – прошептал старик, приложив руку к груди больной. – Да где же Анисья?
Пантелеймон поглядел в окно: темная туча накрывала город. Подбросил дров в печь, зажег свечу и сел плести новую корзинку. Тут он вскочил, подбежал к полатям, а там… Пусто.
Пантелеймон давно был одинок. Он отвык от проявлений людского общества, особенно от женского да девчачьего. Жена Пантелеймонова давно умерла, сын перебрался в другой город. Иногда бывало приезжал проведать старика, да путь неблизкий, и семья у него теперь тоже. Дочечка была, да после смерти матери сгорела быстро, горевала сильно да слезы лила. Как эта девчушка приезжая, своими худыми плечиками раньше подрагивала тихонько в уголке, когда начинал плакать младенец. Что же он, тоже заболел? Иначе бы зачем Анисья ушла с ним, так спешно и скоро, не дождавшись его?
Анисья возвращалась домой. Резкие, обжигающие порывы ветра бросали на землю все новые потоки снега, застилая глаза, а в них и так ничего, кроме темноты. Грубый шерстяной платок колол шею, словно в нее впивались мелкие иголки, а боль от уколов отдавала в сердце. Аптекарь дал ей лекарств в долг. Он был добр, этот аптекарь. Как и доктор. Говорил про надежду и про судьбу. В аптеке пахло летом и ромашкой. Анисья вспомнила, как они с сестрой бегали по полям с покусанным хлебом, ища родителей. Как рвали цветов на венки и как Ульяна просила ее потом быть крестной. Только теперь она стала понимать, что сделала. Обида на сестру застилала ей прежде глаза. А он был ни при чем. Анисья вернулась к воротам, а там… Пусто.
Она шла обратно сквозь сильную метель, которая уже полностью замела протоптанную тропинку. «Той ли дорогой пошла?» – думала Анисья. Да и была ли эта дорога? Возможно, все это – этот дом, ребенок, лихорадка – все это было не ее, и она просто пошла по чужой тропе жизни, как по единственной существующей. От этого на душе было неспокойно. Несчастная скорлупка стояла у нее перед глазами. «Зачем я просто не могу знать, как сложится его жизнь? Как бы от этого полегчало мне, – думала она, вглядываясь в свет фонарей. – А что ей скажу? Отчего так сложно выбирать. Отчего нельзя просто жить и умирать в старости?» Анисья жалела, что не может более услышать рассуждений хозяина за ужином. Уж он-то сумел бы разрешить ее сомнения. Вечерами после ужина он любил рассуждать с гостями о жизни и смерти. Анисья изредка осмеливалась подойти к двери и послушать. Теперь же она мучилась совестью, считая себя виноватой в своем решении, в своих чувствах. Хотя она точно знала: другого выбора у нее тогда не было. Не могло быть. В ее простой жизни, в отличие от господской, выбор был один: между жизнью и смертью. И теперь, когда этот выбор был сделан, Анисья шла к дому, страшась и надеясь, что там ее никто уже не ждет.
Ее дом, из крупных потрескавшихся бревен, с маленькими окнами без наличников, был одним из последних на улице. Если бы не мутное свечение керосинового фонаря, она давно бы сбилась с пути. Но долго смотреть вперед было невозможно: смешиваясь со слезами, мелкие снежинки замерзали, а ресницы слипались.
Дверь открылась легко, без скрипа. Старик Пантелеймон ждал ее у окна, но не пошевелился, не произнес ни слова. На столе горела одинокая тусклая свеча, с краев ее медленно, по каплям, стекал воск. Окно все заиндевело от мороза, покрылось глухим льдом, и только сквозь маленькое темное пятно заглядывал в избу робкий лунный свет. Анисья нащупала лавку и попыталась снять шаль, свешивавшуюся мохнатыми заледенелыми клоками. В окутавшей дом тишине, где, казалось, молчали даже дрова, ее голос прозвучал гулко, отдаваясь эхом как в пещере:
– Где свет, Пантелеймон? Ничего не вижу.
Только сейчас старик заметил ее. Он не видел ее лица, оно терялось где-то в складках грубой шерстяной шали, в которую она укуталась от метели. До его обостренного слуха донеслись короткие, тяжелые вздохи, с которыми Анисья снимала и отряхивала шаль от намерзшего снега. Пантелеймон подошел ближе к ней, подкинул полено в затухавшую печку и сел рядом. От домашнего тепла мелкая твердая наледь на шальке начала таять, скатываясь крупными каплями на пол. Анисья взяла этот тяжелый меховой груз и повесила ближе к топке. Запахло паленой шерстью. Жар от поленьев обдал уже ничем не защищенное лицо девушки.
Пантелеймон не узнал вернувшуюся Анисью. Лицо ее, прежде всегда излучавшее улыбку, посерело. По отрывочным разговорам с ее сестрой, пока та еще была в сознании, он понял, что Анисья ей была почти как мать. И теперь, когда она вернулась одна, без мало́го, он все понял. Понял, отчего бедняжка была сама не своя в последнее время. Рано ей пришлось столкнуться с тяжелым выбором.
Анисья сидела на лавке, прижавшись спиной к печке, и не решалась подойти к больной. Не спросила, как она. Возможно, потому что боялась услышать то, другое. А не то, с чем уже смирилась, что приняла. Она страшилась уже не того, какую жертву принесла, а того, что ее жертву не примут. Анисья уткнулась в свой шерстяной платок, пряча лицо от него. От себя. Пантелеймон молчал. Он зажег свечу и стал смотреть в окно, почувствовав, что Анисье нужно время. Время справиться со страхом и обидой, которым она позволила управлять собой, своей жизнью. Ей нужно было вернуть опору, еще раз принять и оправдать то решение, к которому она пришла.
– Ну как она?
– Все так же, – отвечал Пантелеймон. – Спит.
Анисья подошла к сестре, подвернула свесившиеся концы тюфяка. Осторожно подняла выскользнувшую из-под потрепанного одеяла бледную сестрину руку и вернула ее внутрь в тепло. Потом вздрогнула, подернула плечами и бросилась к печи. Подкинула одно полено, второе, ловко и быстро пошурудила кочергой. Когда в печи разгорелся огонь, бросила Пантелеймону:
– Почему не следил? Замерзнет ведь.
– Я весь день был здесь. С ней. Она борется, Анисья. А ты где была весь день?
– Тяжело было… Лекарство найти. Искала-искала, туда пойду, потом в другое место. Все не то, не то, Пантелеймон. Места хорошего нет.
– Аптекарь-то в городе один.
– Один. А врач ведь не только порошки прописал. И травки.
– Да разве помогут ей травки?
– Откуда же мне знать? Знала бы – сама вылечила.
– А врач на что? Врач все знает.
– Он знает, Пантелеймон. А я… я ничего больше не могу знать.
– Да как же не знаешь? Ты с ней всю жизнь провела. Ты одна не была. А знаешь ли, каково это? Сын уехал. Жена умерла. За женой – дочь. Теперь один. Только за себя и отвечаю. Да и за себя отвечать уже не хотел. Ты сестра ей. И ты оставила ее.
– Сестра, да. Только как мне это поможет разобраться в лекарствах? У меня знания простые: как обеды да ужины хозяйке варить. А как за чужую жизнь отвечать – тому меня никто не учил.
– Чужая жизнь – жизнь близкого. Разве чужая? Если бы не вы… Да что теперь, – он махнул рукой.
– А что мы, что мы? Тебе-то что? Ты как жил, так и будешь жить. А я! Мне как? Я-то и ни при чем здесь была. Кухарка из меня какая, сготовлю все что хошь. Барыня наша, хорошая она, любила харчи мои. Жалела, ой как жалела, что куру в щах ей больше так никто не приготовит. От этой жалости даже место по протекции мне нашла. С тем, чтоб сестру с собой забрала. Вон у нее что вышло, видел, значит. С сыном хозяйским, между прочим. Гнать, значит, надо с глаз. Меня-то за что? А так! Потому как не одна! Сестра мне! Смирилась я, мне с того даже лучше. Все в городе. Городская стала. А теперь что? Ну что смотришь? Что мне с ним? На кой мне сестрин малой, коли ее самой не будет? Кого смотреть за ним найду?
– Я бы помогал, Анисья. Вместе бы смогли. А теперь и ты уйдешь.
– Уйду. Не смогу здесь. Как мне тут быть после такого?
– Скажи хоть, куда малого дела? – тихо спросил старик.
– Худого не сделала, не боись. Только не скажу. Растреплешь. Окромя тебя кто-то знает?
– И ты не боись. Никто не знает. Это она вот, в себя придет, спросит.
Анисья замолчала. Пантелеймон глядел то на Анисью, то на сестру ее. Та лежала тихо, только едва подымающаяся шалька говорила о том, что еще теплится в ней жизнь, еще мучительно борется со смертью. Прочувствовал он этих девчушек как своих и жаль ему было, что так быстро покидают они его. Сердце его окаменевшее только-только дало трещину, но, видно, не суждено ему на старости лет было вновь ощутить тепло счастья. И все же сквозь это трещину понемногу сочилась стариковская надежда. Анисья уткнулась старику в коленки. Тот крепко сжал дрожащие девичьи плечики, помолчал, обдумывая что-то, наклонился к ней и спросил:
– А ежели выкарабкается она?
Та прижалась спиной к чуть теплой печке, ища в ней опоры, и, запрокинув голову к потолку, сказала:
– Был доктор. Не спросит она уже. Не спросит. И ничего уже не скажет… Хоть и говорил про надежду, но теперь все… Теперь нет ее, и я это сделала. Я!
Поленья в печи исправно затрещали, согревая избу, но Анисья задрожала и снова укуталась в платок.
Пантелеймон тяжело вздохнул и уставился в светлеющий круг на темном окне, через который единственно проникал тусклый отблеск луны. Видно было, как метаются раскиданные ветром снежинки, и только богу известно, куда забросит их прихоть метели.
Дома безмолвствовали, пряча за ставнями ту малую толику тепла, что так старательно заметала зима, холодная, бесчувственная и жестокая. Плотно сбивала она снег, скрадывала шорохи, звуки, просьбы. Ночь отступала, затихала метель. И после нее оставалось лишь чистое белое полотно нового дня.
Анисья почти не помнила дни, что прошли с того вечера. Не хотела вспоминать. Она шла молча меж деревянных, почерневших от таявшего снега, крестов. Пантелеймон торопился за ней. Он так и не решился спросить, куда теперь она поедет. Или все же останется. Он даже хотел предложить ей жить у него, но Анисья за эти два дня разговаривала только с отцом Всеволодом. Она угадывала вопрос старика в тяжелом кашле, когда тот пытался заговорить, и не хотела расстраивать своим ответом. Она все решила еще тогда. В тот вечер. Теперь она одна. Пантелеймон поймет. Он привык к одиночеству. И она привыкнет. Хватит забот. Хватит печалей.
Они подошли к высокому крыльцу церкви, чтобы попрощаться с отцом Всеволодом. Священник, поднеся руку ко лбу, высматривал что-то в конце улицы.
– Кто-то покидает нас, отправляясь к своему истинному дому на небесах, а кто-то, вот так, случайно, начинает свое земное пристанище у ворот купеческого поместья. Там, где в одном месте нарастает лед, в другом зарождается ручей. Так устроен мир. Ах, да… Вы же не знаете? Жду Крылова Сергея Афанасьевича с женой крестить подкидыша.
Пантелеймон вздрогнул. Он тронул Анисью за локоть и кивнул в сторону дороги. Та замешкалась. Хотела пойти прочь, но не смогла.
У крыльца остановилась повозка. Из нее вышел Крылов, за ним девица со свертком в руках.
– Ну здравствуйте, отец Всеволод, – Крылов обнял священника. – Сколько молились… да вам ли не знать. А Господь вот как распорядился, послал нам ребеночка. Сына.
Анисья взглянула на сверточек: младенчик терялся в светлой меховушке и кружевных пеленках, но все же это был он. Пытаясь приглушить подступавшие слезы, она поправила шаль, и та мягко обвила шею девушки. Робкая уверенность зародилась в ней. Сестра приняла. Поняла. Ведь разве не поэтому они со стариком встретили этих людей? Он был рядом в тот вечер. И теперь снова оказался рядом. А раз так, может, не стоит сопротивляться?
Отец Всеволод попросил Крылова передать ребенка для подготовки к крещению. Сверточек забавно закряхтел, и Анисья впервые улыбнулась. Священнику открыли двери, и вместе с купцом и его женой они скрылись в церкви. «Свидимся ли еще? Или простились мы навсегда? Бог решит! Прощай! Теперь легче. Теперь легко», – прошептала Анисья.
Она двинулась вперед по сереющему от солнца снегу.
– Анисья, куда ты? – решился кликнуть ее Пантелеймон.
– Да вернусь. Вернусь я! – крикнула она в ответ.
Старик постоял немного на крыльце. Он смотрел на вереницу облаков, на этот невесомый туман, который, сбиваясь в темные тяжелые тучи, так часто и невовремя скрывает от нас солнце.
Мы не забываем о своих благородных поступках, о тратах ради близких. Возможно, не упрекаем их своей помощью, но в глубине души гордимся собой. А помним ли о чужих жертвах и просто добрых поступках ради нас? О безграничном милосердии матери, которая, забывая о себе, кормила, учила, лечила, оберегала ребенка? А иногда мы можем и не знать о тех поступках, которые кто-то совершил для того, чтобы сделать нашу жизнь лучше. Или же совершил для себя, для своего облегчения, но невольно и нам сделал хорошо? Такое влияние в нашей жизни настолько незаметно, что мы способны оценить его только через годы после его смерти. Либо и вовсе никогда не узнать о нем. Анисья, например, знала сейчас, что «так было надо», что это «надо» принесет мальчику только пользу и он получит то, ради чего она все это затеяла. Но дальше она могла лишь молиться и надеяться, что те люди будут добры к нему. Что он не осудит. Что она не осудит, теперь было Анисье явно. Сутью ее души сейчас стала любовь, ей было наполнено все сердце. И как же тесно ему было в груди.
Елена Журавлева.
СЛЕДЫ НА СНЕГУ
В ту далекую зиму, когда ни один день не обходился без снегопада, а длинными ночами безгранично хозяйствовали метели, одна короткая встреча перевернула всю мою жизнь, изменив ее привычное течение.
Накануне мне исполнилось двенадцать. Едва проснувшись, я схватилась за голову. Потянула волосы – на месте. Вздохнула с облегчением. Затем я открыла глаза и посмотрела в окно. За прозрачной занавеской, словно феи в сверкающих платьях, снежинки порхали в танце.
Приподнимаясь на локтях, я глянула на пол – только один след. Хотя нет, ближе к стене темнел второй, у окна – третий… С тех пор как я заболела этой странной болезнью, не проходило и дня без следов, напоминающих змеиные. Никто вокруг не замечал моего недуга, но я чувствовала, как с каждым днем жизненные силы исчезали вместе с волосами, спасаясь от растущей пустоты в моем сердце.
Я слезла с кровати, приблизилась к зеркалу, взяла расческу и провела ею по еще довольно густым, но уже потускневшим волосам. Несколько волосинок зацепились за зубья и оборвались. «Уж лучше выдерну сама, чем снова уползут», – подумала я.
Выйдя из комнаты, я прогулялась по квартире. Тишина. Новогодняя ночь и день моего рождения пролетели в одиночестве, как и в прошлом году. Я потянулась к кухонному шкафу, открыла его, вытащила хлопья, залила молоком и начала завтракать. Стук ложки о края тарелки эхом разносился по пустой квартире и, не найдя отклика, рассеянно возвращался.
Аппетит пропал, как только на линолеуме проявились два змеиных отпечатка.
Все новые следы уползающих волос показывались то тут, то там, и к вечеру я вовсе огорчилась, ожидая, что вскоре каждая волосинка обернется маленькой змейкой и покинет меня, гадкую и уродливую девочку.
Стемнело. Мне стало скучно, и я отправилась на улицу. Ветер немного утих, и снег сооружал высокие сугробы. На деревянной скамейке под старинным фонарем сидел дедушка из соседнего дома, опираясь подбородком о трость. Вечерами я часто наблюдала за ним из окна кухни. Что-то в его силуэте притягивало, и с каждым днем желание подойти и поговорить становилось все сильнее.
Расчищенная дорожка озарялась теплым светом фонаря, и я, как зачарованная, шаг за шагом, приближалась к скамейке. Привлеченный скрипом снега, дедушка повернул голову, и от резкого движения упала его ушанка.
– Вот.
Подняв шапку, я протянула ее владельцу и обомлела: редкие седые волосы змеились, падали и расползались по снегу, оставляя продолговатые следы.
– Спасибо, – сказал дедушка, возвращая шапку на макушку.
– Как это с вами случилось? – я указала на следы.
– Так кто ж его знает.
Я пинала сугроб, подбирая слова. Не придумав ничего лучше, спросила:
– А как вас зовут?
– Николаем зовут. Деда Коля. – Глаза дедушки потеплели. – А ты кто будешь?
– Настя.
– Настена, значит.
Давно меня не называли так ласково.
– А можно я сяду?
– Конечно, а чего же нет. – Толстой рукавицей деда Коля стряхнул со скамейки снег и похлопал по месту рядом с собой. Я села.
– Давно болеете?
Деда Коля вздохнул.
– Да уже лет семьдесят.
– Ого! – я удивленно вскочила и встала напротив. – Почему же вы не лечитесь?
– Знать бы как, – он пожал плечами.
– А вы к доктору ходили?
Это был ужасно важный вопрос. Сама я стеснялась идти в больницу, но было бы здорово, если бы деда Коля мог подсказать хорошее лечение.
– Ходил, а как же. Только пользы от этого никакой. Доктор сказал, что я выдумываю. Не бывает такой болезни.
Теперь вздохнула я. Вернулась на скамейку, прыгнув прямо в снег, который уже захватил мое место.
– А вы здесь живете? Я вас видела.
Я разглядывала снежинки, наполненные теплым фонарным светом.
– Живу.
– А с кем?
– Один живу. Я тебя тоже видал третьего дня. И раньше. Что с девчонками не играешь?
– Я уже большая, чтобы играть.
– Ух ты ж, тоже мне большая! Давеча до хлебного ходил. Там на углу много таких же больших кучкуются.
– Я их не знаю.
– А что ж не познакомишься? – не унимался деда Коля, и тогда, опустив глаза, я пожала плечами. Он продолжил: – Знавал я такую девчушку. Тоже Настеной звали. Давно это было, ох давно. – Деда Коля задумчиво смотрел перед собой.
– А расскажете?
– Расскажу.
На несколько минут, показавшихся бесконечными, деда Коля замолчал. Он прикрыл глаза, а я терпеливо ждала. Наконец, он заговорил:
– На дворе стояла весна. Наша деревня готовилась к посевной. По полям гулял свежий ветерок, а птицы возвращались из теплых краев в свои пристанища. Как сейчас помню тот год.
Поселилась одна семья у сельсовета. В семье той росла девочка, точно как ты. Настена. Тихая. Дети бегали по округе да радовались первому теплу. Она же из дома почти не выходила. Так вот.
Раз пошел один мальчишка в соседнюю деревню. Мать послала к тетке за семенами. Дорога вела через лес. Поговаривали, что в лесу том завелись медведи, и как будто кто-то их даже увидал. Страшновато было мальчишке, но все равно пошел – куда ж деваться-то. И вот на этой самой дороге он с той девочкой столкнулся. Как глянула – глаза зеленющие, печальные, да и прошла мимо, ни слова не сказала. На другой неделе тот мальчишка снова в путь отправился, но на этот раз вызвался сам. Для чего? Да кто ж его знает. Никого не встретил. В третий раз пошел. Девчонка тут как тут. На улице холодина – зима взбунтовалась в последний раз, а девчонка головушей вышагивает, от ветра ладошкой прикрывается. Тут мальчишка к ней и подошел.
– А что такое головуша? – спросила я.
– Так это ж без шапки значит, – деда Коля прокашлялся и продолжил: – Спросил имя. Оказалась Настена. Вот как ты. Он ей шапку свою – не взяла. На том и разошлись. А мальчишка теперь знал, в какой день Настена по той дороге бродила.
Так они еще раза три повстречались. Поговорили немножко. Настена о себе неохотно рассказывала. Вроде как переселились они для спокойной жизни, а то измучились с ней мамка с папкой.
Дети сдружились. Стали встречаться чаще. В поле, в лесу. А как-то раз, в самом конце весны, натолкнулись на медведя: вышел голодный к деревне на промысел, увидал ребят, зарычал. Мальчишка до смерти испугался. Схватил Настену за руку и только хотел побежать, как она руку вырвала, приблизилась к медведю и стала шептать ему на ухо, а он как будто даже замурлыкал, лизнул ей ладошку и в лес возвратился. Мальчишка точно онемел. Но с тех пор Настена ему еще больше понравилась.
Пришло лето, деревенские ребята гуляли, играли на улице. Мальчишка тот от них совсем отбился – только Настена его занимала. Бывало, отправлялись они с утра в лес и до вечера там пропадали. Все лето мальчишка чувствовал медведя поблизости. Иногда ему мерещилось, что медвежьи глаза следят из зарослей, а в другой раз видел, как Настена шепчет в сторону леса и улыбается.
Потом наступила осень.
Одним холодным дождливым днем Настена позвала мальчишку погулять. Он почуял, что надо идти, хоть и ненастье за окном, и верно почуял. Эх…
Глаза Деда Коли затуманились, и он снова умолк.
– И что? Что дальше? – не выдержала я.
– А вот что…
Дети шли под дождем, держались за руки. Промокли. Добрались до леса. В груди у мальчишки скребло, но он ничего не спросил. А как очутились в лесу, из кустов вылез медведь. Он не рычал, не пугал. Подошел к Настене, она его за ухом ласково так потрепала. Мальчишка понимал, что дело неладное, но будто занемел. Настена улыбнулась, помахала мальчишке, забралась медведю на хребтину, сверкнула зеленющими глазами и пропала в зарослях. Больше Настену никто не видал. Вот такая история.
Наступила тишина. Снег плавно опускался на голову, плечи, колени.
Дедушка сказал первым:
– Поздно уже, Настюша. Давай-ка домой.
Я встала.
– Дедушка Коля, а что с мальчиком стало?
– Скучал он. Долго. Почти не гулял, мало ел, плохо учился. После вырос.
– А дальше?
– Повстречал другую девочку, потом еще, – дедушка поправил шапку, – да все не то. Так и остался одинешенек.
– И что с ним теперь?
Я отряхнула куртку, собираясь уходить.
– Да ничего, старый он уже, так и живет один, ждет свою Настену с медведем, чтоб с собой забрала.
– Куда?
– Да кто ж его знает.
Немного подумав, я спросила:
– А мальчик тот искал Настену?
– Как же не искать. Искал. Долго искал. Только разве человек одолеет то, что и понять-то ему не по силам?
Я вздохнула. Не одолеет.
– Завтра снова приду, – сказала я на прощание.
– Конечно, приходи! – обрадовался дедушка.
Вернувшись домой, легла спать. Всю ночь мне снились медведи, девочки с зелеными глазами и змеиные следы на снегу, которые под утро превратились в медвежьи. Когда проснулась, заметила лишь несколько темных отпечатков на полу, а к полудню вернулся папа.
Теперь я выходила на улицу каждый вечер, если только метель не начиналась раньше времени. Дедушка Коля неизменно сидел на скамейке под фонарем, рассеивающим теплый свет, и поджидал меня. Он рассказывал новые и новые истории, но та, первая, особенная, всякий раз висела в воздухе, словно тень, а все другие ее напоминали.
Той зимой я полюбила истории. Полюбила до такой степени, что дедушкиных мне стало недостаточно, и я обратилась к книгам. Настоящим книгам, с шуршащими страницами и волшебными черными буквами. Когда и этого стало мало, я начала записывать собственные истории. Будь то птица, севшая на карниз, или шум машин за окном – все вокруг дышало образами и бесконечным потоком изливалось на бумагу. Чем больше историй появлялось в стареньком блокноте, тем реже я вспоминала о болезни. Постепенно пустота в моем сердце заполнялась, а жизненные силы восстанавливались. Забегая вперед, скажу, что в течение следующего года я полностью излечилась.
А тем временем зима подходила к концу.
Однажды февральским вечером, когда метель закружила еще с полудня и завывала особенно жутко, я посмотрела в окно. Привычно ища глазами нашу скамейку и фонарь с теплым светом, улыбнулась – посреди вихря дедушка Коля вглядывался в бурые тучи.
Сердце вдруг затрепыхалось, и я обхватила себя руками. Что-то в позе дедушки Коли заставило волноваться. Он улыбался. Улыбался такой странной улыбкой, как будто знал что-то недоступное для понимания других, слишком занятых обычными проблемами людей.
Дедушка Коля поманил меня, когда увидел в окне. Позвал сам, не дожидаясь, пока я выйду. Бушевал пробирающий до костей ветер, но я поняла, что надо идти. Надела под куртку самый теплый свитер и вышла.
Историй не было. Обдуваемые ветром, мы просидели целый час. В груди скребло, но я ничего не спросила.
Когда пришло время прощаться, со стороны автомобильной дороги во двор вошел бурый медведь. На спине у него сидела девочка с зелеными глазами, чуть старше меня. Медведь остановился у фонаря с теплым светом. Деда Коля взглянул на меня в последний раз, и в его глазах заблестели слезы. Он помахал на прощание и направился к той, кого так долго ждал. Отбросив трость, он вновь стал мальчишкой, каким был в тот далекий год, и, взгромоздившись рядом с Настеной, счастливо рассмеялся.
Медведь ушел, оставляя на снегу следы, а ветер их медленно, но неумолимо заметал.
