Василий Васильевич Пряхин
Домик на дереве
Я прожил у них год. Спокойный и по-хорошему размеренный. Лишь однажды приходил патруль, чтобы осмотреть дом (благо, что их дом был построен отдельно от других ферм, вдалеке от посторонних любопытных глаз). Мы были готовы к проверке, так как ждали ее почти целую неделю. Меня спрятали в мешок из-под картошки. Чтобы не бросалось в глаза, мой мешок обложили другими мешками, заполненными картошкой. Всю проверку я просидел в подвале и молился, чтобы меня не нашли. Мои молитвы были услышаны, солдаты ЦЦ ушли ни с чем.
Я уверен, что если бы не сглупил, то так бы и жил себе, не зная проблем и одиночества. Но я в очередной раз потерял то, что было дорого для моего сердца. И сколько мне еще придется потерять в этой жизни? Ты никогда не задавал себе таких вопросов? Наверное, нет. А я вот постоянно об этом думают. Думаю, что произойдет завтра, через неделю, месяц. Смогу ли я приходить в ваш домик или же нет? Станете вы моими друзьями или нет? И сколько продлится наша дружба: день или два года? И что будет потом? А будет ли это «потом»? Или уже ничего не будет впереди?
Такие мысли угнетают. Лучше не думать и не загадывать. Порой себя осаживаю, говорю, мол, не грузись по поводу будущего, думай о настоящем, живи моментом и используй его на полную катушку. Но говорить-то одно, а вот делать… хочется какой-то, знаешь ли, постоянности, уверенности в том, что завтра ничего не рухнет, что тебя не поймают и не казнят.
Прости, я отвлекся.
В общем, я потерял на некоторое время бдительность и был за это наказан. После тяжелого трудового дня в поле, заранее отпросившись у Федора, я рванул к реке, чтобы освежиться в прохладной воде. Голый по торс, в рваных шортах, босиком, я бежал навстречу гаснувшему солнцу по лесной тропке, которую обступила высоченная трава, в которой бурлила своя неведомая для глаз человека жизнь. Спустившись с довольно-таки крутого склона, я судорожно разделся догола, бросив шорты с трусами на притоптанную траву, и издавая восторженные крики, окунулся в чистейшую реку. Вынырнув на поверхность воды, прибывая в неописуемом блаженстве, я услышал звонкий девичий смех. Я посмотрел в ту сторону, откуда лился смех, и к своему вещему стеснению увидел двух девчушек, которые сидели на бережку реки, ласкались в лучах вечернего солнца. Скинутые мной шорты с трусами были всего в нескольких метрах от них. Вот позор-то, подумал я, разделся прямо при девчонках и даже не заметил их. Я снова ушел под воду, как рыбацкий поплавок при наживе, пытаясь смыть стыд.
Мне ничего не оставалось другого, как только плавать и плавать, в надежде, что они в скором времени уйдут. Но они, как назло, не уходили, даже не собирались. Я тебе, Саша, больше скажу: они поджидали, когда я выйду. А я, знаешь ли, не собирался снова сверкать наготой при девчонках, поэтому продолжать наматывать круги. Если бы я был рыбой, то, наверное, выиграл бы это сражение. Но я был обычным теплокровным человеком, и проиграл. Не став больше издеваться над и так переохладившимся организмом, я подплыл ближе к берегу и попросил девчонок уйти или хотя бы отвернуться. Они не согласились и захихикали.
– Я уже продрог, черт бы вас побрал! – выругался я. – Имейте совесть.
– Кто тебе мешает выйти из воды и согреться на солнце? – дерзила одна из девчонок.
– Вы.
– Раньше мы тебе не мешали, а сейчас что изменилось?
– Раньше я вас не видел.
– А ты закрой глаза, – через смех посоветовала мне вторая девчонка.
– Очень смешно! – Я злился. Это и понятно. Кто бы на моем месте не злился бы? – Сейчас лопну от смеха! Валите отсюда!
– Ишь какой командир тут нашелся! – фыркнула одна.
– Даже не мечтай, – вторила ей подруга.
– Ааа! – вскрикнул я, чтобы выпустить скопившийся внутри пар. – Почему вы такие трудные? Нравятся, когда другие мучаются? Так?
– Свое мнение оставить при себя.
– Да, оставь при себе.
– Откуда вы вообще тут взялись?
– Не твое дело, – синхронно ответили они.
Что мне еще оставалось? Пришлось перебороть стеснение, стыд, уязвимость. Когда я начал выходить из воды, я прикрывал руками свое достоинство. Подойдя к сухой одежде, хитрые девчонки поднялись с земли и приготовились бежать, с удивлением глядя на меня.
– Все увидели? – спросил я. – Понравилось?
– Ты армяхин что ли?
– А что невидно?
На их лицах застыла маска страха.
– Побежали Светка, он опасен!
– Очень опасен… и очень зол! – крикнул я им вдогонку, отчего они завизжали.
От их визга я сначала засмеялся, но потом смех перешел в горький стон подбитой охотником птицы. Я был пойман, снова в сетях. Я снова потерял то, что обрел.
***
– Ты что, больше не вернулся к тем людям, которые тебя приютили? – спросил я у Гриши, который печально кивнул головой. – Но почему?
– Я не хотел навлекать на этих добрых людей беду.
– Беду?
– Девчонки ведь не умеют держать язык за зубами. Тебе ли не знать? Я знал, что они растрезвонят по секрету всему свету, что видели купающегося в речке армяхина. Об этом узнают горожане. А если узнают горожане, значит, узнает и вездесущая партия. Цепная реакция, знаешь ли, произойдет. Дело дойдет до проверок. Причем проверки, как пить дать, станут дотошными и вероломными. Ни один мешок и ящик не останется без внимания. Так что спрятаться в мешок, как прошлый раз, мне бы не удалось. Нет, спрятаться-то я мог в мешок, но меня нашли бы. И что тогда? Либо повешенье, либо трудовая каторга. Моя судьба, в общем-то, была ясна. А что бы сделали с теми, кто скрывал в доме армяхина? Я нисколько не сомневался, что это означало лишь одно – расстрел. И если бы я вернулся в тот вечер в дом, где скрывали «врага» больше года, я бы вынес Федору и Людмиле смертный приговор. Это была бы моя плата за их доброту и милосердие? Нет, решил я, не пойду я на это… они сохранили мне жизнь, почему тогда я должен забрать жизнь у них?
– Ты принял это решение сразу же, после того, когда тебя поймали девчонки?
– Да.
– Ничего себе. – Я был восхищен его мужеством и отвагой. Принять такое тяжелое решение за несколько минут – не каждый сможет. А смог бы я? – И потом ты скрылся в нашем городе, в заброшенном селе?
– Ага. Скрылся там, где думал, что не будет проверок. – Гриша заговорчески улыбнулся, посмотрев на меня. – В действительности все вышло немного иначе. Появился некий Саша и начал докапываться до истины.
– И докопался, – с гордостью заметил я.
– Да, ты оказался крепким орешком. Очень настойчивым. Не испугался ни моего страшного грима, который я дотошно наносил на лицо, ни костюма с крыльями, ни взрывных веществ, ни устрашающих предупреждений. Ничего! А я так старался оттолкнуть тебя и твою компанию от себя. Ведь дружба со мной ничего хорошо не принесла бы. И я уверен, что не принесет. Лишь беды и проблемы. А они тебе нужны?
– Я умею хранить чужые секреты, а ты умеешь маскироваться.
– Если бы я умел, как следует, маскироваться, то наверняка бы вы меня не заметили и не начали бы за мной следить. Верно, я говорю?
– Верно, – согласился я.
– Возможно, ты умеешь хранить секреты. Возможно, твои друзья умеет хранить секреты. Возможно, все люди на Земле умеют хранить секреты. По крайней мере, они так считают. Верят в это! Но что происходит на самом деле? Все равно любой даже самый секретный секрет становится явным. Не будешь спорить?
– Нет. – А что тут спорить, если собеседник прав. Сколько раз я клялся, что будут хранить тот или иной секрет и не сдерживал обещания? И не счесть. – Что же тогда делать, если…
– Остается только бежать, – перебил он меня.
– Но ты давно бы сбежал, если бы захотел, – догадался я.
– А тебя, Саша, не проведешь. – Гриша задумался. – Я пытался бежать. Но потом остановился и вернулся обратно.
– Почему ты остался?
– Надоело бежать. Бежать от себя, от своей тени. Бежать, зная, что в другом городе ждет то же самое: преследование и гонение. Бежать, зная, что никто не протянет руку помощи… скорее загнобят и забьют до смерти в каком-нибудь грязном переулке. Стоит ли овчинка выделки, подумал я… и вот я здесь, с тобой, в этом прелестном домике. Всегда мечтал о домике на дереве.
– Я тоже. – Я посмотрел на часы; как же быстро пролетело время! Стрелки перевалили за восемь вечера. – Мне надо домой, чтобы успеть к девяти.
– Понимаю. – Он взял из пачки две сигареты и спросил. – Можно?
– Еще спрашиваешь! Забирай все оставшиеся. Мы завтра свеженькие прикупим.
– Уверен?
– Абсолютно.
– Ну, спасибо. – Гриша убрал в глубокий карман пачку сигарет и встал из-за стола, направившись к выходу. – Приятно было с тобой пообщаться. Спасибо, что выслушал.
– Спасибо, что рассказал о себе. Утолил мое любопытство.
– Н-да… каждый получил то, что хотел. Так?
– Наверное.
Наступило молчание.
– Ты еще придешь? – наконец решился спросить я.
– Ничего не буду обещать.
– Ты знай, что в этом домике тебе всегда рады.
– Учту. – Мы одновременно улыбнулись друг другу. – Ну, пока.
– Пока.
Мы пожали друг другу руки и разбежались в разные стороны, окрыленные внезапно зародившейся дружбой.
***
Я не пошел домой после долгого разговора с Гришей; во мне все бурлило и просилось наружу; мне до жути, до легкого головокружения, хотелось поделиться с Настей тайной жизни «экс-дитя», даже несмотря на то, что время предательски торопилось, раскручивая стрелки; до девяти часов оставалось чуть больше двадцать минут – но я решил рискнуть, была ни была.
Настя была дома и, судя по ее удивленному выражению лица, она не ожидала меня увидеть.
– Привет.
– Здоровались уже, – ворчливо напомнила она, скрестив руки на груди и нахмурив брови. Я только сейчас, глядя на Настю, вспомнил о нашей сегодняшней ссоре, которая со свистом вылетела из моей головы, словно ее никогда и не было; Настя, к сожалению, и не думала забывать об этом, поэтому продолжала на меня обижаться. – Чего пришел?
– Ты занята?
– Смотря для чего…
– Мне нужно поговорить с тобой.
– Я не хочу с тобой разговаривать.
– Это сейчас ты не хочешь… А вот когда ты узнаешь, что сегодня со мной приключилось, ты точно передумаешь.
– Саша, я устала и хочу полежать. Так что…
– Подожди, – перебил ее я. Выждал мгновение и сказал. – Я разговаривал с «Дитем тьмы».
– Что? – Она подозрительно взглянула на меня; не поверила.
– Когда вы ушли, он пришел. Во сколько вы ушли?
– В половине пятого я была дома.
– Все это время я был в домике и слушал того, кого мы величали «Дитем тьмы». Его, между прочим, зовут Гриша. Он все мне рассказал.
– Ты не врешь…
– И не собирался. – Я взглянул на часы; я потерял драгоценные минуты на ненужные объяснения. – Так ты хочешь узнать: кто он и почему скрывается от людского мира?
– Хочу. – Она зашла в дом. – Пойдем. Чего ждешь-то?
– Ждал приглашения.
Мы поднялись к ней в комнату, обклеенную однотонными бледно-розовыми обоями и обставленную красивой белой мебелью, хорошо гармонирующей со светлыми тюлями и деревянным полом, окрашенным в цвет «молочного дуба».
Мы сели на ее заправленную пледом кровать, с одной стороны которой стояла прикроватная тумбочка, к ней примыкал невысокий шкаф, загроможденный сверху мягкими игрушками, с другой – письменный стол, на котором был идеальный порядок. В комнате играла музыка, льющаяся из старенького магнитофона.
– Красиво у тебя в комнате, – сделал я комплимент Насте, но та его не оценила и даже не удосужилась мне что-то сказать в ответ; промолчала.
– Ты начнешь рассказывать или так и будешь рассматривать мою комнату?
– Пожалуй, начну. Не буду лишний раз тебя нервировать.
Я не успел рассказать до девяти, потому что на меня нескончаемым потоком лились Настины вопросы, невесть откуда появляющиеся в ее голове; она была мастером составлять, рождать вопросы, буквально из воздуха, из ничего. Если бы Гриши, предположим, исповедался не мне, а Насте, то их разговор затянулся бы на несколько дней и столько же ночей. Не меньше.
– Почему мы сразу не догадалась, что он армяхин? – Настя теребила рукой косу, которая лежала на ее груди.
– Тише, – предупредил ее я. – Вдруг услышат твои родители?
– Не услышат.
– В таком гриме, который он наносит на лицо, шышь догадаешься, – изрек я. И добавил. – Он, Гришка, славный, несмотря на то, что он армяхин. Он такой же, как мы: не лучше и не хуже нас, это точно. Только вот его судьбе не позавидуешь. Ему тяжело пришлось.
– Но… он армяхин – враг Империи.
– Для меня он не враг.
– Снова ты начал.
– Меня не исправить.
– Ты не боишься, что тебя поймают, когда ты будешь с ним общаться?
– Боюсь.
– И все равно хочешь с ним дружить?
– Да, – утвердительно ответил я. – Мне его жаль. У него никого нет. Совсем никого. Почему я должен отказываться от дружбы из-за каких-то там непонятных законов, придуманных взрослыми?
– У меня есть такое чувство. Не знаю… что все это плохо кончится.
– Настя, ты мне лучше скажи, ты сохранишь наш сегодняшний разговор в тайне?
– Сохраню.
– Обещаешь.
– Обещаю.
– Спасибо. – Я взглянул на часы и мне в разы поплохело. Уже пятнадцать минут десятого! Уже опоздал. – Надо бежать домой.
– Подожди.
Настя взяла меня за руку и притянула к себе, да так близко, что наши губы на мгновение ока сомкнулись в поцелуе. Я закрыл глаза и открыл их только тогда, когда она отстранилась от меня и сказала, смущаясь и краснея, чтобы я топал домой.
Я, окрыленный и немного сбитый с толку, кивнул головой и прыгучей походкой пошел домой, не веря, что впервые в жизни поцеловался с девчонкой; это оказалось не так плохо, как я думал; даже приятно; ее губы были сладкими, как ваниль и нежными, как лепестки роз.
Часть 2
Глава 1
С событий, описанных ранее в моей рукописи, минуло немного-немало три недели, в течение которых произошло то, что должно было произойти; по крайней мере, я был уверен, что мы подружимся с Гришей – так и случилось, мы подружились. Все опасения и сомнения, буйствующие в наших юных душах, ушли прочь, когда мы поближе узнали Гришу; он действительно обладал природной скромностью и добротой – тем самым невидимым светом, сиянием, которым притягивал к себе людей, хороших и, к сожалению, плохих. Мы поддались его колдовским чарам и позволили себе перейти за дозволенные границы, за тонкую красную линию, и оказались на запрещенной и очень опасной территории, где один неверный шаг мог стать роковым. Но мы старались не думать об этом, просто вычеркнули злой рок из дружбы с Гришей, с всенародным предателем и врагом, коим он не являлся, ни при каких обстоятельствах; решили, что ничего страшного не произойдет, если проявлять осторожность и в нужные минуты хладнокровие.
Если Настя быстро сдалась и перешла на мою сторону, на сторону «Гришиной невиновности» – не исключаю, что всему виной стал наш робкий и единственный поцелуй. То вот Степана пришлось убеждать, всеми правдами и неправдами, что Гриша такой же человек, как и мы, из плоти и крови, с таким же числом конечностей и такими же личными переживаниями, стремлениями и надеждами. Что он у него столько же прав, как и у нас; что он не изгой, не какое-то там загнанное животное, зараженное бешенством и бездомное, которое нужно немедленно истребить и закопать под землю; что он имеет на толику сочувствия, сострадания, дружеской поддержки. Я ни в коем случаем его не упрекаю. Нет. С моей стороны это было бы неправильно, дабы я понимал, что не Степан был испорчен, извергая немыслимую жестокость, даже пускай на мысленном уровне, по отношению к человеку из другого мира, расы, а наша Великая Страна, пропагандирующая и зомбирующая своими лживыми, уродливыми по своей сути догматами, вобравшими в себя тотальный расизм. Мы все были больны, скажем так, заражены, и несли для других опасность. Разве можно строить мир на расизме, на неприятии других культур, вероисповеданий и языков?
Как же нам удалось переломить, убедить в обратном убеждении Степана, который был неприступней скалы? В это нам помог случай и сам Гриша, отважившись встретиться лицом к лицу с тем, кто его за глаза презирал и ненавидел только потому, что армях ненавидели его семья и его друзья.
Как сейчас помню, стояла невыносимая жара и мы – я, Настя и Гриша – скрылись в домике на дереве, пили холодный чай (Настя притащила из дома новомодный термо-графин, в котором любая жидкость не нагревалась и оставалась холодной) и несколько часов к ряду болтали о том, о сем. Сказать по правде, в основном болтал Гриша; точнее сказать он отвечал на Настины вопросы, которые, казались, не знали ни конца, ни края. Я же в это время прилег на скамью и слушал Гришины и грустные, и веселые, и печальные, и жестокие истории, берущие за «живое» своей правдивостью и искренностью. Я верил каждому ему слову; и ни капельки не сомневался, что он говорил только правду и ничего кроме правды.
Вдруг – постучали в дверь. Мы не ждали гостей; тем более Степку, который знал от меня, что сегодня мы встречаемся в штабе с врагом.
– Кто это? – встревожено спросил Гриша, посмотрев на запертую дверь. Он не на шутку взволновался; нынче его грим был не таким сильным, как он сам выразился, щадящим для его кожи.
– Не знаю. Щас проверю. – Я подошел к двери. Обхватил рукой дверную ручку и прежде чем приоткрыть дверь, подождал какие-то доли секунды, словно задумавшись о чем-то важном. К нашему облегчению за дверью оказался хмурый и явно недовольный Степан. – Привет. А ты чего стучишься?
– А какого хера вы закрылись? – выругался он, продолжая стоять на месте.
– Ты знаешь, почему.
– Он все еще здесь?
– Да.
– Здорово. И долго вы еще будите грешить с этим хреновым предателем?
– Столько, сколько нужно.
– Я не уйди отсюда, пока не прогоню его! – сказал он и вошел в домик.
– Что ты сделаешь?
– Это и мой дом – тоже! – крикнул Степан. И добавил пренебрежительным тоном. – И я больше не хочу, чтобы в моем доме обитал этот… ему здесь не место.
– А где мое место? – спросил у него Гриша.
– Я не собираюсь отвечать на твои вопросы. Не заслуживаешь этого.
– А чего я заслуживаю, по твоему мнению?
– Он что, тупой? Я же сказал тебе, что не собираюсь с тобой разговаривать. Я выше этого! Я – не враг для своего народа! Так что проваливай из моего дома подобру-поздорову!
– Степа, хватит! – не выдержала Настя, возмущенная таким поведением Степана. – Как ты смеешь!
– Так и смею. Смею!
– А ты, Степка, не оборзел? С каких пор ты решаешь, кому здесь быть, а кому нет. Я тоже строил этот дом. Вот этими руками. Так что не смей выгонять моего друга из МОЕГО дома.
– Твоего друга? Он тебе не друг, как ты не можешь понять? Не друг! Он – армях и его место среди подобных, а не с тобой и не со мной. Понял?
– Я теперь уже не знаю, кто мой друг, а кто мой враг.
– Что?
– То что слышал!
Гриша подошел ближе к Степану, остановился в шаге от него, покорно опустился на колени и сказал:
– Из твоих слов я понял, что я для тебя какое-то бездушное животное, которое ты хочешь как можно быстрее выгнать из домика. Но мне идти некуда, кроме как на верную смерть. Куда бы я ни пришел, меня, скорее всего, схватят и убьют. Такова моя судьба. Таков мой путь. Печально, ну да ладно. – Он протянул Степке перочинный нож. – Я устал убегать и никуда уже не побегу. Поэтому либо тебе придется убить меня, прямо здесь и сейчас. Либо… Либо сбегать к отцу и рассказать ему обо мне, чтобы он или его дружки сделали то, что ты не сможешь сделать.
– Не собираюсь я тебя убивать. – Степан даже сделал шаг назад от Гриши и при виде ножа непроизвольно спрятал руки за спину.
– Я же в твоих глазах не человек, а враг! Так почему же ты не можешь убить врага, который перед тобой на коленях?
– Я – не убийца.
– Если ты убьешь меня, ты станешь – героем!
– Я…
– Тебе, наверное, даже орден какой-нибудь дадут за отвагу.
– Я так не думаю.
– Так и будет, поверь мне. Твое имя будет в каждой газете. Ты станешь для всех сверстников примером. Тебя станет уважать весь город.
– Убери свой нож, я не буду тебя убивать!
– Почему? – Гриша продолжал давить на Степана, не ожидавшего такого развития событий. – Почему ты не хочешь убить армяхина?
– Я людей не убиваю.
– Я все-таки человек?
– …
– Ты не убьешь, а вот твой отец убьет – и не поморщиться.
– Он тоже не убийца.
– Если ты расскажешь, а ты расскажешь обо мне (рассказал – значит, стал причастен к моей смерти), найдется тот, кто меня убьет. Ты, так или иначе, меня убьешь.
– Нет, – не соглашался Степан, вплотную подойдя к двери.
– Так и есть. Смотри правде в глаза, как настоящий мужчина. Ведь ты строишь из себя мужчину? Если ты рассказал обо мне, значит, уже взял этот нож в руку и всадил его в мою шею. И не спорь. Ты знаешь, что я прав. Это знают и Саша, и Настя. Тут нет глупых.
Степану нечего было сказать Гриши в ответ, он вышел из домика, чтобы потом вернуться и извиниться перед Гришей.
За то короткое время, что мы были знакомы с Гришей, произошло столько всего интересного и захватывающего, что не хватит бумаги, чтобы обо всем написать в подробностях. Да и ни к чему это. Расскажу вкратце. Гриша, умеющий почти все и знающий то, о чем мы даже не подозревали, привнес в нашу скучную однообразную жизнь свежий глоток воздуха. Он научил нас стрелять из самодельного лука и рогаток, с помощью которых Степка убил двух рябчиков, к вещему недовольству Насти. Расставлять по лесу ловушки для живности. Строить из сухих веток шалаши, способные укрыть от дождя и скрыться от глаз лесных обывателей. Делать бомбочки из обычной селитры, заблаговременно снятой со спичек. Создавать из бумаги бумажные города и самых невероятных существ (Гриша гордился своим роботом, который действительно получился классным и запоминающимся). Поведал нам об игре, которую он сам придумал и от которой мы были в полном восторге; один участник игры исполнял роль Короля, спрятавшего золото в заколдованном лесу, остальные – играли индейцев, ищущих золото с помощью загадок и ребусов, придуманных Королем. Бывало, мы целыми дня только и делали, что искали золото в лесной тиши, разгадывая одну загадку за другой. Больше всего нам нравилось, когда Гриша играл роль Короля, потому что у него здорово получалось морочить нам голову. Гриша попытался научить меня и Степана чинить сломанную аппаратуру; но ничего не вышло; мы были безнадежны в этой ипостаси (или просто-напросто не хотели вникать в замудренные дебри, когда по миру бродило и хохотало оранжевое лето). Открыл нам глаза на книги, которые мы обходили стороной, избегали, наивно полагая, что если нет нескончаемых путешествий по диким уголкам Вселенной, то они точно будут неинтересными и скучными, не для наших умов. Наш миф развеял Гриша, когда предложил почитать всем вместе «Иву над обрывом». Мы прочитали ее в один присест, словно не было больше других дел, а когда закончили, погрузились в молчание, не зная, что сказать и как описать то, что мы чувствовали. Я точно помню, что книга меня растрогала; я еле как сдержал слезы, чтобы не разрыдаться, как это сделала Настя (но ей было позволительно, статус обязывал). Эта была трагичная история двух братьев, на плечи которых после смерти отца легла ферма с перекошенным и трухлым домом, в котором помимо них жили мать и две сестры. Героям придется пройти через множество трудностей, чтобы ухватиться за звезду удачу. И вот когда все должно было закончиться хорошо, одного из брата, старшего, сбивает насмерть пьяный тракторист, поехавший поутру за добавкой. Младший брат, сам не свой от горя, несчастный и сломленный, оказавшийся первый раз без поддержки брата, без его мудрости, наставлений и учений, без его внимания и сочувствия, решается на нечто ужасное – убить тракториста. Но он не смог лишить жизни того, кто лишил жизни его брата. Просто не смог. От отчаянья, от чувства неполноценности, он уходит в лес и вешается. Как от такой книги не расчувствоваться, особенно когда герои так похожи на нас, со своими комплексами и грезами. После «Ивы над обрывом» мы взяли за правило читать каждый вечер, не считая тех вечеров, когда мысли в разброс и голова думает обо всем и ни о чем (да-да, и такие вечера бывали; обычно мы пили газировку и получали удовольствия от общения, друг от друга, от того, что мы вместе). Еще мы взяли за привычку, которую нам привил Гриша, каждый вечер готовить супа и каши на костре, а так же жарить мясо, хлеб и картофель. Гриша вообще был спецом по части кулинарии, готовил так, словно прирожденный повар, пальчики оближешь. Знал сколько положить тех или иных ингредиентов, чтобы супа стали наваристыми и вкусными; ох, мы уплетали их за обе щеки и всегда просили добавки! Знаете, я до знакомства с Гришей, не питал особой любви к супам и уж никак не считал оное блюдо лакомством, как допустим шоколад или пирожное. Но как только «Дитя» сварил нам уху из щуки, пойманной в местной реке, я изменил свое мнение. Честное слово, мне не надо было шоколада, если варился на мерно полыхающем огне супчик, приготовленный Гришкой.
Я добрался до той части повествования, когда на моем пути замаячил густой непроглядный туман, в оковах которых я был счастлив, как никогда прежде. Когда я вырвался из его молчаливых и умиротворенных объятий, я потерял то хрупкое счастье на долгие-долгие годы и одно время думал, что больше не способен обрести эти возвышенные, окрыляющие чувства. Под туманом я подразумеваю «самый счастливый день», который уже никогда не повториться и который застрял в моей памяти огромной, грубой льдиной, часто напоминающей мне о бренности бытия. После тумана – «самый несчастный день», изменивший хоть и не все, но многое: мою жизнь, мою судьбу, мое будущее.
Но не буду плести тайны, а непосредственно перейду к тем событиям, без которых не было бы этой истории. Без самого счастливого и несчастного дней – она потеряла бы всякий смысл.
Глава 2
Два долгих и в тоже время мимолетных дня, проведенных в лесной тишине и благодати, мы окрестили шаблонным «самым счастливым днем». Почему? Да все потому, что два дня слились воедино, в один бурный поток событий, отчего отделить одного от другого было невозможно. К тому же обычный ограничитель дней – ночь – была не в счет, дабы мы практически не спали; болтали до утра, усевшись возле уютного и согревающего костра; какой тут сон?
По правде говоря, сколько бы я не пытался повторить «самый счастливый день» по истечению многих лет, но я никогда не добивался такого же эффекта. Видимо, не зря говорят, что в одну реку дважды не войти. Самый-самый остался самым-самым – ярким пятном в юношеских воспоминаниях, дивной песней среди унылых звуков, фейерверком в неги бездушия и жестокости того времени, когда люди потеряли человечность – и мир сошел с ума.
Мы договорились встретиться в полвосьмого утра у домика; штаб есть штаб. Все пришли вовремя, без опозданий, даже раньше положенного времени; Питер, наш четвероногий друг, естественно собрался с нами поход, а как без него. Ничего удивительного: мы прибывали во власти томительного ожидания, каждый из нас торопил события и хотел поскорее прикоснуться к задуманному, стать частью этого дня, растворится в нем и забыть о несущих проблемах, которых в то время у нас и не было, но мы считали иначе. Наивные дети!
– Все на месте? – ради галочки спросил Гриша, которого мы не сразу признали. Мы привыкли к его экстравагантному одеянию, что не ожидали увидеть его в бейсболке, низко опущенной на лицо, в спортивных заштопанных на коленях штанах, в зеленой футболке, поверх которой была накинута хлопчатобумажная спецовка, замусоленная и старая. Правда, лицо он не рискнул обнажать; оно осталось таким же нарочно чумазым и грязным. – Все взяли то, что я просил?
– Надо проверить, – предложил я.
– Зачем время терять? Идемте! – Степка не обладал должным терпением; готов был броситься в любую авантюру, не удосужившись узнать, что эта за авантюра.
– Зачем да зачем. Сказано – проверяй, пока еще далеко не ушли, – настоял я, и Степка, с недовольной миной, начал проверять содержимое рюкзака.
Убедившись, что к двухдневному походу мы готовы и ничего не забыли, Гриша спросил:
– А теперь признавайтесь, только честно, всех отпустили родители в лес с ночевкой?
– Меня отпустили, потому что с нами идет Санькин папа, – улыбаясь, сказал Степа.
– Ха. А меня, потому что с нами пошел Степкин отец. – Я подмигнул другу– заговорщику; дал понять, что мы заодно.
– Эх, вы! Разве так можно? – шутливо ругал нас Гриша, а потом обратился к Насте. – А ты что сказала своим родителям? Тоже обманула?
– Пришлось обмануть. Кто бы меня отпустил в лес с ночевкой, да еще в компании трех мальчиков. Я сегодня ночую у подруги.
– А если твоя мама позвонит подруги, проверит?
– Подруга знает, что делать в таких случаях. А почему тебя так волнует: отпросились мы или нет?
– Если вы не отпросились, вас потеряют и как пить дать начнут искать. А я не хочу, чтобы вас искали и уж тем более нашли.
– И почему я сразу не догадалась?
– Так ты же девчонка! – заметил Степка и гоготнул.
– Что ты имеешь в виду?
– А? Ничего.
– Что?
– Да, ничего.
– Говори, а то не пойду с вами! – пригрозила ему Настя.
– Это удар под дых, черт возьми! Ультиматум ставишь?
– Да. Говори.
– А не скажу. Думай сама. Если есть, конечно, чем…
Настя обиделась, и, не сказав больше ни слова, развернулась и пошла в обратную сторону, в город, домой.
– Ты почему такой придурок, а? – отругал я Степана (у меня было огромное желание настучать по его башке, чтобы серое вещество начало работать как надо, а не как придется) и последовал за Настей. – Настя, подожди!
Я нагнал ее и остановил.
– Послушай, Настя…
– Не хочу я ни с кем разговаривать, – выдала она, – ни с тобой, ни с твоим дружком, который только и может подкалывать меня.
– Никто тебя не подкалывал. Это у Степана такие шуточки. Ты ведь знаешь, он не со зла.
– За такие шуточки мне хочется ему врезать по его свинячьей морде!
– Свинячьей морде? – Я засмеялся и посмотрел на Степана. – А что-то есть в нем от свиньи. И почему я раньше не замечал?
Настя, глядя то на Степана, то на меня, сменила гнев на милость – грозное выражение лица поменяла на веселое и непринужденное, которое я любил.
– Ты не считаешь меня глупой?
– Нет.
– Точно?
– Почему мне так думать?
– Потому, что Степка так думает.
– Я – не Степка.
– А я не такая, как все девчонки. Я – другая.
– Знаю. Сразу это понял, когда…
– Когда?
– Когда ты в первый раз оказалась в домик на дереве и рассказала о своей тайне мне, незнакомому парню.
– И почему ты такой хороший?
Этот вопрос сбил меня с толку, а поцелуй в щечку последующий за ним вообще отправил в другую прострацию, из которой я не сразу вернулся обратно. Если бы Настя не схватила меня за руку и не потащила к Грише и Степке, я так бы и остался стоять, как неподвижная статуя, только с бешено бьющимся сердцем.
***
День выдался не просто теплым и солнечным, а каким-то, не боюсь этого слова, волшебным, обнажившим всю красоту окружающего нас мира, который все еще прибывал в буйстве зеленых красок. Березы, обступившие со всех сторон, перешептывались, пряча в кронах певчих птиц, чьи мелодичные песни гармонировали с гомоном летающих туда-сюда насекомых, с дятлом, монотонно бьющим по стволу больного дерева, с хрустом веток, ломающихся под нашими ногами и с легким дуновениям ветра, гонимого с Южных морей. Небо, не окаймленное облаками, отливало золотом от сияющего солнца, лучи которого просачивались через пышные шапки деревьев и освещали то, что было невидимого для глаза: серебристую паутину, сшитую промеж веток и капельки росы на колыхающейся траве и на крапиве, достигающей человеческого роста. Воздух был чистым и сладким от цветущих в лесу ромашек – маленькие солнышки с белыми лучиками, девственными и непорочными, олицетворяющими счастье и любовь.
