Поглощенные музыкой леса, его неописуемой красотой, соседствующей с уродством – гниющее поваленное дерево и долина умирающих кустов, лишенных зелени, – его запахами, заставляющими дышать глубоко, полной грудью, мы шли в молчание, все глубже и глубже утопая в лесном массиве.
– Что-то совсем грустно стало, – заметил Степа и зевнул; потом спросил у Гриши. – Долго еще ползти до плота?
– Устал что ли?
– Нет, конечно. Только вышли…
– А че тогда спрашиваешь?
– Не терпится прокатиться. Он точно выдержит нас – четырех поросёнков?
– Говори за себя, поросёнок, – не понравилось Насте.
– Я вообще-то разговаривал с Гришкой, не с тобой.
– Тогда разговаривай, чтобы я не слышала.
– Да что мы говорим?
– Ой, хватит уже, ребят! – вмешался я, пока они снова не рассорились. Ну что за люди? Жили себе мирно, а тут на тебе – решили объявить друг другу войну. – Надоели за сегодня!
– Это все она, – оправдывался Степка.
– Как это по-мужски обвинять во всем девушек!
– Чего?
– Степан, – Гриша рукой взлохматил кучерявую копну Степкиных волос, – ты засомневался, что мой плод не выдержат четверых пассажиров, так?
– Ну, было такое.
– Можешь не волноваться. Он выдержат слона.
– Слона? – Степан рассмеялся. – А ты фантазер!
– Если только чуть-чуть. – Гриша, улыбаясь, похлопал его по плечу. – Я построил надежный плот, вот увидишь.
– Вот именно! Когда увижу собственными глазами, там и скажу, надежный он или нет.
– Ты у нас знаток в плотах что ли? – не унималась Настя.
– Что за ядовитые слова? – Первый раз за день Степка не стал злобно реагировать на язвительный Настин вопрос; обратил все в шутку. – За свою жизнь я построил дюжину плотов и лодок.
– Дюжину лодок и дюжину плотов? Или дюжину лодок и плотов? – спросил я, не поверив в слова друга.
– Дюжину тех и других. Не веришь?
– Верю, – ответил я, машинально опустив глаза на пол.
– Врать ты не умеешь.
– Наверно нет, раз ты заметил.
– Меня дядька научил этому делу. Он в свободное от работы время вовсю строгает лодки. Иногда плоты. Большим спросом все-таки пользуются лодки, нежели плоты.
– И какие лодки ты сам, лично, построил? – спросил Гриша, окинув взглядом землю, поросшую подорожником, тысячелистником и колючим репеем.
– Я строил только один вид лодок – «Волжанка». Слыхал о такой?
– Слыхал. Длина больше четырех метров, ширина – метр, глубина – полметра. Угадал?
– Почти. Глубину мы с дядькой делали сорок сантиметров.
– Сейчас ты, Степка, снова скажешь, что я – глупая девчонка. Но я спрошу. – Прежде чем спросить, Настя надела летнюю шляпку с большими полями. – Расскажи-ка ты лучше, как построить лодку.
– Не знаешь, как лодку построить?
– Я тоже не знаю, – признался я.
– И ты? – Степкины брови мгновенно взмыли вверх от удивления.
– А что ты хотел от городского вояки?
– Да уж, бедняга! – искреннее пожалел он меня. – Ладно, непросвещенные и малограмотные, так и быть: я вас просвещу!
– Давно пора.
– Короче, лодка состоит из деревянного каркаса, скелета, и фанерной обшивки.
– Это знают все, – пошутил я.
– Умником стал?
– Продолжай.
– В каркас лодки входит, во-первых, киль, к которому в носовой части крепиться форштевень, а в кормовой – ахтерштевень. А, во-вторых, шпангоут – это деревянные ребра, играющие важную роль, роль рамы, остова. Без них – никуда. – Молчание. – Фанерную обшивку, гибкую и податливую, обильно пропитанную смолами, делают из целых листов, чтобы корпус не имел много швов. Кстати, а вы знаете, для чего обшивку лодки выгибают наружу?
– Такая обшивка прочна. А самое главное: выдерживает давление воды на корпус лодки, – с легкостью ответил Гриша.
– Ага, в точку, – обрадовался Степка. – Словно дядькины слова повторил! А ты реально сечешь в этом деле!
– Не люблю хвастаться, но я действительно секу в этом деле.
– И знаешь из какой фанеры обшивается лодка?
– Из березовой, конечно. Причем надо брать без сучков, трехслойную, толщиной не больше сантиметра.
– Вот черт, этот парень профи! – Степка вдруг ни с того, ни с чего обнял Гришу за плечи (в первый раз, между прочим); в глазах Степана светилось уважение и почтение к тому, кто понимал не хуже его в судостроении. – Дружище, если ты мне ответишь, зачем хорошей лодке нужна пара фальшкилей, ей-богу я тебя расцелую!
– Так это легко. Каждый догадается.
– И зачем? – спросила Настя, в ту же секунду опровергнув Гришину теорию.
– Вот видишь, эти олухи не знают.
– Давай без оскорблений, – предупредил я. Я, в отличие от Насти, догадался, зачем лодке проделывают фальшкили, просто не стал умничать и дождался, когда ответит профи.
– Пардон, пардон. – Степка хохотнул и вопросительно посмотрел на Гришу, которого продолжал по-товарищески обнимать. – Ну так что, дружище, зачем лодке фальшкили?
До самого рокочущей руки, до плота, спрятанного на берегу в пышных копнах резко пахнущей, скошенной травы, Степа и Гриша болтали о лодках, а мы с Настей шли и слушали их, скромно поглядывая друг на друга.
Я был в полном восторге от плота, наверное, потому, что не ожидал увидеть именно такой. Основная конструкция плота – рама из досок и брусьев; снизу, к раме, крепились с помощью веревок шесть пластмассовых бочек; каждая бочка находилась в своем отсеке, ограниченном перекладинами; на нижней палубе Гриша догадался прибить гвоздями четырехместную походную палатку.
– Знаешь, Гришка, – сказал Степан, не отрывая восхищенных глаз от плота, – это самое крутое, что я когда-либо видел. Плот, который держат бочки. Плот, на котором есть крыша над головой – с палаткой! Уму непостижимо! Как ты до этого додумался?
– У меня было куча времени, чтобы подумать над его конструкцией, – ответил Гриша. – Но я рад, что тебе понравилось.
– Это самый настоящий корабль, – заметила Настя.
– И он действительно выдержит слона, – вставил я.
– Насчет слона, я погорячился, – улыбаясь, сказал Гриша, очищая плот от травы. – Но по моим подсчетам этот плот должен выдержать чуть более тонны.
– Тонны? – прикрикнул от возбуждения Степа. – Мать честная!
– А сколько слоны весят?
– Тонн пять-шесть, – без тени сомнения ответил я, поглаживая гладкую поверхность плота. – И сколько ты его строил?
– Месяца два. Точно не помню. Я никуда не торопился. – Гриша посмотрел на меня. – Я не столько хотел плавать на нем по реке, сколько хотел собрать его. Доказать себе, что я могу построить все, что угодно, если очень постараться и захотеть. И вот – мое детище перед вами.
– А где доски взял с бочками? – поинтересовался Степан.
– Бочки нашел на лесной свалке. Они были пустыми, но целыми… и с крышками. Кстати, именно с бочек все и началось: у меня возникла идея построить плот. Потом дело техники. Доски с гвоздями сами нашлись.
– Доски сами нашлись? Как-то сказочно, не считаешь?
– Чего только не найдешь в заброшенных домах. В стайке я обнаружил сломанный деревянный ящик с ржавыми гвоздями. И не только. Там же я нашел пыльный топор с треснутой рукояткой, ручную пилу, видавшие виды молотки и прочий оставленный инструмент, годный и негодный. А досок не было, пока я не разобрал сарай, который начал гнить из-за дырявой крыши. Зачем добру пропадать?
– Хочешь сказать, что ты сначала разобрал сарай, а потом тащил доски на своем горбе хренову сотню километров до реки?
– Ты преувеличил, Степка, насчет сотни километров.
– Но все равно путь не близок?
– Это да! Притащить сюда доски было тем еще трудом.
Спустив плот на воду, мы без лишних слов поднялись на борт – и отплыли от густо поросшего травой и клевером берега, нацелившись на пленительный и манящий юг.
Плот медленно и вальяжно плыл по тихому речному течению, оставляя линии, расползающиеся по водной глади и добирающиеся до самых лип и плакучих ив, растущих подле берегов; по бортам плота минорно хлюпала вода. В небе щебетали чайки; с берегов доносился стрекот стрекоз; в воде, унизанной стеблями водяных лилий, плескались мальки. А где-то рядом шептал ветер, приятно ласкающий нас, юных путешественников, с восторгом и любовью наблюдающих за открывающимся видом: лесистые холмы далеко на востоке; зеленые луга, отделенные рекой и изборожденные тенями плывущих по небу облаков – на западе; впереди – река, необузданная и величественная, ускользающая в дымке летнего утра за горизонт.
Мы не теряли понапрасну драгоценное время; немного полюбовались, помечтали – и сразу к делу: приступили к ловле рыбы. Как не порыбачить на плоту, плывущем в сердце реки? Это было как минимум странно и глупо. Благо, что каждый, кроме Насти, взял по удочке; удивительно, что никто не забыл о наживке, крючках, леске и прочих рыбацких снастях; в обычные дни все было иначе, и рыбалка кончалась быстрее, чем мы этого желали.
– Что у тебя? – спросил у меня Степан, глядя на мою деревянную коробочку, где я хранил наживку; в тот миг она была закрыта.
– Малинка, – отрапортовал я. – У тебя?
– Я обойдусь сегодня перловкой.
– Не ахти.
– Думаешь? – Степан вытащил из рюкзака полиэтиленовый мешок, наполовину наполненный разбухшей перловкой. – Посмотри, кто больше наловит. Ты на малинку или я – на перловку.
– Посмотрим.
– А у тебя что, друг? – поинтересовался Степан у Гриши, сидевшего к нам спиной, на другом конце плота; рядом с ним лежал Питер, положив голову на лапы.
– Опарыши, – обернувшись, ответил Гриша и засмеялся от наших гримас. – Не хотите? Я поделюсь, у меня их полно.
– Фу!
– Нет, спасибо, не надо, Гриш.
– Как хотите. Милое дело рыбачить на опарышей.
– Очень милое!
Мы дружно засмеялись.
– А вы про меня не забыли, мальчики? – спросила растерянная Настя.
– Нет. Садись ко мне, – предложил я. – Будем вместе рыбачить. По переменке. Ты одну рыбку, я – другую.
– Размечтался! – усмехнулся Степан.
– Бе-бе-бе, размечтался, – передразнил я друга и сказал Насте снять кроссовки, чтобы она окунула босые ноги в теплую водицу.
Когда Насте подсела ко мне, она призналась, что полный профан в рыболовных делах. Я успокоил ее, сказав, что нам пойдет это обстоятельство на пользу, и мы наловил больше всех рыбы. Конечно, она смекнула, что к чему: всем известно, что новичкам везет.
Так оно и вышло: первого – и, к сожалению, последнего – подлещика Настя вытащила быстрее всех. Ох, сколько же было радостных визгов, охов, вздохов и прочих сопутствующих девичьих звуков – у нас чуть уши не завернулись в трубочки, зато Питер вдоволь порадовался, гавкая, как сумасшедший, особенно когда Настя захлопала в ладоши. Правда, радость была не долгой. Почему? Насте вдруг стало жалко рыбку, которая жадно глотала воздух, задыхалась, чертыхаясь в железной тарелке.
– Надо выпустить ее, – сказала она.
– На хрена? – не понимал Степан.
– Она умрет!
– И че?
– Мне ее жалко.
– Боже мой! – Степан схватился за голову. – Если это девчонка еще что-нибудь скажет, мой мозг взорвется.
– Саша, я хочу отпустить ее. – Она жалостливо посмотрела в мои глаза, словно я запрещал ей это сделать. – На волю.
– Ты поймала рыбу – тебе и решать, – ответил я.
Настя, обрадованная моим одобрением, схватила рыбу в руки и отпустила.
– Плохая примета ловить, а потом отпускать рыбу, – сказал Гриша, не отрывая взгляда от поплавка, покачивающего на мелких волнах.
– Вот именно! – поддакивал недовольный Степка. – Всю рыбалку нам запороли!
– Да брехня это все, – не поверил я, – ща наловим рыбу на уху.
– Наловим-наловим. – Степан фыркнул и сказал Насте. – И не рассчитывай, что я выпущу пойманную мной рыбу.
– И не рассчитывала. Ты все равно ничего не поймаешь на свою перловку?
И снова на плот обрушилась волна хохота. Смеялись все, без исключения, даже Степан. Но смех быстро сошел на «нет», потому что на этом лов прекратился. То ли наш дикий и гогочущий смех распугал всю рыбу; то ли примета доказала свою состоятельность; то ли жара вступила в свои права. Причин было достаточно, чтобы рыба не ловилась; каждый выбрал для себя – свою причину.
– Что-то ты там говорил об ухе? – напомнил мне Степан.
– Не сыпь мне соль на рану, – ответил я, сосредоточившись на том, чтобы поймать леща на кило, а то и на два. По трем причинам. Первая: покорить Настю. Вторая: утереть нос Степке. Третья: сварить эту чертову уху.
– Сыпь не сыпь, а дела хуже некуда.
– Не паникуй, – сказал немногословный Гриша.
– Ага, лучше дай мне удочку, – попросила Настя, – я быстро наловлю тебе рыбин!
– Так я тебе и отдал свою удочку! Ща! – фыркнул Степка. И добавил после недолгого молчания. – Да и что толку? Даже если поймаешь, все равно отпустишь!
Как бы мы не старались поймать хоть что-нибудь (я был уже согласен даже на крохотного и костлявого чебака или на головастого ротанчика), ничего у нас не вышло; клев умер – сворачивай удочки.
– Печаль, однако, – прошептал Степан, убрав удочку в палатку.
– Я знаю, как побороть печаль, – радостно сообщил Гриша.
– И как же? – спросил я.
Не сказав ничего, Гриша по-солдатски стянул с себя одежду и, оставшись в одних трусах, сиганул в воду, при этом что-то крича на тарабарском; за ним сиганул не менее радостный Питер. Когда он вынырнул из воды, окрыленной и улыбающийся, он махнул нам, чтобы мы разувались и к нему – на водную вечеринку. Я и Степан без промедления приняли его приглашение; а вот Настя воздержалась, несмотря на наши тщетные уговоры; мол, нет купальника.
– У нас тоже нет купальных трусов, – заметил Гриша.
– Вам проще.
– Чем же?
– Всем.
– А вода такая теплая, такая прохлаждающая, такая классная, – дразнил ее я, ощущая себя рыбой.
– Хоть какая, все равно не буду купаться.
– Ну и пусть париться на солнцепеке! – заключил Степан и предложил нам сыграть в водные салочки. Идея была принята на «ура!». Пока наши зубы не застучали от холода, мы не вылезли из воды.
***
Жизнь была яркой и прекрасной, первозданной и открытой – кометой, летящей навстречу одиноким звездам, затерянным среди вечного мрака и холода. Мы не задумывались ни о чем, просто плыли по ее бурному течению, повинуясь тайному зову сердца, которое в большинстве случаев не обманывало.
Мы жили по-настоящему, не фальшивили, как научились позже, став взрослее и циничнее. Мы верили в свое превосходство и великое предназначение, предначерченное судьбой, в свою бессмертностью и правоту тех догмат, которые считали верными, правильными. Мы верили, что сможешь дружить с Гришей столько, сколько этого сами захотим – и никто нам не указ. Мы верили, что в конечном итоге, при любых обстоятельствах, справедливость всегда восторжествует, и Гриша станет свободным, тем самым избежит участи быть повешенным прилюдно. Мы верили, что будем каждую неделю отправляться вплавь на плоту по речным извилистым просторам, ограниченными берегами, сплошь поросшими густыми лесами. Мы верили, что наша дружба на века, а мир, в котором мы жили, не измениться, никогда, не сдвинется и на йоту. Мы просто верили, что все будет так, как мы этого захотим – только так и никак иначе. Поэтому мы были свободными.
Как вернуть веру? Как обрести надежду? Как ощутить свободу? Как? Я не знаю. Никто не знает. Извечные вопросы, которые сопровождают нас по жизни, обычно остаются без ответов, что угнетает, лишает сил, а порой забирает нечто большее – твою душу, отчего становится пусто и темно, как в космосе или на глубине бездонного океана. Пустая, зияющая рана во мне кровоточит; рана от потерянного в дымке времени беззаботного детства, когда была и вера, и надежда, и свобода. И вспоминая о счастливом дне, когда мы плыли на плоту, скрывшись от солнца в палатке – мне хочется забраться туда, очутиться на плоту, чтобы обрести вкус к жизни, к ее несметным дарам.
Как обрести веру в людей, в мир, когда прошел через окопы войн и видел, на что способен человек, когда ему дают волю, когда заставляют выпускать страшного зверя на волю? Как воскресить надежду, потухшую от повсеместной несправедливости, творившейся на каждом уголке земного шара? Как стать свободным, когда ты в кандалах от жизни, проведенной в аду, в плену условностей и обстоятельств? Как?
– Как вы думаете, ребята, что будет, когда мы станем взрослыми? – спросил я, откусив огурец.
– Что за заумные вопросы, Сашка? – Степан запихал себе в рот половину мясистой помидоры и жутко чавкал.
– Мы умрем, – сказал Гриша.
– Умрем?
– Не в прямом смысле этого слова, – пояснил он, держа в руках раскрытую шоколадную конфетку. – Мы превратимся в ответственных и скучных снобов – в наших родителей. – Гриша отдал конфету Питеру, который жадно проглотил ее.
– Ни за что! – вскрикнул Степан. – Я уж точно не стану, как отец, у которого одно на уме: только говорить «нет» и что-то требовать от меня.
– Когда станешь отцом, по-другому запоешь.
– Я? Отцом? Ты шутишь, наверное? Какой из меня отец? Нет, это не для меня. Не надо мне ни сыновей, ни дочерей.
– Это пока.
– И потом не надо будет, я-то знаю!
– Мало ты знаешь.
– А ты откуда так много знаешь?
– Потому что старше вас и смотрю на жизнь иначе, нежели чем вы, ребята. Вижу то, что вы не видите.
– И что ты видишь, чего я не вижу?
– Мир несправедлив.
– Что-то я не замечал.
– Я тоже раньше не замечал очевидного. – Молчание. – Мою семью осудили и приговорили к смерти из-за того, что в них текла нечистокровная романдская кровь. Каждый бы на моем месте возмутился и задумался о несправедливости. Эта ошибка, говорил я себе и успокаивал себя, что скоро – совсем скоро – люди поймут, что совершили ошибку и начнут исправлять ее. Но видимо не было никаких ошибок, раз армяхе всё еще враги общества, зараза. То, что я счел несправедливостью, другие – сочли справедливым и правильным решением проблемы. Из этого следует вывод: мир несправедлив к нам – и к этому надо привыкать. Потому что он уже не поменяется. Тем более ради нас.
– Ты думаешь? – с долей сомнения спросил я, внимательно слушая Гришу, который был не только старше нас по возрасту, но и душой.
– Думаю, да.
– Вот черт! – вскрикнул Степан и заржал. – Вы слышали себя, придурки? Хуже стариков! Давайте лучше сыграем в картижки и перестанем думать о всякой фигне.
– Это не фигня – это жизнь, – заметил Гриша.
– Знаешь, что мой отец говорит по поводу жизни?
– Не знаю, потому что не знаком с ним.
– Меньше думай о жизни, шансов встретить старость будет в разы больше.
– Так и сказал?
– Почти. – Степан вытащил из нагрудного кармана колоду карт и начал перемешивать. – Так что сыграем?
– Я не хочу, – сказал я.
– И я, – поддержала меня Настя.
– Че серьезно? – Степан скривил лицо в смешной гримасе. Спросил у Гриши. – И ты не хочешь?
– Я примкну к большинству. Извини, Степка.
– Не извиню.
– Предлагаю спеть, – вдруг предложила Настя.
– Только не это, ребята…
– А что ты хочешь спеть?
– Я готова петь все, что угодно.
– Может, споем «Лодочка плыви»? Было бы в тему!
– Здорово! Ты молодец, Саша, – похвалила меня Настя. – Гриша, ты с нами?
– С вами. Но я буду подпевать.
– Я, пожалуй, воздержусь. – Степан сам петь не умел и другим не давал.
– Кто бы сомневался.
– Может, все-таки в картижки?
– Нет!
– На счет три. Три. Два. Один. Поехали…
Одной песней мы не ограничились; как говорится, вошли в раж. После лодочки вспомнили гимн всех туристов – «Пора в дорогу, Старина»; потом перешли к более веселым – «Кто же мне в палатке на морду наступил» и «Ты, да я, и мы с тобой»; а закончили совсем уже пахабными песенками. От нашего искреннего и энергичного пения, перемешенного со смехом, не удержался даже Степан и стал подпевать нам. Но это еще что! Цветочки! С третьей песни он вообще схватил в руки воображаемую гитару и начал играть на ней, как самый настоящий профессионал, под наши овации и рукоплескания.
Мы так возбудились от пения, что в последствие не могли удержать в уздах прорывающий наружу смех. Мы смеялись и смеялись, ослепленные счастьем, неуловимым и таким коротким. Кто бы что ни сказал, любую ерунду, самую обычную фразу, все казалось невероятно смешным и остроумным, до слез, до колкой боли в животе, до нервного дрыганья на полу плота. В воздухе витали невидимые пылинки, которые щекотали нас – и мы смеялись…
Когда летнее солнце, не обрамленное пеленой облаков, зашло за зенит, не спасала ни вода, ни тенек от палатки – жара стояла невыносимая, пот лился рекой, поэтому нам (под этим словом я подразумеваю себя, Гришу и Степку) пришлось раздеться по пояс, обнажив свои худощавые и загорелые тела. Я всегда считал, что худее меня может быть только сучок… оказалось, что я был не прав. Мой миф развеял Гриша, у которого ребра торчали так сильно из-под кожи, что я невольно вспомнил о стиральной доске.
– Да, приятель, довела тебя лесная жизнь, – сказал Степан, тело которого не страдало от дистрофии в отличие от наших; наоборот – обросло мышцами и небольшой складкой жирка на талии. Нам до него было как до луны; если не дальше.
– Ничего, отъемся, когда придет время, – шутливо ответил Гриша.
– Думаешь, поможет? Вот Сашка, например, что-то да постоянно жует – Насте не даст мне соврать – но от этого мало проку. Как он был дрищом, так и остался дрищом.
– Никакой я тебе не дрищ!
– Дрищ-дрищ, – повторил Степка и гоготнул.
От его гоготанья я еще больше разозлился, сжал кулак и пригрозил ему им.
– Я может быть не такой мясистый, как ты, но это вряд ли меня остановит, когда я захочу начистить твою нахальную морду.
– Чего? – Я добился того, чего добивался: разозлил Степку. – Иди – попробуй! И не удивляйся, если твое лицо будет разукрашенным!
– Я…
Еще бы какое-то мгновение и я набросился бы на Степку с кулаками, чтобы проучить его, но меня остановил восторженный голос Гриши, оповестивший, что мы подплываем к тому самому месту, к которому так долго плыли – к сосновому бору, обласканному лучами солнца.
Причалив к берегу, Гриша первым же делом вбил в землю заранее приготовленный колышек и привязал к нему плот. Мы тоже зря время не теряли и нашли оптимальное место для ночлега – на лесной опушке, подле двух страх сосен. Побросав тяжелые рюкзаки и другую поклажу прямо на землю, усеянную сухим серым лишайником, мы дружно и весело установили палатку.
– Кто со мной за дровами? – спросил Гриша.
– Я с тобой, дружище. – Степан подбежал к Грише и положил руку на его плечо. – Но – чур! – пока мы собираем дрова, ты расскажешь мне про свои крылья.
– Что именно тебя интересует?
– Как ты их сделал? И почему крылья? Почему, например, не шесть рук?
– Я выбрал крылья, потому что люблю птиц. И завидую им…
– Прости, что перебиваю. – Они уже поспешили в лес, когда я их остановил и прервал Гришу. – Но нам-то что делать?
– То-то ты не знаешь, что делать. – Степан вытянул губки трубочкой и давай чмокать.
– Я щас тебе…
– Как страшно!
– Не обращай внимания на этого обалдуя, – посоветовал мне Гриша. И добавил. – Соберите пока с Настей камни для костра. И подумайте, что бы приготовить из наших съестных запасов. Хорошо?
– Хорошо. Займемся.
– И если останется время, – продолжил Гриша, – послушай совет Степана и поцелуй Настю.
– Да ну вас! – Я махнул на них рукой и побрел к Насте, которая сидела в палатке и ничего не подозревала, что за ее спиной болтают мальчишки.
– Ха-ха, – смеялся Степан. – Здорово ты его! Ну, так начнем мы остановились? Ты любишь птиц, это я понял. Что дальше?
– А дальше…
Их разговор утонул в лесной цикаде кузнецов.
***
Вместо ухи мы предпочли запеченную на костре картошку, хлеб и сосиски; к поджаристому блюду нарезали помидор, огурцов, редиски и даже сладкую репу, вкус которой мне напомнил вкус капустной кочерыжки (очень вкусно!). Не обошлось и без напитков; я, как послушный мальчик, припас термос с горячим чаем, Гриша фляжку с родниковой водой, Настя морс в бутылке, а вот Степан приготовил кое-что получше – домашнюю бражку, которую он черпанул из отцовской пятидесятилитровой бочки. Когда он выложил сие добро на импровизационный стол, я чуть не поперхнулся от картошки.
– Это что?
– А вот! – Степан обнажил свою широкую улыбку, глядя на наши ошарашенные лица; он явно получал удовольствия от представления, в котором он был главным героем, а мы его помощниками. – Вы что, правда думали, что я не возьму с собой в поход напиток покрепче?
– Я вообще не думала об этом, – заметила Настя.
– Так ты у нас девочка-паинька.
– А ты тогда кто? Малолетний алкаш?
– Ого! – Степан хохотнул. – Так меня еще никто называл.
– Все бывает в первый раз, – добавил Гриша.
– Ты наверно пить-то не пила? Да? – поинтересовался Степка у Насти.
– Да. И горжусь этим.
– А чему тут гордиться? Надо плакать от такой тоски зеленой. В двенадцать-то лет и не попробовать невинной бражки – это, знаете ли, преступление. Тут стыдиться надо!
– Вот еще!
– Степка, хватит языком молотить, – сказал я. – Наливай уже всем по чарке.
– Вот это по-нашему! – обрадовался Степан и начал наливать в пустые стаканчики. – Саша всегда меня поддерживает.
– Мне не наливать, – высокомерно сказала Настя, задрав нос. – Я не пью.
– Это уже не в какие ворота не лезет…
– Что? В какие у тебя там ворота не лезет?
– Твое поведение. – Степан, как никто другой, умел делать сразу два дела: в особенности молотить языком и разливать по стаканам запрещенные для нашего возраста напитки. – Вы чуете запах? Просто прелесть, а не запах. Высший сорт. Мой отец делает лучшую бражку в округе, это каждому известно.
– Мое поведение?
– Ну да, твое поведение сегодня просто кошмар! – продолжал свою мысль Степан. – Сейчас обосную, а то начнешь меня обзывать всеми матерными словами на свете.
– Ты уж постарайся.
– Ты утром ругалась со мной, почем зря.
– Я…
– Мелочи, знаю. Потом ты выпустила пойманную рыбу, лишив нас ухи. Но это тоже не страшно. Перейдем к основной претензии: ты проигнорировала нашу просьбу, искупаться с нами; важничала, строила из себя недотрогу. А сейчас ты, Настя, отказываешься выпить по стаканчику с друзьями, которые готовы уже ползать на коленях перед тобой, чтобы ты согласилась.
– Можешь не стараться, я все равно пить не буду, – упрямилась Настя.
– Не пить, а выпить!
– Разве это не одно и то же?
– Что взять с нее? – Степан отвернулся от Насти и схватил стакан. – Давайте выпьем, ребята, за этот замечательный день! И сразу тост, прям с ходу! Пускай этот день никогда не кончится!
– Отличный тост, – оценил Гриша. – Пускай этот день никогда не кончится.
– Поддерживаю, – сказал я.
– И я. – Настя все-таки сдалась и взяла в руку стакан с пахучей бражкой. – Не хочу быть белой вороной. Тоже хочу, чтобы этот день не кончался. Он правда классный, даже несмотря на некоторые мелочи.
Мы чокнулись и выпили. По телу мгновенно пробежала теплая волна; вместе с животом загорели лицо и уши; голову вскружило. Стало легко и хорошо; усталость, накопившаяся за день, как рукой сняло. Нам хватило и несколько глотков, чтобы опьянеть.
– Хороша чертовка! – подытожил Степан и закусил огурчиком.
– Хорошо пьянит. – Я перевернул стакан вверх ногами. – Больше ни капли.
– Никто тебе больше и не нальет. – Степан убрал бутылку с горячительным напитком обратно в рюкзак. – Оставим на потом.
– Запасливый, – заметил Гриша, жадно поедая сосиски с подгоревшей картошкой.
– Ага. – Степан подложил себе под спину рюкзак, откинулся на него и предложил. – Вы, ребята, как смотрите на то, чтобы я вам рассказал одну улетную историю.
– Положительно, – сказал за всех я.
– Не боитесь, что потом не уснете ночью?
– Нам же не по пять лет.
– Знаешь, Настя, иногда мне кажется, что мне всегда будет пять лет.
– По себе людей не судят, – рассмеялся Гриша.
– Короче, шутники, слушайте меня. – Степан выждал нужную паузу и начал свою историю. – Вы когда-нибудь слышали о Слоте? – Мы почти одновременно помотали головами. – Так я и думал. Ни черта вы не знаете, что мне на руку. Слот – это существо, созданное людьми. Причем люди не хотели его создавать; так уж вышло. Вы спросите, как и из чего сотворили Слота? Я отвечу: из ненависти, жестокости и человеческой злобы – из самых мерзких начал человеческого естества, которые обнажились во время кровопролитных войн. Слот вырос не за один год и даже не за одно десятилетия. Он рос веками, вбирая в себя все самое плохое и отвратительное, что случалось на разных уголках земли. Сначала Слот был лишь крохотным черным шаром, спрятанным под недрами земли, но потом, по истечению многих и многих лет, он раздавался в размерах и освободился от земляного покрова, открыв для себя всю силу Небес. Именно Небеса способствовали, чтобы из шара, размер которого превышал некоторые скалистые горы, вышел Слот, больше похожий на человеческую тень в солнечную погоду. Он был сплошь черным, как сажа, с красными глазами, святящими под покровом ночи. Жуть! Слот, единственный в своем роде, долгое время бродил по родным просторам пустыни. И ничего не знал об истинном предназначении, пока в один прекрасный момент, он не почувствовал резкий кровавый бриз, впившийся в его черные легкие. Но не только бриз поманил его на Запад, на Земли Обетованные, а человеческие предсмертные крики, сопровождающие бриз. Слот не шел, он словно плыл по вздымающимся и опускающимся дюнам песка – так ему не терпелось оказаться там, в эпицентре смерти, во владения сокрушительной и беспощадной ко всему живому силе. Путь его составил каких-то несколько недель. Он явился к тому, что его притягивало: на разрушенные улицы, полыхающие в огне; на бесчисленные дороги, изборожденные ямами от снарядов и усеянными трупами людей вместе с искореженным металлом; на не прекращающие минометные залпы и выстрелов из винтовок. И он все понял без лишних объяснений – это его стихия. Война – его родная мать. И он должен нести, как и она, смерть, питаться ей, как вампир питается кровью, чтобы стать сильным и непобедимым. Чтобы война не заканчивалась, а наоборот: вспыхивала на всех участках земли и уже не прекратилась. И вот с того дня он вселялся во властных и жестоких людей, в их разум, закладывал там безумную идея и ждал, когда семя даст росток и обычный конфликт перерастет в войну.
– Я знаю, в ком сейчас Слот, – перебил Степана Гриша.
– В ком?
– Разве вы не догадались?
– Нет, – чуть ли не хором ответили мы Гришке.
– Это ведь очевидно. Слот сейчас в товарище Силине.
– В Силине? Сказал, как в воду пернул!
– Товарищ Силин нас защищает от недругов, а ты такое говоришь! – защищала Главнокомандующего Настя.
– Вы уверены, что он защищает нас от врагов?
– Я вот абсолютно в этом уверен, – ответил Степка.
– И я.
– А зря. И прежде чем вы начнете спорить со мной, дайте мне объяснить.
– Ты уж постарайся. А не то у меня есть огромное желание врезать тебе.
– Не боишься получить в ответ?
– Нет.
– Храбрый мальчик. – Гриша попросил у меня сигарету; я ему дал. Он спросил у меня. – А ты как считаешь?
– Да, дружище, как ты считаешь? – Степан тоже взял у меня сигарету. – А то молчишь как рыба!
– После того, что случилось с Гришей и с теми людьми на площади Силина, я уже ничего не знаю…