Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Бенедиктинское аббатство
Но однажды я принял участие в похищении молодой девушки, жених которой утверждал, что узнал меня среди похитителей. Я отрицал свою виновность, но он вызвал меня, и дело кончилось плохо: серьезно раненого и полуживого, меня перенесли в гостиницу, где проездом находился Лотарь фон Рабенау – тогда ему было восемнадцать лет. Он пожалел меня, выслушал мою грустную повесть, дал порядочную сумму из уважения, как он сказал, к моему благородному имени и посоветовал как можно скорее скрыться.
Тогда я велел перенести себя к другу моему Кальмору, который ухаживал за мной и посоветовал под его именем представиться твоему отцу. Ты знаешь мою жизнь у вас и помнишь, что после смерти твоего отца за мной присылал один покровитель по крайне важному делу.
Я отправился за этим гонцом, и в соседней харчевне нас ждали оседланные лошади. Мы поехали, но после краткого перехода глухой ночью остановились в лесу; проводник мой завязал мне глаза и повел по неизвестной дороге. Когда с меня сняли повязку, я очутился в темном кабинете приора, перед братом моим, сидевшим в кресле; он очень изменился и был болен. Когда прошла первая радость свидания и когда мы переговорили обо всем понемногу, брат с удовольствием отметил действительно поразительное сходство между нами; в то время, когда уже зрелый возраст наложил на нас свою печать, мы казались близнецами.
Затем он взял меня за руку и сказал: «Бертрам, я знаю, что ты вел темную и бурную жизнь и что только случай доставил тебе средства бежать и скрыться. Теперь слушай меня хорошенько: желал ли бы ты занять прекрасное и независимое положение, жить здесь, не принимая обета, с обязательным условием подчиняться воле человека, который никогда не будет грубым начальником. У тебя будут деньги, и ты будешь полным хозяином твоей воли и свободы, начиная с полночи до первых петухов».
Я ответил, что с радостью соглашаюсь и готов делать все, что от меня потребуется: он заставил меня перед крестом его поклясться в молчании и верности моему слову. Затем он продержал меня тайно в аббатстве несколько недель, наставляя во всем, что я должен был знать, как новый лже-приор; он признался также, что болен от раны, нанесенной отравленным оружием, что он должен умереть, но хотел бы иметь меня своим преемником.
Я быстро освоился со всем, что следовало знать, и когда надевал рясу, никто не отличил бы меня от брата, даже голос у нас был одинаковый. Однажды я застал сидящим около брата красавца Лотаря фон Рабенау; он тотчас узнал меня, несмотря на то, что прошло более десяти лет с тех пор, как он помог мне в харчевне; большая дружба была, по-видимому, между ним и моим братом.
«Вот твой единственный глава и хозяин, о котором я тебе говорил», – сказал мне брат, указывая на графа.
Он открыл мне тогда тайну секретного общества и позволил вернуться к тебе до решительного момента.
Три месяца спустя я был призван в аббатство и получил приказание поместить у тебя моего умирающего брата и уничтожить таким образом его следы; ты дал мне просимое разрешение, я привез Антония, и он умер на наших руках.
Я возвратился с Рабенау в монастырь, где он просветил меня относительно всего необходимого, показал тайники и тайные ходы, требуя безусловного повиновения. Я должен был официально играть роль приора; но все управление, решения и касса зависела от него одного, и я должен признать, что искусство его во всех этих делах было необычайно.
Одетый в рясу, он посещал подземелья, поощрял братьев в их работах, занимался алхимией, читал и переводил старые книги и работал с отцом Бернгардом, которого очень любил. Ни один Брат Мститель не бывал принят, пока он сам не расспросит его и не сделает своих замечаний. Он следил также за внутренним управлением, пробовал вино из кружки самого простого монаха, строго проверял отчетность и, по-своему, пользовал больных в больнице. И при такой деятельности у этого неутомимого человека хватало еще времени на любовные похождения и вообще на то, чтобы жить рыцарем. Я скоро понял, что, будучи по имени приором, я был ни больше, ни меньше, как первый слуга настоящего начальника.
– Но, – прервал я Бертрама, – странно, что его не узнавали даже загримированного и в рясе. Ваши лица так различны!
– О, нет! – возразил он. – Да это опять целая история. Надо тебе сказать, что в последние месяцы жизни брата в аббатство приняли одного бедного итальянца, больного и полоумного, бежавшего из родной страны и не знавшего, куда преклонить голову. Оказалось, что он сын старого ученого, или колдуна, и что пункт его помешательства состоит в том, чтобы делать из теста собственного изобретения людей, которым не доставало только жизни. В родном его городе, а был он, кажется, из Монцы, когда прознали о его намерениях, его собирались сжечь живым. Как он бежал, я не знаю, но к его болезненному состоянию прибавилась еще мания преследования. Во время его бесцельных скитаний случай привел его в аббатство. За ним ухаживали, и после нескольких образцов, доказавших его искусство, брат поручил ему слепить, если не человека, то по крайней мере маску, на него похожую. Искусство итальянца превзошло всякие ожидания, и он представил превосходно сделанную не из воска, а из какого-то особого состава маску, которая, будучи нагрета, прилаживалась к каждому лицу, совершенно сохраняя внешность моего лица с бородой, густыми бровями и толстыми щеками. В этой маске, с опущенным капюшоном и в полумраке, когда Рабенау обыкновенно появлялся, он был неузнаваем.
Но дай мне продолжать рассказ. Я говорил тебе, что чувствовал себя в большой зависимости; начальник, не будучи горд в обращении, добрый и терпеливый, когда его не сразу понимали, не был, вместе с тем, никогда откровенен со мною, не видел во мне друга; мне же хотелось быть для него тем же, чем был мой брат. А Рабенау оставался все тем же: приказывал, требовал послушания без возражений и ни с кем никогда не советовался. Я узнал, что у него свои личные дела, секреты, оставшиеся между ним и покойным Антонием; он брал большую часть доходов, но что он с ними делал, для меня оставалось тайной. От меня же он строго требовал отчета в каждом гроше, и, когда однажды я истратил более им назначенного, он нахмурился и подробно исчислил мне, сколько стоит содержание общины, какова получаемая ею десятина, какие у нас экстренные доходы, например, с овощей, плодов, муки, приношений, словом, он доказал мне, сколько я присвоил себе, и сильно разбранил.
Так проходили годы. Я привык к этой удобной жизни, но мои секретные развлечения и особенно игра поглощали большие суммы, гораздо больше, нежели я получал. Я думал, что держу в руках Рабенау, и начал было небрежно относиться к его приказаниям и тратить деньги без счета. А он – человек строгий – дал мне почувствовать свою силу и раз даже пригрозил.
Забывая, что обязан ему всем, независимостью, положением, почетом, я возмутился и в одну из таких минут неудовольствия, по небрежности своей, заронил подозрение в Бенедиктусе и Санктусе относительно странного поведения настоящего начальника. Проклятые эти монахи подметили то, чего никто не подозревал, а именно – что я и начальник две разные личности. Занятый своими делами и похождениями, я проглядел их интриги; образовался заговор, и кончилось тем, что они соблазнили меня крупной суммой.
Остальное тебе известно. Я предал человека, не заслужившего вовсе такой участи, и Немезида наказала меня. От меня отделались довольно скоро и выгнали вон, выставив умершим в глазах света.
Он опустил голову на руки, тяжело вздохнул, потом воскликнул:
– А! Рабенау, ты отмщен!
Да, он действительно был отмщен, потому что изменники, предавшие его, его же оплакивали; но не время было раздумывать, следовало действовать.
– Опомнись, друг мой, – сказал я, хлопнув его по плечу, – и подумаем о нашем отъезде; это ближе к нам теперь, нежели невозвратное прошлое. Где осядем мы, покинув эту страну?
Бертрам поднял голову, провел рукою по лбу, как бы отгоняя тягостные мысли, и сказал своим обычным тоном:
– Ты прав, Гуго, что сделано, то сделано! Что касается нашего будущего местопребывания, то я думал об этом и вот что предложу тебе. Вести бродячую жизнь из гостиницы в гостиницу – безумие; купить уединенный домик значит подставить свою шею ворам и разбойникам, а укрепленные замки не продаются. По моему мнению, отправимся в Италию и купим там разбойничье судно; на нем человек чувствует себя везде и нигде, а если представится хорошая добыча, можно напасть на нее и поправить денежные дела. Правда, рискуешь возбудить ненависть в своих собратьях; но ведь везде чем-нибудь рискуешь. Во время моих путешествий я бывал в Венеции и узнал одного капитана-корсара, по имени Пеллегрино. Он рассказывал мне, что разбой дает превосходный доход, так как из своей доли в прибылях он содержал экипаж и сделал порядочные сбережения. Уверяю тебя, милый Мауффен, такая буйная жизнь, полная новых приключений, имеет также свою прелесть и напомнит тебе турниры. Поедем в Венецию, может быть, я найду там Пеллегрино. Он намеревался тогда оставить свое ремесло и снять гостиницу; советы его пригодятся нам. Мы уедем вчетвером, ты, я, Роза и карлик, все разно переодетые; а Кальмор и Гильда останутся здесь и издали будут наблюдать за замком. А раз мы будем в Венеции, то все устроится.
По зрелым обсуждениям, я одобрил его проект, и все было решено; но меня терзала мысль покинуть старый замок, где я родился; расстаться с сокровищами и бросить занятия алхимией. Между тем, выбор между старой астрономической башней и одиночной тюрьмой с ее плетьми был не труден; беглому монаху ничего другого не оставалось, как покинуть гнездо своих предков, не оставив по себе наследника, который с новым блеском воскресил бы имя графов фон Мауффен.
* * *
Наконец, настал канун того дня, когда, с первыми лучами солнца, мы должны были покинуть замок. Все было улажено, окончены последние приготовления, и спутники мои улеглись, чтобы в благодатном сне набраться сил на завтрашний день. Один я не мог спать; беспокойный, снедаемый тревогой, я шатался в пустом доме, точно призрак, осужденный бродить по дорогим ему при жизни местам. В этой беспорядочной ходьбе я дошел до стены, закрывавшей вход в заповедную башню, где некогда мой прадед убил изменников, свою жену и миннезингера. В памяти моей воскресли все подробности удивительного сна, который я видел в то время, когда поднимался по запретной лестнице; я снова, казалось, видел лицо Иоланды, которая – странная вещь – представилась мне в видении с лицом Розалинды – женщины ненавидевшей меня, но которую я любил, помимо моей воли и вопреки здравому смыслу. И вдруг у меня явилось непобедимое желание войти в башню.
– Завтра я покидаю замок с тем, чтобы никогда в него не возвращаться, – говорил я себе, – но прежде я хочу видеть комнату, где изменники понесли заслуженную кару.
Не теряя времени, я побежал за топором и заступом. Несколькими ударами я отбил легкую каменную кладку, поставленную тогда по моему приказанию, и опять очутился перед дверью; я отворил ее и стал подниматься по башенной лестнице. Как и в первый раз, луна светила сквозь узкие решетчатые окна; но теперь я шел твердым шагом, с топором в одной руке, потому что забыл, где оставил связку ключей, в другой держа восковую свечу. Вдруг моя нога на что-то наступила; это были потерянные мною тогда ключи. Я поднял их и продолжал идти. Вскоре я очутился на маленькой площадке перед запертой дверью.
Я остановился. Что-то необъяснимое угнетало меня. Когда я входил в комнату, где погибла моя мать, я был совершенно спокоен; здесь сердце мое разрывалось от сильного биения, нервная дрожь пробегала по телу, а дрожавшие руки мне не повиновались, и я не мог вставить ключ в замок. Я прислонился к притолоке, стараясь убедить себя, что глупо волноваться, что никакая опасность мне не грозила и никто не преследовал меня. Напрасно разум боролся во мне; в памяти, как ураган, проносились мысли и сцены видения, бывшего мне на лестнице; я чувствовал ненависть и ревность к бывшей там, за этой дверью, женщине, совершенно забывая, что я ее никогда не видел и не знал, и все тот же образ Розалинды представлялся моим глазам.
Собрав всю силу воли, я выпрямился и провел рукою по мокрому лбу.
– Что я, с ума сошел? Какие глупые мысли пугают меня!
Схватив ключи, я отыскал подходивший к двери, вложил в замок, и дверь отворилась, скрипя на заржавленных петлях. Меня обдало сухим тяжелым воздухом, и я отшатнулся; в течение 180 лет дверь не отворялась. Но через несколько минут я переступил порог и, тяжело дыша, приподнял свечу и оглядел все кругом любопытным и беспокойным взглядом.
Это была круглая комната с темной по стенам обивкой, и там, посредине, мне представился воочию мой сон: опрокинутая прялка, брошенная на землю арфа и на кресле с высокой спинкой женщина в белом шерстяном платье, с запрокинутой головой. Я медленно подошел ближе, и вскоре мерцающая свеча осветила густые белокурые волосы и лицо, не обезображенное и почерневшее, как у моей матери, но желтое, точно восковое и точь-в-точь похожее на Розалинду. Белое платье ее было покрыто черными пятнами, и из раны в груди торчала осыпанная драгоценными камнями рукоятка кинжала. На коленях, с закинутой назад головой, и прислоненное к другому стулу лежало тело мужчины, такое же нетронутое, как и первое; кулаки его были сжаты, а посиневшее лицо искажено страданиями.
Я вздрогнул, точно укушенный змеей: мне были знакомы эти женственные черты, а если бы черные густые локоны и тонкую вьющуюся бородку сменить на белокурые, я подумал бы, что передо мной ненавистный мне Курт фон Рабенау.
Забывая, что эти два существа были поражены смертью 180 лет тому назад и что я не знал их, я ощущал бешенство и ревность, видя их вместе, причем у одной было лицо любимой мною женщины, а у другого черты человека, которого я смертельно ненавидел. Я еще долго стоял бы так, смотря на них, как вдруг взгляд мой упал на блестящую рукоятку кинжала. Мне захотелось взять это оружие мщения, и я подошел ближе; проходя, я толкнул тело мужчины, и послышался шум, напоминающий стук мертвых костей, но я не обратил на него внимания. С невыразимым чувством нагнулся я к неподвижному лицу молодой женщины и протянул руку, чтобы вытащить кинжал, торчавший в черной ране. И в тот момент, когда я его коснулся, на моих глазах произошло превращение: я вздрогнул и попятился, держа в руках завоеванное оружие. Лицо мертвой словно шевельнулось, все ее тело тоже пришло, казалось, в движение, стало точно оседать и расплываться в сероватый столб, который упал на пол со зловещим шумом рассыпавшихся костей. Мой испуганный взор переходил от одного к другому; но от обоих тел, которые я только что видел, остались теперь только несколько разрозненных костей и горсть шевелившейся еще пыли. Это все, что сохранилось от двух существ, предательски любивших друг друга и возбудивших в сердце моего прадеда то бешенство, которое его привело к преступлению.
По мере того, как летавшая еще пыль от их останков сероватым саваном расстилалась по земле, волнение мое стихало. Я вышел, пятясь задом, и осторожно запер дверь, точно боялся нарушить мрачный покой тех, которые остались там. Выйдя на воздух, я пришел в себя и если бы в руке моей не блестел кинжал, я подумал бы, что все это снова был сон; но такой сон, все тягостные впечатления которого еще продолжала ощущать моя исстрадавшаяся душа.
Увы! Будучи ученым, искусным алхимиком, я был ослеплен плотью; тайна минувшего была закрыта для меня, и я не понимал тогда, что переживаемые мною страдания были воспоминанием преступного прошлого.
Я спустился и ушел провести последнюю ночь в комнате, где прошла вся моя жизнь. Усталый душой и телом, я растянулся на своей постели и заснул; но и во сне меня преследовал страшный кошмар.
* * *
Лучи восходящего солнца блеснули мне в лицо и разбудили. Я встал и надел свой обычный костюм – широкое платье странника; затем я привязал белую бороду и, с посохом в руке, вошел в залу, где меня встретили громким смехом.
– Превосходно! – вскричал Бертрам, примерявший такой же костюм. – Мы можем смело пройти мимо самого Бенедиктуса, не опасаясь быть узнанными.
После плотного завтрака, все вчетвером мы спустились в подземелья и прошли их молча, с тяжелыми мыслями.
Вскоре я очутился в том самом овраге, где много лет назад лежал на траве, впервые вдыхая благоуханный воздух леса и наслаждаясь свободой. Я опустил голову. Какая жизнь, полная удовольствий, приключений и преступлений, вихрем пронеслась с того дня до настоящего, когда я, беглец без имени, уходил отсюда с тем, чтобы никогда уже сюда не возвращаться.
Восклицание Розы прервало мои мысли. Она со вздохом указала мне большой дуб, на коре которого кинжалом были вырезаны два соединенных сердца.
– Гуго! Узнаешь ли ты место нашей первой встречи? Сколько чудесных часов провели мы здесь во время нашей первой любви?
Я отвернулся, ничего не ответив. Напрасно она вызвала эти воспоминания, потому что невольно напрашивалось сравнение ее с той красивой молодой женщиной, которую я принял когда-то за фею заколдованного леса, с ее свежим лицом, белыми зубками и пламенными глазками. Увы! Пламя это и сожгло меня, так как Роза немало способствовала моим преступлениям и несчастьям.
К неприятным впечатлениям первого дня нашего путешествия прибавился еще досадный случай. Мы шли медленно, потому что очень уставали от тяжести навьюченного на нас золота и драгоценных камней; вдруг встретилась нам кавалькада. Мы скромно посторонились, чтобы очистить узкую дорогу, и судите о моей ярости, когда в рыцаре, который проезжал подбоченясь, с надменным, свирепым видом, я узнал Курта фон Рабенау. Рядом с ним на великолепном белом коне ехала Розалинда; у нее был грустный, равнодушный вид. Вероятно, граф вез свою молодую жену, оправившуюся от полученной раны. Глаза мои, не отрываясь, смотрели на блестящих всадников до тех пор, пока они не исчезли в облаке пыли.
* * *
Я пропускаю различные приключения нашего длинного и утомительного путешествия. Но, как все кончается на этом свете, так и мы, в одно прекрасное утро, вступили в красавицу Венецию. После продолжительных поисков Бертрам узнал, что Пеллегрино жив и держит в гавани очень людную таверну. Мы наняли лодку и поплыли к указанному месту.
Великолепная вывеска обещала посетителям «Рая» все земные блага. Мы вошли в обширную залу, уставленную большими массивными столами с резными стульями в итальянском вкусе. Народу было много; одни пили вино из широких кубков, другие играли в шашки. В глубине залы, на возвышении, окруженном периллами, стоял громадный стол, заставленный целой армией бутылок, и два огромных шкафа с разной посудой.
За этим столом сидел человек в темном платье; на голове его был надет ток, украшенный пером; седая борода окаймляла смуглое лицо, а пронзительные глаза над орлиным носом придавали ему некоторое сходство с хищной птицей. Два веселых малых в платье яркого цвета и с длинными рапирами стояли, прислонясь к периллам, болтали и громко смеялись.
Я подошел к хозяину и спросил лучшую комнату и обед. Так как я ни о чем не торговался, то Пеллегрино почувствовал к нам еще большее уважение и, рассыпаясь в любезностях, приказал показать нам наше помещение. Вскоре появился обед, а за ним и сам хозяин. Бертрам затворил дверь за ним и снял свою фальшивую бороду.
– Пеллегрино! Друг. Узнаешь ли ты меня?
Хозяин был сперва озадачен, а потом, ударив себя по лбу, бросился в объятия Эйленгофа.
– Бертрам, старый друг, это ты! Каким образом ты вернулся?
– Семейные несчастья принудили меня бежать, – ответил Бертрам задумчиво. – Ты знаешь, у меня большие поместья на родине; но мне пришлось все бросить. Я открыл тебе мое имя, но рассчитываю на твою скромность. Теперь, я познакомлю тебя с моими спутниками. Вот баронесса, моя жена, вот мой приемный сын, сирота, а этот господин мой племянник, граф Гуго. Столкновение с герцогом на политической почве принудили его покинуть отечество; но это человек редких достоинств, добрый, великодушный образец рыцаря. Несмотря на свое звание и происхождение, он самый трудолюбивый из светских людей, он – наша опора, а моему приемному сыну заменяет старшего брата.
После этой кучи лганья Бертрам пригласил Пеллегрино отобедать с нами, на что тот согласился. За обедом я слышал, как Эйленгоф говорил на ухо Пеллегрино:
– Если ты нуждаешься в деньгах, скажи мне; Гуго не из щедрых, но хорошему приятелю готов всегда одолжить.
Позднее, за бутылкой вина, мы разговорились про дела, и Бертрам высказал намерение купить судно. Подумав, Пеллегрино объявил, что у него есть то, что нам нужно, но следует подождать две или три недели возвращения одного корсара, ушедшего теперь в море.
* * *
Прошел почти месяц, и я употребил это время на обозрение города и деятельное изучение мореплавания, под руководством старого отставного моряка. Решив сделаться пиратом, я не хотел быть неучем и зависеть от экипажа. Мне нужны были кое-какие понятия, а остальное приобретется опытом.
* * *
Наконец, однажды вечером, Пеллегрино пригласил меня и Бертрама в свою комнату. Когда мы вошли, перед нами встал и поклонился какой-то человек сурового вида и вооруженный с ног до головы. Это был капитан Фульвио, хозяин прекрасного разбойничьего судна, которое он соглашался уступить нам, вместе с экипажем и припасами. Он запросил очень дорого; но, после некоторых переговоров, мы пришли к соглашению и решили на другой день отправиться смотреть судно, стоявшее в открытом море, не смея войти в гавань. Пеллегрино, которому я обещал хорошо заплатить за добросовестный осмотр, согласился ехать с нами, и в назначенный час за нами пришла лодка с шестью матросами, столь же дикого вида, как и их капитан.
Два часа спустя мы пристали к большому и тяжелому судну с надписью на корме «Фульвио». Пеллегрино, как знаток, осмотрел судно от трюма до рей и нашел все в порядке; жалованье, даже доли добычи, все было строго определено и можно было смело пуститься в любое предприятие с 60 сорванцами, составлявшими экипаж, на лицах которых запечатлелись все пороки и превратности их жизни.
Через два дня сделка была заключена, подписана и деньги заплачены, а я в качестве нового капитана, Бертрам – моего помощника, вступили во владение судном. Роза и карлик должны были на другой день присоединиться к нам.
Имя «Фульвио» исчезло, и мой предшественник предложил мне окрестить судно по моему желанию. Пираты очень любили эту церемонию, потому что она обязывала меня делать подарки и поить всех. Я не мог отказаться от исполнения установленного обычая и через несколько дней имя «Гуго» украшало наше судно, а с наступлением ночи началось шумное веселье; пили, пели и угощались. Бертрам объявил, что чувствует себя как в раю; забывая свое высокое когда-то происхождение и духовное достоинство, он пьянствовал и обнимался с пиратами, а баронесса Роза делала уже глазки красивому бледнолицему, с пламенными глазами, итальянцу.
Я перенял костюм своего предшественника и, по его примеру, надел черное бархатное платье с красным поясом, за который заткнул два кинжала; один из них был тот, который 180 лет находился в груди моей красавицы-прабабки.
Открыв праздник и выпив за успех нашего судна и его экипажа, я отошел в сторону и, опершись о снасти, задумался. Имя «Гуго» было древним и знатным рыцарским именем; в течение веков наследники дома Мауффен со славой и честью носили его, и гордость моя жестоко страдала теперь, когда мое имя украшало разбойничье судно.
На другой день корабль поднял якорь.
* * *
Я обхожу молчанием следовавшие затем годы, которые, хотя и были полны приключений, но не имели отношения к главным событиям моей жизни, в которой я теперь исповедуюсь. Лет через восемь, а то и больше, после моего первого отъезда из Венеции, случай снова привел меня в эту царицу Адриатики, и я не захотел пропустить случай повидать своего друга Пеллегрино.
Я отправился в его гостиницу, и мы сидели за столом, попивая и болтая; но внимание наше привлекли трое вошедших мужчин в черном, и шедший впереди, вероятно, главный, показался мне знакомым. Это был человек высокого роста; длинные белокурые волосы и такая же борода окружали его матовой белизны лицо с большими черными глазами, грустными и задумчивыми; белая и тонкая рука его лежала на рукоятке кинжала, украшенной бриллиантами, и на пальце, как капля крови, сверкал огромный рубин. Глаза мои были прикованы к этому человеку, которого я несомненно где-то видел, вдруг, задыхаясь, я вскрикнул, узнав его. При появлении незнакомца Пеллегрино стремительно встал.
– Синьор капитан Негро! – произнес он, кланяясь до земли.
Но восклицание мое уже привлекло внимание капитана. Сверкая глазами и конвульсивно сжимая рукоятку оружия, он подошел ко мне:
– Так я не ошибся. Имя твоего судна выдало тебя, граф фон Мауффен. И тебя тоже, обесчещенным, судьба привела сюда. Но не в этой харчевне я вызову тебя на бой и заплачу свой долг. Нет! Я сыщу тебя в открытом море, подлый похититель моего счастья и чести, и помни, когда «Гуго» встретит «Негро», это будет смертный бой и кончится он только, когда один из нас победит.
– Я к вашим услугам, граф, – ответил я, стиснув зубы. – Я также жажду смертного и решительного боя, но я должен сказать вам, что у нас нет цели, которую стоило бы оспаривать: прекрасная Розалинда вас забыла. Она вышла уже давно за Курта фон Рабенау и, как говорят, безумно любит его.
Левенберг побледнел, а я с удовлетворением увидел, что поразил соперника в самое сердце и что одну минуту он был совершенно подавлен; но, почти тотчас же, он вспыхнул до корней волос и гордо выпрямился.
– Нет, и тысяча раз нет! Ты лжешь, граф фон Мауффен! Я верю, что она вышла замуж, потому что молодая и красивая женщина нуждается в защитнике; но чтобы поверить, будто она любит кого-нибудь, кроме меня, я должен услышать это от нее самой. Берегись, злодей, ты ответишь мне и за эту клевету.
Он с гордым видом отвернулся и прошел в смежную комнату. Хозяин слушал нас, открыв рот от изумления.
– Corpo di Bacco! – прошептал он. – Два знатных синьора графа!
Ворча и качая головой, он направился в комнату, где находился капитан Негро.
Я облокотился на стол, занятый своими мыслями. Каким образом оказался в живых Лео фон Левенберг, убитый моей собственной рукой? Я припоминал, что тело его исчезло и его не могли найти; но кто скрыл его и лечил так искусно, что он выжил после ран, которые я считал смертельными? Я согласен, что он мог признать меня, встретившись лицом к лицу; но как проведал он, что я – пират и капитан «Гуго»? Тайна! Во всяком случае, вид этого человека, все еще красивого и страстно любимого Розалиндой, пробудил во мне былую ненависть, и я ждал минуты померяться с ним оружием.
Я вышел из гостиницы и вернулся на судно, где рассказал друзьям странную историю моей встречи с Левенбергом. В тот же вечер мы вышли в море. Но прошло несколько месяцев, а мы все еще не встречали «Негро», и воспоминание об этом случае понемногу сгладились.
* * *
Однажды утром Бертрам указал мне черную точку на горизонте. Так как ветер был попутный, мы направились в ту сторону, и вскоре я увидел большую, тяжело нагруженную генуэзскую галеру; она старательно маневрировала, чтобы уйти от нас. Я поставил все паруса, и мы быстро шли вперед, но вдруг с досадой заметили, что не мы одни гнались за этой богатой добычей: показалось еще одно судно и шло прямо на нас. Судно было окрашено в черное. Я вздрогнул, когда прочел его имя «Негро». Странный случай свел нас на одной и той же добыче.
Бросив преследование галеры, мы сошлись с врагом, и между нами завязался ожесточенный бой. Мои молодцы, возбужденные обещанием хорошей награды и озлобленные тем, что у них оспаривали их добычу, дрались как черти; но, вероятно, экипаж «Негро» был значительно больше нашего. Палуба наша была залита кровью, и защита становилась с каждой минутой труднее. Сцена была ужасная; в воздухе стояли оглушающие крики бойцов, которые спотыкались об тела и скользили в лужах крови. В этой свалке я пытался добраться до Левенберга, как вдруг один гигант-разбойник с «Негро» напал на меня. Битва была коротка; страшный удар по голове оглушил и свалил меня. Я еще слышал, как победитель мой крикнул:
– Победа! Капитан «Гуго» взят.
Дальше я потерял сознание.
Придя в себя, я увидел, что лежу связанный на палубе «Негро», а в нескольких шагах от меня Бертрам, Роза и карлик, также связанные. Осмотревшись, я понял, что Левенберг возобновил погоню за галерой. Немного позади колыхался мой бедный «Гуго», и по долетавшим до нас отдаленным крикам видно было, что избиение и грабеж еще продолжались.
Вскоре торговое судно было настигнуто, и, после слабого сопротивления, Негро с частью своего экипажа вскочил на палубу этой галеры. Не знаю, что там произошло. Раз только звучный голос Левенберга ясно долетел до меня:
– Я оставляю даму заложницей до тех пор, пока вы не внесете условленный выкуп.
Через несколько минут он появился, неся на руках женщину, которая головой прижалась к его плечу; ставя ее на палубу, он в неописуемом восторге воскликнул по-немецки:
– Розалинда! Радость моя, милая моя жена! Наконец-то я снова отвоевал тебя, и никто уже тебя не отнимет.
И они бросились в объятия друг друга. Несмотря на связывающие меня веревки, я вскочил. Розалинда здесь? Не сон ли это? Зачем ехала она в Италию, и где же Курт? Возможно ли, чтобы он оставил жену заложницей пирату-победителю? Это было неправдоподобно, но тем не менее верно, потому что тут, в нескольких шагах от меня, Левенберг сжимал в объятиях Розалинду, называя ее самыми нежными именами. Невыразимая ярость сжимала мое сердце; я катался по земле, стараясь зубами разгрызть веревки; а он, счастливец, ничего не видел, кроме бывшей около него любимой женщины, и я слышал, как он говорил:
– Откупиться ценою своей жены? Мерзавец! Подлец! Нет, Розалинда, ты не могла его любить.
Затем он повел Розалинду в свою каюту и, проходя, увидел неподалеку меня. Не выпуская руки молодой женщины, он подошел и сказал, с презрением пихнув меня ногой:
– Вы ошиблись, господин фон Мауффен, приз выигран! Вы видите здесь мою жену, графиню фон Левенберг, потому что, пока я жив, никто не имеет на нее прав. А с вами, подлый, я разделаюсь завтра. Я спущу вас с камнем на шее на дно моря, так как вы не стоите удара рыцарской шпаги.
Он прошел, не взглянув на Бертрама, Розу и карлика, который начал кричать, увидя графиню. Та обернулась и, вероятно, узнала его, потому что остановилась, задала ему несколько вопросов и потом заступилась за него. Его развязали и освободили. Капитан с женой спустились в каюту.
