Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Бенедиктинское аббатство
Она отдернула руку и села на скамью. Граф слушал ее с видимым удовольствием; он бросил на землю свой ток, украшенный перьями, и, скрестив руки, пристально глядел на собеседницу, лицо которой выдавало волнение.
– А если я отвечу тебе, что орел останавливает свой полет, утомленный, может быть, своим одиночеством на высоте, где он парит; если он хочет опуститься на землю и сорвать цветок не для того, чтобы бросить его, но любить неизменно? Что, если он скажет мужественной женщине, бывшей в силах произнести такие слова: «Умри лучше, чем вымаливать бесчестную жизнь», – если он скажет ей: «Прийди к моему сердцу и поднимемся вместе в облака!»?
Голос его постепенно слабел и перешел, наконец, в сладкий шепот. При последних словах он протянул к ней руки, и Розалинда в восторге бросилась в его объятия; наш почтенный приор страстно прижал ее к своей груди.
В эту минуту на лестнице показался красивый молодой блондин. Увидев пару, не замечавшую и не слышавшую ничего, кроме самих себя, он остановился как громом пораженный. Один из факелов освещал его тонкое лицо с красивыми, но женственными чертами. Он смертельно побледнел, закрыл лицо руками, задыхаясь, вскрикнул: «Ах!» – и стремительно убежал, но я узнал его: это был Курт фон Рабенау.
Я остолбенел от всего виденного и стоял не шевелясь, опасаясь зацепиться за какую-нибудь сухую ветку. Я дрожал при мысли, что могу быть разоблачен приором, ибо, благодаря его могучей воле, человек этот был и оставался нашим главой. Волей-неволей я продолжал слушать.
Страшный глава Братьев Мстителей говорил совершенно новым для меня языком, казалось, вовсе не шедшим ему; звучный голос его звучал нежно и ласкающе, иногда тихо и страстно. Он говорил о любви, о счастье, о блестящем будущем, и если бы я не знал так хорошо, какие гигантские замыслы таятся под этим белым и гладким, как слоновая кость, лбом, никогда не счел бы его вдохновителем стольких интриг.
Но вскоре граф поднялся со скамьи, на которой сидел со своей прелестной невестой. Должно быть, его деятельному и мятежному уму надоел разговор о любви, и он думал уже о другом.
– Дорогая моя красавица, – сказал он, целуя руку Розалинды, – поди к гостям; а я останусь здесь на минуту. Я жду кое-кого, чтобы переговорить о делах, но скоро приду к тебе.
Розалинда дала поцеловать себя, затем быстро поднялась по лестнице и скрылась.
Граф, оставшись один, вздохнул, провел рукой по лбу и стал нетерпеливо ходить взад и вперед, очевидно ожидая кого-то.
Наконец появился паж и сказал ему несколько слов, которых я не расслышал. Граф жестом выразил удивление.
– Пусть придет, – произнес он.
Паж ушел, а через несколько минут я видел, как с лестницы поспешно спустился странник, который затем бросился к Рабенау и упал к его ногам. Граф отступил.
– Кто вы? – спросил он. – Что это значит?
Странник откинул капюшон, и я увидел с изумлением женщину, в которой узнал Герту, мою подругу детства, прежнюю служанку Нельды. Она очень изменилась и побледнела, но была все еще восхитительно хороша.
– Герта! Ты здесь, – воскликнул граф, поднимая ее. – Почему оставила ты монастырь? Что случилось?
– О, Боже мой, – рыдала Герта. – Ради всех святых, не ходите больше в аббатство, дорогой мой господин, все открыто, Эйленгоф скрылся, братья возмутились, и, если вы пойдете туда, вас убьют, я знаю.
Она в отчаянии обнимала его колени. При словах: «Все открыто», граф вздрогнул и смертельно побледнел, но вдруг схватил Герту за руку.
– Говори, вместо того чтобы выть, – хрипло сказал он. – Я должен все знать.
Он заставил ее сесть на скамью, и Герта слабым и прерывающимся голосом, но ничего не пропуская, передала всю нашу интригу и заговор против Рабенау.
Во время этого рассказа страшно было смотреть на лицо графа; бешенство искажало его; на губах появилась пена, но когда он узнал о проекте похитить его шкатулку, он почти потерял самообладание и схватился руками за голову:
– Ах, проклятый монастырь! Дьявольское змеиное гнездо, – вскричал он.
Мне было очень не по себе; ноги одеревенели, но я не смел пошевельнуться. «Если он увидит меня в эту минуту, я погиб», – говорил я себе.
Вдруг, не знаю, как это случилось, ветка хрустнула подо мною. Граф повернул искаженное лицо к кустарникам, и мне показалось, что горящий взор его открыл меня в густой зелени. Он выхватил из-за пояса свисток и пронзительно свистнул; явилось несколько оруженосцев.
– Охранять эту дверь и рощу, – приказал он. – Если что зашевелится в этих кустах и вы узнаете живое существо, убейте его как собаку!
Он увел Герту, опустившую капюшон, и оба скрылись по лестнице.
Я остался один, но точно в мышеловке. Я слышал мерные шаги стражей, охранявших рощу, и, вероятно, чтобы воспрепятствовать похищению шкатулки, все выходы тоже охранялись.
Как выйти, как предупредить Бенедиктуса? Земля горела под ногами, а приходилось стоять неподвижно. Тысяча мыслей сменялись в моем мозгу. Как узнала Герта о нашем заговоре? По какому случаю очутилась она в монастыре урсулинок и почему принимала такое участие в графе фон Рабенау?.. Давно потерял я ее из виду, и вопросы эти считал неразрешимыми. Разъяснение пришло только через несколько недель.
Более часа прошло в невыносимом ожидании, когда я увидел графа, появившегося на лестнице и медленным шагом вышедшего на площадку. Он опустил стражей и несколько минут стоял, скрестив руки.
Я заметил теперь, как он изменился; выражение мрачного, горького отчаяния искажало его черты; он точно постарел, но ничто не могло испортить эту восхитительную голову.
– Погиб, – шептал он. – О! Бренность человеческая! На краю пропасти надеяться на будущее, полное любви. Один час погубил работу целой жизни! И Курт любит ее! Это он вскрикнул так горестно. Пусть хоть он будет счастлив!
Он опустился на скамью и рукою закрыл глаза.
Шелест шелкового платья заставил его поднять голову; это Розалинда прибежала, бледная и взволнованная.
– Что случилось? Курт сказал, что ты меня зовешь, а лицо у него такое страшное!..
Граф страстным движением привлек ее к себе:
– Розалинда, сохранила ли ты то мужество, за которое я полюбил тебя, которое внушило мне такое глубокое и страстное чувство к тебе? Достанет ли у тебя мужества повторить: «Умри, если тебя ждет бесчестная жизнь!»?
Из груди Розалинды вырвался крик:
– Лотарь, не спрашивай! Второй раз я не пережила бы такой минуты.
Граф печально улыбнулся.
– Бедное дитя! Выживают и после смертельных ран, а умирают иногда и от булавочного укола. Слушай меня, я буду говорить с тобой не как с женщиной, а как с другом. Я обесчещен; все мои бумаги похищены, и, может быть, через несколько часов я буду изобличен, как изменник перед герцогом и лже-приор бенедиктинского аббатства. Бесчестие это неизбежно. Хочешь ты видеть меня живым, но покрытым позором и осужденным на лишение, как изменника рыцарскому званию, или предпочтешь молиться на могиле умершего, уважаемого и оплакиваемого всеми?
Розалинда скрыла лицо на груди графа; рыдания душили ее.
– Да, я знаю, ты скажешь мне так же, как сказала Лео: «Умри!», потому что любишь меня не менее чем его, и честь моя так же дорога тебе. Итак, дочь моя, дорогая моя невеста, завещаю тебе все, что у меня останется на земле: мое имя, состояние и сына моего Курта. Прими это наследство, сделайся графиней фон Рабенау, люби Курта и дай ему счастье из любви ко мне. Поклянись мне, как бы рука твоя лежала на бездыханном уже теле.
Розалинда встала, не помня себя.
– Лотарь, что ты делаешь? По какому праву уходишь ты после того, как сказал, что любишь меня. Оставайся, я не клянусь ни в чем. Я люблю тебя и не хочу любить никого другого.
Граф встал.
– Это твое последнее слово?
– Да, – ответила она решительно.
– Увы! – произнес Рабенау с грустью. – Я более рассчитывал на тебя. Прощай! Я уезжаю, не получив твоего обещания, но смерть будет мне вдвое тяжелее.
Он хотел подняться на лестницу, но Розалинда вскрикнула и протянула к нему руки:
– Останься, Лотарь, я обещаю все.
Граф одним прыжком очутился около нее и привлек ее к себе, но молодая женщина была уже в обмороке. Тогда он отнес ее на скамью, стал на колени и с минуту, казалось, собирался с мыслями; потом, порывисто вскочив, бросился к лестнице и скрылся.
Не теряя ни минуты, я вышел из своей засады и направился ко двору. Я спешил вернуться в монастырь и переговорить с Бенедиктусом до прибытия графа, который, вероятно, приедет туда, чтобы принять смерть. Этот человек, погибели которого я способствовал, вдруг сделался мне симпатичным. Странное очарование, распространяемое на всех, с кем он соприкасался, охватило меня, и я надеялся спасти его против его желания.
Я беспрепятственно дошел до конюшни, взял первую попавшуюся лошадь и выехал. Выбравшись из замка, я помчался во весь дух.
Прибыв в монастырь, я прошел знакомым потайным ходом и, сбросив светское платье, надел рясу. Я поспешно направился к той части подземелья, где собирались братья, зная от Бенедиктуса, что в тот день было собрание.
Когда я подходил к зале, где произносил обет, до меня донесся неясный шум раздраженных голосов, крики и вопли; иногда звучный и сильный голос Бенедиктуса покрывал шум. Задыхаясь от волнения, я прошел в залу; все братья были в неописуемом волнении. Не знаю, что происходило раньше, но, входя, я увидел приора, нашего главу, стоявшим на ступеньках; на нем была ряса, но так небрежно накинутая, что через полуоткрытые полы ее виднелся наряд рыцаря и герб Рабенау, сверкавший на его груди. Прекрасная голова его с бледным лицом была открыта и горделиво откинута назад; он смелым и гордым взглядом смотрел на шумное собрание. Несколько впереди других монахов стоял Бенедиктус, бледный от волнения и с пылающим взором.
Он являлся его обвинителем, говорил о захвате власти, о присутствии графа среди братьев без произнесения монашеской клятвы. Одобрительные и враждебные возгласы часто прерывали оратора: из-под откинутых капюшонов виднелись свирепые лица, а в поднятых руках сверкали кинжалы.
Граф слушал спокойно, скрестив на груди руки. Наконец, дрожавшим от сдержанного волнения, но звучным голосом он произнес:
– Ах вы, простаки! Да прежде чем придти сюда, я был обо всем предупрежден; и если я все-таки среди вас, то потому только, что сам пожелал этого. Ты, ты и другие, – он указал несколько братьев, – смертельные враги мои; да, я погубил вас и вы посягаете на мою жизнь? Пусть так! Вы будете отомщены, но не воображайте, что убьете меня по своему желанию. – Он сорвал с шеи золотой крест и бросил его на землю, потом, гордо выпрямившись, продолжал: – Попробуйте-ка носить его с большим достоинством, чем я! Я не хочу больше жить по многим причинам, но глава должен умереть не иначе, как от своей руки. Я умираю по доброй воле, мстя моим личным врагам.
Прежде чем кто-нибудь успел его предупредить, он схватил с престола символический меч и вонзил его себе в грудь по рукоятку.
Страшный шум поднялся после этого: раздались крики удивления и отчаяния, поднятые вверх кинжалы полетели на пол, и десятки рук приподняли графа, упавшего на ступени и истекавшего кровью. Его поддержали и подложили под голову красную подушку, на которой мы произносили клятву.
Одни кричали:
– Помогите!
Другие:
– Врача!
Я с удивлением заметил глубокое, неподдельное отчаяние братьев перед смертью того, кто так долго руководил ими, думал и действовал за них. Все, казалось, поняли, что теряют преданного покровителя, своего настоящего главу.
Бенедиктус стоял, как ошеломленный; он тяжело опирался о престол, и глаза его, казалось, впились в лицо умирающего.
Я был глубоко огорчен. В продолжение нескольких часов я все узнал об этом человеке, наблюдал его интимную жизнь, понял его доброе и чувствительное сердце; он был рыцарствен и горд до конца, он избавил нас от убийства и покончил с собой сам на наших глазах, не обвиняя никого.
В эту минуту граф сделал движение и попробовал поднять голову; его тотчас приподняли, и он произнес слабым голосом, стараясь придать ему уверенность:
– Я никого не обвиняю и прощаю вам. Это предопределение, которое было предсказано мне.
Бенедиктус поднял цепь с прикрепленным к ней крестом приора и, подойдя к раненому, положил на его окровавленную грудь.
– Пока ты жив, ты – глава, а главе принадлежит этот крест.
Большие, уже подернутые покровом смерти, глаза графа открылись и с изумлением остановились на Бенедиктусе, потом на губах его появилась слабая улыбка.
– Ты уверен, что я не сохраню его. Единственная моя месть в том, чтобы передать его тебе, и ты познаешь его тяжесть. Я носил его, этот великолепный крест с его ответственностью и преступлениями, и он раздавил меня. – Затем он поднял руку. – Братья! – произнес он, в последний раз взглянув на нас своим властным взором. – Глава назначает себе преемника: вот тот, кого вы изберете себе приором. Это моя последняя воля…
– Она будет священна для нас, – ответили братья.
Голос графа резко оборвался; кровавая пена выступила на губах, глаза уставились в одну точку. Он вытянулся в последней судороге и тяжело упал: все было кончено!
Несколько минут длилось мертвое молчание.
Я был поражен, как громом. Бенедиктус, бледный, закрыл своей рукой его глаза; некоторые братья приблизились и молча поцеловали вытянутую на ступенях руку умершего. Он умер на своем посту.
Затем раздались громкие, хриплые голоса собрания и крики.
– Да здравствует глава! Да здравствует патер Бенедиктус! – загремело под сводами.
При этом шуме Бенедиктус вздрогнул и поднял голову. Мгновенно краска прилила к его бледному лицу, и, горделиво выпрямившись, он поднял руку и провозгласил:
– Да здравствует братство!
После этого братья принялись за обсуждение самых неотложных вопросов: решили перенести тело графа из подземелья и положить на дороге, как можно дальше от аббатства; лошадь его, которую нашли привязанной к дереву, отвязали и пустили на свободу; все решили приписать смерть графа случаю и разбою.
Исполнив все приказания нового избранного нами приора, мы вернулись обратно.
Разбитый, вошел я в свою келью; душа моя была расстроена, лицо и голос покойного всюду преследовали меня, и совесть кричала мне: «Ты способствовал его гибели».
Впрочем, мне некогда было отдыхать, предстояла необходимая поездка; следовало предупредить скрывшегося Эйленгофа, что он может вернуться.
По уговору с Бенедиктусом, он официально оставался приором до тех пор, пока устроит, где жить по выходе из монастыря; а с того момента он должен считаться умершим и освободить место для своего преемника.
Поэтому я отправился в его убежище и сообщил о смерти Рабенау. Это известие очень обрадовало его, и я невольно сравнил его с собакой, которая видит, что сломан хлыст. Он признался мне, что теперь совершенно счастлив, так как не мог бы пользоваться свободой, пока был жив этот черт – граф; зная желание патера Бенедиктуса сделаться приором, он поспешит устроить свои дела и оставить тяготившее его место. Мы вместе вернулись в аббатство, и я мог, наконец, часок отдохнуть.
На другой день утром один из непосвященных братьев с озабоченным видом подошел ко мне и сообщил большую новость: кто-то из монахов, вышедших на заре навестить больного, нашел на опушке леса тело убитого рыцаря. Сначала он хотел помочь ему; но так как старания его оказались бесплодными, он бегом вернулся, призвал нескольких братьев; но все они засвидетельствовали, что рыцарь уже мертв, даже окоченел, а убитый – граф Лотарь фон Рабенау, столь любимый и известный в стране своей добротой, веселым нравом и любовными похождениями.
– Иди скорее, – прибавил брат Бавон. – Сейчас принесут тело в аббатство.
Я сошел вниз. Монахи собрались во дворе, с любопытством окружая труп, который временно должны были перенести в церковь.
Эйленгоф, ставший опять набожным и внушающим почтение приором, распорядился отправить в замок Рабенау известие о смерти графа. Любопытствуя видеть, какой эффект произведет эта весть, я предложил себя и отправился немедленно.
По прибытии в замок я узнал, что все гости были еще в сборе, но всюду замечалась смутная тревога; страх и беспокойство читались на лицах слуг. Паж провел меня в большую залу, полную гостей; пел трубадур, аккомпанируя на лютне, но я сразу заметил, что его плохо слушали. Образовалось несколько групп, где оживленно шептались; у одного из окон сидела старая графиня фон Рабенау, озабоченная и взволнованная, а около нее – бледная Розалинда. При малейшем шуме она вздрагивала, и глаза ее с жадностью устремлялись на дверь, ожидая, конечно, того, кому не суждено было появиться. Курт находился среди дам, и только его лицо не выражало никакого волнения.
Паж, введший меня, подошел к молодому графу и шепотом сказал ему что-то, но тонкий слух Розалинды поймал, вероятно, его слова, потому что она быстро обернулась и громко спросила:
– Где преподобный отец?
Я подошел к сгруппировавшимся у двери гостям. Увидев мою рясу, все почтительно расступились, давая мне дорогу; все глаза устремились на меня, явившегося послом горя в это общество, собравшееся повеселиться. Я поспешно подошел к хозяйке замка и сказал, кланяясь ей:
– Сударыня, я вестник несчастья; но преклонитесь перед десницею Господа и подумайте об Иове, которого несчастие поразило так же во время блестящего пира. Сын ваш, славный и могущественный граф Лотарь фон Рабенау пал жертвою гнусного убийства. Сегодня утром один из наших братьев нашел его лежащим на дороге, и его смертные останки перенесены в аббатство.
При первых словах моих графиня встала, придерживаясь дрожащей рукой за ручку кресла, потом разразилась целым потоком слез и снова тяжело опустилась на свое место. Розалинда вскрикнула и упала без чувств, а Курт, сам бледный как призрак, бросился к ней. Я не видел, что было дальше, потому что толпой меня унесло из залы.
Там, меня окружили, закидали вопросами и оглушали криками.
– Граф умер?..
– Может быть, только ранен?
– Злодейски убит?
– Где? Как? Кем?
– Я подозревал кое-что; очень странно было его исчезновение.
Наконец все успокоились настолько, что смогли выслушать мой рассказ и обсудить причины нападения. Общее мнение было таково, что граф, пускаясь всегда в любовные, часто более чем смелые приключения, мог пасть жертвою оскорбленного отца или мужа.
Я простился и вернулся в монастырь и, как только представился случай, отправился к Бенедиктусу, который перелистывал в то время документы, найденные в знаменитой похищенной шкатулке.
– Ну, – спросил я, – нашел ли ты что-нибудь интересное?
– Да, – отвечал Бенедиктус, улыбаясь. – Прежде всего я узнал, каким путем Рабенау занял отнятую нами у него должность. Здесь есть указания, что настоящий отец Антоний, брат негодяя Эйленгофа, был основателем нашего тайного братства; он был также другом отца Лотаря и воспользовался этой дружбой, чтобы сделать его сына главой братства, находя, вероятно, в этом деятельном и мятежном уме все качества, необходимые для своего преемника. И в самом деле, этот Рабенау был гением интриги. Что за планы! Что за глубина взглядов! В шкатулке этой настоящие сокровища, и наш почтенный герцог много выиграл бы, заглянув в нее.
Не поясняя ничего, он запер шкатулку и повесил на шею ключ; это обидело меня. Точно он не доверял мне. Я расстался с ним и пошел в лабораторию.
Я нашел Бернгарда у стола перед большой открытой книгой; но он не читал. С устремленными на светильник глазами, он казался совершенно погруженным в мысли; лицо его выражало почти сверхчеловеческое блаженство.
– Отец Бернгард, – обратился я к нему, беря его за руку, – о чем вы думаете?
Он поднял голову.
– Это ты, Санктус! Хорошо ты сделал, что пришел, – проговорил он важным, почти торжественным голосом. – Я хочу все рассказать тебе, потому что сердце мое переполнено. Знаешь ли ты, я имею доказательства того, что душа переживает смерть!
Я смотрел на него в полном недоумении; он очевидно стал оговариваться: у нас только и разговору было, что про смерть графа, и самому мне лаборатория напомнила эту любопытную личность и его знаменитые слова: «Золото есть рычаг, посредством которого все делается».
– Дорогой брат, я пришел говорить не об изысканиях наших, но побеседовать о смерти главы.
– Боже милосердный, – воскликнул Бернгард, с сверкающими глазами, – о ком же я и говорю, как не о нем, этом несравненном человеке, который помогал мне в моих работах, глубокий ум которого угадывал тайны природы; с его смертью я потерял половину своего разума. И теперь ему я обязан торжеством открытия: он доказал бессмертие души. Ты думаешь, что я видел во сне? Нет, я не спал, а работал здесь с братом Рохом, как вдруг увидел его, стоящим передо мною, как живой, и он сказал мне своим прочувственным голосом: «Все – правда, отец Бернгард! Душа переживает все и оживляет всякую плоть; она неразрушима. Без перерыва и отдыха, дух блуждает на земле или в пространстве, не имея полного представления о цели, которой должен достигнуть». А когда я упал на колени, протирая глаза и думая, что сатана искушает меня, он засмеялся своим серебристым смехом и, взяв со стола мое перо, сказал: «Нет другого дьявола, чем мы сами», и начертал на пергаменте слова, сказанные им раньше. Затем он скрылся из моих глаз, растаял в воздухе, а я упал лицом на землю, славословя Бога и Его могущество, Его неслыханное для нас величие.
Дрожа, точно ослепленный, склонился я над пергаментом. Да, там были начертаны столь знакомым почерком слова, переданные мне Бернгардом. А между тем в душу мою закралось сомнение: если этот восторженный человек видел видение во сне и вообразил потом, что все это действительность?
– А брат Рох видел? – прошептал я.
– Нет, он утомился и спал в том углу, что я заметил только, когда хотел заговорить с ним.
В эту минуту я почувствовал на плече прикосновение руки и увидел, как отец Бернгард упал на колени с криком:
– Боже милосердный! Ему тоже он дает доказательство!
Я повернул голову и, оцепенел, пораженный, не будучи в состоянии оторвать глаз от бледного лица и сверкающих глаз фон Рабенау.
За мной стоял, прикасаясь ко мне, наш покойный глава; тонкая рука его лежала на моем плече, на губах была насмешливая улыбка, и я слышал явственно произнесенные слова:
– Все правда, Санктус! Мы беспрестанно возвращаемся на землю, чтобы бороться с нашими страстями. Смерть здесь есть новое рождение там.
Я не слышал ничего более; страшные глаза призрака заколдовывали меня и точно жгли; в ушах моих зашумело, все закружилось вокруг меня, и я упал.
Вероятно, прошло очень много времени, пока я открыл глаза в полном сознании. Я лежал в смежной с лазаретом келье, предназначенной для серьезных больных; в комнате был полумрак, и у моего изголовья сидел старый монах, знакомый мне. Это был добрый отец Феофил, ухаживающий за больными братьями.
Я ощущал невыразимую слабость и усталость, не в состоянии был шевельнуться и слабым, невнятным голосом спрашивал полудремавшего монаха, перебиравшего пальцами свои четки:
– Брат Феофил, что такое делается? Почему я здесь и такой слабый?
Услышав мой голос, старик встрепенулся, на широком лице его появилась добродушная улыбка, и, пожимая мою руку, он радостно воскликнул:
– Слава Богу, брат Санктус, наконец вы очнулись; а сколько хлопот вы нам задали! Милосердный Бог! Пять недель между жизнью и смертью в непрерывном бреду… Но теперь молчите. Молчите, спите и кушайте; это восстановляет силы. А прежде всего выпейте это лекарство, приготовленное отцом Бернгардом.
Он приподнял мою голову и, взяв со стола чашку с бурой жидкостью, заставил проглотить ее. Я почувствовал, как по всему моему телу распространилась приятная свежесть, и уснул.
С той минуты я проводил дни и ночи во сне, просыпаясь только для принятия пищи. Молодое тело мое, истощенное ужасными волнениями последнего времени, как будто хотело наверстать потерянное и набраться сил. Мало-помалу прошел этот период сонливости, и я почувствовал всю полноту моих способностей и энергии. В последние дни моего выздоровления отец Феофил подолгу оставлял меня, а когда возвращался, то отказывался говорить со мною о монастыре или о мире, ссылаясь на полученное запрещение.
Как-то утром я почувствовал себя таким свежим и бодрым, что решился встать; я уже хотел привести свое намерение в исполнение, как отворилась дверь, и на пороге показался Бенедиктус в сопровождении моего верного Феофила. На шее его блестел золотой крест, стоивший жизни Рабенау, и, при виде этого креста, все прошедшее и страшное видение встали передо мною; но Бенедиктус не дал мне времени отдаться воспоминаниям; он быстро подошел ко мне и пожал мою руку.
– Слава Богу, милый друг, наконец, ты поправился, по словам брата Феофила, и я смог навестить тебя. До сих пор наш добрый Бернгард обрекал тебя на одиночество.
– Конечно, всякая опасность миновала, и наш преподобный отец может быть совершенно покоен, – сказал Феофил своим веселым голосом, почтительно кланяясь приору.
– Хорошо, милый брат Феофил, все мы благодарны вам за заботы и вашу христианскую доброту, которая зачтется вам перед Богом; а теперь идите отдохнуть. После я позову вас, а мне сейчас надо поговорить с Санктусом.
Брат Феофил понял, что был лишний, и, поцеловав край рясы приора и получив благословение, вышел с расплывшейся на широком лице самой любезной улыбкой.
Когда мы остались вдвоем, Бенедиктус сел около моей кровати и сказал весело:
– Поговорим теперь. Тебе, должно быть, интересно многое узнать.
– Прежде всего, – сказал я, пожимая его руку, – поздравляю тебя, друг, с новыми обязанностями. Как вижу, Эйленгоф скоро устроил свои дела.
Бенедиктус улыбнулся.
– Сам по себе он не устроил бы их так скоро. Мошенник этот надеялся, ни более ни менее, как навязать мне ту роль, которую он сам играл перед Рабенау, то есть сделать из меня покорное орудие; а перед уходом он обчистил бы монастырскую кассу. К его несчастью, он заболел вскоре после смерти Рабенау; болезнь эта отняла его у нас, и мы похоронили его со всякими почестями. Из осторожности следовало бы оставить его в гробу; но мне была отвратительна подобная жестокость. Поэтому, когда он очнулся, я объяснил ему положение дел, дал порядочную сумму денег и посоветовал ему скрыться, что он и сделал. Он исчез, и я остался один хозяином, а назначение мое состоялось очень легко, и вот я теперь царю в моих церковных владениях.
– Да, – заметил я, – власть твоя велика. Но, милый друг, скажи мне о Нельде.
– Она была в отчаянии от твоей болезни, но ты поймешь, что нельзя же было допустить ее сюда. Каждый день я уведомлял ее о тебе и обещал, что, как только ты будешь в силах, увидишься с нею в подземелье.
– Еще один вопрос, Бенедиктус: каким образом Герта узнала о нашем заговоре и какой интерес у нее был открыть его Рабенау?
– Это очень просто, – ответил он. – Герта очень красива, а граф, несмотря на глубокий и серьезный ум, был человек развратный, ненасытный в отношении женщин и сделал ее своей любовницей; он скоро пресытился ею, но, пользуясь своей чарующей властью над людьми, убедил ее поступить в монастырь, где она служила ему шпионом. Она подслушала разговор Марии с Нельдой, из которого узнала не только о заговоре, но также, что Рабенау был главой и лже-приором. Остальное тебе известно.
– Да, – заметил я, – Рабенау был необыкновенным человеком.
Я рассказал своему другу о страшном видении, вызвавшем мою болезнь. Бенедиктус побледнел при моем рассказе и пробовал уверить меня, что я был уже болен и принял за действительность видение, созданное бредом. Я был уверен, что видел покойника не в бреду; но, не желая спорить, замолчал. Я знал, что нет ничего хуже, как убеждать неверующего, а может быть, новому главе была неприятна мысль, что его предшественник посещает места, при жизни подвластные ему.
Я быстро оправился, чувствовал себя словно помолодевшим и, как только силы позволили мне, пошел к Бернгарду поблагодарить за заботы. Я избегал говорить о видении; между тем дрожь пробежала по моему телу, когда я увидел место, где показался мне граф. Отец Бернгард также не сказал ничего. Видя мою бледность, он опасался, вероятно, заводить такой тревожный для меня разговор. От него я отправился на свидание с Нельдой, и громадная радость ее при встрече со мною еще раз доказала мне, как искренна и глубока ее любовь ко мне.
* * *
Совершенно оправившись, я получил важную должность брата-казначея и вступил снова в обязанность доверенного и секретаря Бенедиктуса. В свободные от дел часы мы читали или переводили что-нибудь интересное, так как Бенедиктус постоянно жаждал знаний; искусство также интересовало его. Часто он сам пел своим прекрасным звучным голосом на Божественной службе или, склонившись над листами требника, терпеливо украшал их теми изящными, тонкими миниатюрами, которыми и теперь еще восхищаются антикварии.
Но эти занятия не отрывали его от других работ; он твердой рукой держал завоеванную наконец власть. Гордый и сдержанный, он господствовал над своими монахами, бдительно наблюдая за монастырской собственностью, из которой не уступал никому ни одной нити. Окрестное дворянство, не исключая герцога, преклонялось перед ним, потому что он был Князь Церкви, а в те отдаленные времена одно это имело большое значение.
Я должен рассказать, что в это время произошло одно событие, которое могло дурно окончиться для моего друга. Однажды вечером Бенедиктус работал один в маленькой келье, рядом со спальней, где я занимался переводом, как вдруг меня поразил страшный шум, раздавшийся из его комнаты. Охваченный тяжелым предчувствием, я бросился туда и, к великому изумлению, увидел, что Бенедиктус борется с каким-то субъектом, который, с кинжалом в руке, старается повалить его. Одним прыжком я бросился на неизвестного и, схватив его сзади, со страшной силой ударил кулаком по голове. Он пошатнулся и упал на пол. Мы связали его, и тогда только с ужасом узнал я рыцаря фон Мауффена.
– Что это означает? – спросил я Бенедиктуса, отиравшего лоб.
– А вот сейчас узнаешь. Негодяй хотел убить меня; он выскочил неизвестно откуда и преуспел бы в своем намерении, не заскрипи пол под его ногами. Тогда я обернулся, как раз вовремя, чтобы удержать его руку.
Когда Мауффен пришел в себя, Бенедиктус стал допрашивать его.
Сначала он молчал, но затем с надменным видом объявил, что ему известны все тайны аббатства, что Эйленгоф продал их ему, и, если мы немедленно не отпустим его, то старый приятель его донесет герцогу о тайнах подземелья; но если Бенедиктус желает разделить с ним власть и даст ему права второго главы тайного общества, то оба будут молчать. При столь дерзком предложении глаза приора метали искры.
