Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Бенедиктинское аббатство
Герцог, казалось, был удовлетворен; принцесса снова оживилась, а присутствовавшие с удивлением переглядывались; но Розалинда и я – мы страдали в пространстве.
– Господа рыцари, – сказал герцог. – Я думаю, что этого объяснения достаточно, чтобы восстановить честь графа фон Рабенау, надеюсь, что вы миролюбиво окончите это неприятное недоразумение.
Шесть рыцарей в нескольких словах извинились перед Куртом, выслушавшим их, нахмурив брови. Один Фейт ничего не сказал и сел, скрестив руки.
– Ну, барон! Почему же вы, первый вызвавший, не говорите ничего? Окончим это недоразумение, смутившее веселье нашего собрания, – произнес герцог.
Курт был трус и не любил вызовов; он охотно принял извинения для восстановления чести. Но Фейт был несговорчив и ответил насмешливо:
– Если моя перчатка не жжет лицо графа фон Рабенау, я готов и примириться.
После таких слов драться было необходимо. День поединка был назначен, и герцог объявил Курту, что он после боя получит руку его племянницы.
Курт уехал, взбешенный, размышляя, нельзя ли каким-нибудь обманом отделаться от Фейта, очень искусного в бою и который мог его и прикончить. Как все трусы, Курт боялся смерти, чувствуя, что с ней – конец его безнаказанности.
Чтобы заслужить помощь неба, он провел несколько дней и ночей с Лукой в молитве, постился, бил себя в грудь и вымаливал у всех святых свою жалкую жизнь; но, вместе с тем, он не пренебрегал для этого и средствами темными. Он послал преданного ему телом и душой Туиско, который подкупил одного из оруженосцев барона и утром, в день поединка, Фейту дали в вине такого же снадобья, какое употребил Вальдек, сражаясь с Эдгаром фон Рувен. При таком обмане Курт одержал легко победу и убил несчастного обессиленного молодого человека.
Если бы он видел тучи, собиравшиеся над ним, если бы знал, что силы добра отвернулись от него, несмотря на его лицемерные молитвы, он ужаснулся бы; но он не видел ничего и считал себя неуязвимым в своей наглости.
Торжественно отпраздновали его женитьбу на принцессе Урсуле, которая не была ни молода, ни красива, ни умна, но пошлая и чувственная натура, как и он. На этом празднике знать не могла отсутствовать из уважения к герцогу, зато на пир, данный Куртом через несколько дней в своем замке, не явился никто из знатных особ. Герцог, вероятно, предупрежденный, под предлогом болезни не приехал, и общество состояло из мелкого дворянства или обжор, слишком слабых и бедных, чтобы открыто обидеть могущественного соседа.
* * *
С течением времени я с удовольствием увидел, что Курт пользовался тем супружеским счастьем, какое заслуживал. Урсула была зла и ревнива и, хоть принцесса, вовсе не стеснялась с ним. Она неотступно следила за мужем и, застав в уборной его обнимающим одну из ее служанок, надавала ему пощечин, а молодую девушку таскала за волосы и била ногами. Он жаловался на холодность Розалинды, которая никогда не подняла бы на него свою тонкую и белую ручку, а теперь плоды пылкой ревности жгли его щеки. Урсула сидела взаперти и злилась; а когда он ради прислуги пришел извиняться, она бранила его, топала ногами, но кончила тем, что бросилась ему на шею. Курт, такой щепетильный ко всякому неудовольствию изящной и скромной Розалинды, терпеливо переносил ссоры и брань этой некрасивой, обжорливой и нечистоплотной женщины только потому, что она принцесса.
Но, так как все надоедает, даже честь считаться племянником герцога, а так же и потому, что упорная ревность жены ужасно стесняла его, Курт кончил тем, что раз ответил на пощечину «высочайшей» ручки. Урсула же, разъяренная, как фурия, схватила тяжелый золотой бокал и с такой силой запустила мужу в лицо, что тот дико закричал. Из открытого рта его выскочило что-то окровавленное. Увы! Это был передний зуб, один из тех белых зубов, которые Курт ценил дороже жемчуга. Теперь черная дыра во рту навсегда лишила его улыбки.
* * *
Моя жизнь, как духа, обязанного видеть все эти низости, была очень тяжела.
Люди, над которыми я хотел властвовать, были лживы и мелки; деятельность их была направлена к удовлетворению грубых инстинктов; никакая возвышенная цель не увлекала их ума. Мой бесплотный глаз видел, что любовь покупается золотом, дружба и уважение основаны на расчете, а, между тем, несмотря на такое убеждение, к стыду своему, я должен сознаться, что земные интересы привлекали и держали железными когтями душу мою. Эта жалкая толпа, которая жила там, точно муравейник, интересовала меня, сердила или возмущала и мне хотелось вмешаться в ее судьбу, чтобы или помочь ей, или уничтожить.
Я спустился в комнату, занимаемую отцом Лукой, верным другом моего Курта. Он сидел, внимательно читая документы, доказывавшие мое происхождение и указывавшие на несметные сокровища в замке Мауффен.
Лицо его, лоснившееся и ожиревшее от лет и хорошей пищи, сияло блаженным довольством. В это время вошел нахмуренный, скучающий Курт и опустился на стул.
– Сын мой, – сказал Лука, поднимая голову. – Документы, данные вами мне для прочтения, заключают в себе очень важные вещи, слушайте.
Он прочел ему то, что касалось меня и давало указания на сокровища.
– А! – воскликнул Курт, и щеки его разгорелись. – Невозможно так оставлять этих сокровищ. Ясно, что они принадлежат мне, раз отец мой был из Мауффенов. Я под секретом передам все это герцогу, и мы поделимся; потому что один я не могу добраться до старого замка, не оскорбляя бенедиктинцев. Но герцогу, конечно, они согласятся его продать, потому что им он совершенно бесполезен. При случае я открою герцогу, что отец мой был главарем этого тайного общества. По счастью, у меня осталось несколько документов, которые я не брал тогда в аббатство, и нынешний приор не мог отобрать их. Отец Лука, приведите в порядок документы и приготовьте описание, которое все ясно должно объяснить герцогу.
* * *
Безумный гнев почти совершенно парализовал мое астральное тело. Неблагодарный сын собирался разоблачить преступное прошлое своего отца, забывая в своей тупой алчности, что если я был Мауффен, то он перестает быть Рабенау. Он собирался разоблачить мое положение главы общества Братьев Мстителей, запятнать мою память, выставить меня каким-то авантюристом, сорвать имя с моей могилы, а золото, которое найдет, употребить на преступления или разгул.
Чем мог я помешать осуществлению этих планов? Я чувствовал себя бессильным перед этим «живым» нахалом, для которого не было ничего святого, который пренебрегал мною, которого не могло остановить сыновнее чувство. Отчаянным усилием воли я призвал своего руководителя и покровителя, пояснив ему свое желание уничтожить этого негодяя.
Он появился с тем спокойствием, которое могло привести в отчаяние несовершенный дух.
– Ты знаешь, – ответил он мне, – что жизнь человека, как бы преступен он ни был, не зависит никогда от духа. Там, где распоряжаются жизнью, распоряжаются и смертью, и жизнь должна быть очень неудачна, очень бесполезна для того, чтобы раньше срока разбить телесные узы. Никому не избежать разрушения физического тела, а торопливость – доказательство несовершенства.
– Ну, – возразил я в своей горячности, – веди меня на судилище, где решаются судьбы людей, и я сам буду защищать свое дело против этого неблагодарного.
Горячность моя поставила меня перед лицом высших руководителей, перед существами совершенными, беспристрастными, как к добру, так и злу, пред чьим могуществом я преклонился.
– О чем просишь ты, дух, и с какой целью? – передалась мне их мысль. – Ты знаешь, что телесная смерть неизбежно ведет к правосудию. Ты просишь уничтожения тела, душа которого злоупотребляет своим пребыванием на земле; но какое право имеешь ты выражать такое желание? Ты дрожишь от стыда, что преступное прошлое запятнает твою память, ты краснеешь от унижения быть разоблаченным перед людьми, которые считали тебя лучше, чем ты был на самом деле? А ведь ты не боялся, когда совершал все эти предосудительные поступки. Не стыдно ли тебе, дух разумный, быть рабом этой толпы, которую ты презираешь и против которой восстаешь. Из-за тщеславия ты с пеной у рта выпрашиваешь жизнь твоего сына, потому только, что он раб предрассудков и грубых инстинктов, которые рассчитывает удовлетворить золотом. Просьба твоя, дух, не трогает нас. Жизнь твоя была такова, что вовсе не заслуживает уважения. Тебе жаль золота, которое твой сын расхитит, но, если не он, так другой найдет его и употребит на зло. Потому вовсе не чувствуется необходимости в немедленной смерти Курта.
Я был смущен. Правда, просьба моя не была обоснована. Но я сосредоточился, чтобы найти достаточную причину, и вскоре нашел путь, по которому следовало идти.
– В этой своей жизни Курт ничего не сделал ни для добра, ни для милосердия, ни для общества, ни для души; он – холодный эгоист: никого не любит и сам не любим никем. Он не приютил ни одного бедняка, золото его не осушило ни одной слезы. Это совершенно бесполезный человек, паразит, питающийся потом своих вассалов, и пот этот обилен, вследствие его алчности и грубости. Так, вот, взамен бесполезной жизни, которую прошу сократить, я предлагаю воплотить меня, когда мои руководители найдут возможным, и дать мне скромную жизнь богомольца-странника. И, если мне разрешат разыскать сокровища, я сделаю из замка Мауффен убежище для больных и убогих и буду сам ухаживать за ними. Если же найденное золото соблазнит меня и я забуду свой настоящий обет, пусть судьи мои поразят меня тою же смертью, какую я испрашиваю для неблагодарного.
Мысль моя лилась чисто, ясно и твердо, как и решимость моя выполнить избранное дело. Трепещущий золотистый свет окутал меня.
– Только полезная жизнь, посвященная добру, самоотречению и покорности, может искупить бесполезную жизнь. Пусть просимое тобою для этой цели золото останется неприкосновенным и пусть ничтожный и неблагодарный человек понесет преждевременное разрушение его земного тела. Тебе даруется смерть твоего сына Курта, глубокий дух которого расплачивается, беря на себя бремя ради достижения избранной цели. Исполни же честное дело милосердия, взамен даруемой тебе жизни.
Счастливый получением просимого разрешения, хотя бы и такой ценой, я снова опустился к моим спутникам.
– Теперь, – сказал я, – негодный сын не избежит моего справедливого гнева.
* * *
Было лето. Уже несколько недель солнце палило своими горячими лучами иссохшую землю; печален был вид деревьев с поблекшей листвой, травы пожелтелой, увядшей, и сожженных полей. Белая тонкая пыль вихрем крутилась в воздухе, удушая людей, по необходимости выходивших на большую дорогу. Природа точно истомилась, и раскаленный воздух был насыщен электричеством. По всем церквам и часовням собирался народ, вознося к Богу горячие молитвы о ниспослании освежающего дождя, который бы спас посев и виноград. Но небо было глухо к мольбам; на голубом своде не являлось ни облачка и палящее солнце собиралось пожрать землю своими огневыми лучами.
Однажды, Курт встал довольно поздно и завтракал с женой и Лукою; оба они располнели и изнемогали от жары.
– О! – сказал Лука, отирая потный лоб. – Неужели вы хотите, граф, пуститься сегодня в путь? Я задыхаюсь и здесь, а ехать верхом, да по большой дороге, где пыль ослепляет глаза и нечем дышать, это свыше моих сил.
Курт, никогда ни для кого не стеснявшийся, нисколько не тронулся этими доводами и равнодушно сказал:
– Я решил быть сегодня у герцога. Надо покончить с этим делом, а потому мы поедем, отец Лука.
– Но что это за упорство ехать по такой жаре, – заметила графиня, вмешиваясь в разговор и подозрительно смотря на мужа. – Какое это важное дело может у тебя быть с дядей? Я поеду с тобой, – прибавила она вызывающе.
Курт покраснел от злости и, ударив по столу кулаком так, что задрожала вся посуда, закричал:
– Ты останешься дома, глупая! Своими сценами ты вынудишь меня окончательно бросить тебя. Ревность твоя невыносима. О! Розалинда, – прибавил он, вздыхая, – никогда при тебе я не переживал таких сцен. О! Как я тебя люблю! Никогда я тебя не забуду!
– А! Дерзость твоя доходит до того, что ты говоришь о любви к Розалинде, – вскричала Урсула. – Кто, как не ты, говорил мне, что тебе не нравились ее бледность, ее томный вид? А теперь ты оскорбляешь меня, притворяясь, что сожалеешь о ней! Ничто не удержит меня ехать с тобою и поглядеть, кого-то собираешься ты обмануть ложными уверениями в любви.
Курт вскочил и, оттолкнув стул, вышел.
– Дочь моя, – сказал отец Лука, скромно скрестив руки на своем пухленьком животе, – не поддавайтесь внушениям демона, именуемого ревностью; успокойтесь и останьтесь дома. Даю вам слово, что у мужа вашего важные дела, и я еду с ним, а это достаточная гарантия против суетных мирских предположений.
Он встал, благословил ее и вышел; графиня, почтительно поцеловав руку святого мужа, успокоилась и села продолжать прерванный ссорою завтрак.
В это время Курт оделся, с удовольствием забрал документы и спрятал их за камзол. Он не чуял, что ему не суждено было вынуть их оттуда. Затем, прицепив меч, поданный пажом, он вышел во двор, где два конюха держали его лошадь и мула для отца Луки.
– Добрый мой господин, – заметил старый сторож замка, – вам лучше не ехать сегодня. Посмотрите. Черные тучи собираются на горизонте, и поднимается ветерок. Может быть, разразится гроза.
– Ба! – возразил Курт, садясь в седло. – Пока разразится гроза, мы будем в безопасности, в герцогском дворце.
С помощью двух конюхов Лука взобрался на мула, и они уехали.
– О! Какая жара, – говорил Лука, задыхаясь. – Граф, не скачите. Вы поднимаете пыль, которая залепляет мне глаза. Того гляди, я выпущу поводья.
Курт перешил на шаг; он не хотел явиться без духовника, который должен прочесть и объяснить герцогу документы.
– О! Проклятое животное, – вопил в это время Лука. – В такую погоду еще собирается завтракать!
Мул его также изнемогал от жары и, остановившись около куста чертополоха, не хотел идти, несмотря на удары и окрики своего всадника.
– Да кончайте же, наконец, с этой проклятой скотиной. Мы изжаримся на солнце из-за нее, – закричал Курт в нетерпении и бешенстве.
Подъехав ближе, он сильно стегнул хлыстом по спине мула.
Мул мгновенно излечился от своего упрямства и поскакал галопом, выбив из седла отца Луку, который и растянулся на дороге, страшно крича.
Увидев своего духовника лежавшим на животе, с лицом, покрытым слоем песка, прилипшего к потному лбу его, Курт покатился со смеху. Два оруженосца сошли с коней, посадили опять почтенного отца на мула, и шествие тронулось.
Я также присутствовал тут и тысячами электрических нитей выкачивал всю влажность из тела Курта, приготовляя его к сильному удару, который должен был его убить (развоплотить). Бонифаций так же работал над отцом Лукой. Неопределенная тревога охватила их обоих.
– Может быть я действительно напрасно выбрал такой день для путешествия к герцогу, – проговорил Курт, – я никогда еще не чувствовал такой жары.
Он не знал, чему приписать беспокойство и смутную тоску, давившую его, но он испытывал что-то странное, лоб его горел. Он поднял голову: черные тучи начали затягивать все небо, и задул сильный ветер, поднимая пыль столбом.
– Поспешим, – сказал Курт, пришпоривая лошадь.
Но буря настигала их с головокружительной быстротой; поднявшаяся пыль ослепляла людей и животных, задерживая их движение. Наступила темнота; деревья гнулись от ветра, за свистом которого слышались отдаленные раскаты грома.
– Поспешим. Мы уже недалеко от замка! – повторял Курт.
Но лошади становились на дыбы с взъерошенной гривой, они чуяли опасность. Каждое живое существо искало, где приютиться.
Я стал против Курта, отрывая нити, связывающие меня с ним и приспособляя те, по которым должна была пройти молния, то есть с двумя тяжелыми и насыщенными электричеством тучами. Вдруг сверкнул ослепительный свет, который точно зажег небо. Я видел, как все озарилось, словно пожаром, и астральные нити сгорели с треском, как волос на огне. Молния пронзила тело Курта и сожгла на нем компрометирующие документы, а астральное тело в мгновение ока вырвалось из земной оболочки на свободу, и я крепко схватил его. Отца Луку постигла та же участь, и Бонифаций увлек его грешную душу.
При виде хозяина, распростертого на земле, пораженные оруженосцы шептали «Ave Maria»; они хотели поднять его, думая, что он только оглушен, но увидели, что от гордого и дерзкого рыцаря остался труп, покрытый полуистлевшей одеждой.
В ту же минуту над истощенной землей хлынул проливной дождь. Во время этого страшного урагана, о котором долго вспоминали в округе, молния ударила также в замок Мауффен; часть старой башни обрушилась, похоронив под своими развалинами сокровища, предназначенные для моей искупительной жизни.
* * *
Курт, оглушенный и не сознававший происходящий с ним внезапной перемены, пришел в себя и в испуге отшатнулся, узнав меня и Бонифация.
– Ты умер, неблагодарный; ты покинул на земле тело, под защитой которого считал себя неуязвимым. Ты оплатил изменой и клеветой за мою любовь, теперь ты не избежишь моего справедливого гнева. Я не хочу мстить за себя, налагая на тебя нравственную пытку, негодный; но я расстаюсь с тобою на три века. Я разрываю соединявшие нас узы и оставляю тебя своре врагов, которых ты приобрел путем своих преступлений. Неблагодарный паразит, которого я защищал и окружал любовью! Ищи другого покровителя, или пожинай то, что посеял.
Я откинулся назад, обрезая нити, связывавшие еще меня с презренным. Я видел, как его астральное тело корчилось от отчаяния и ужаса при виде черной тучи враждебных духов, которые хотели схватить его, чтобы обречь на муки, описанные духом Мауффена, и только мое присутствие сдерживало их.
– Отец! – Это слово болезненным воплем вырвалось из сердца негодного, всегда трусившего перед страданием и очередной опасностью. Мое астральное тело ощутило болезненный толчок: звук этот прозвучавший в воздухе, в прежнее время сделал меня рабом этого неблагодарного.
Я оставил его грудным младенцем, а когда вернулся из продолжительного путешествия, ребенок трех лет, белокурый и красивый, как херувим, протянул мне свои маленькие ручонки и произнес это слово, приковавшее меня к нему. Мне некого было больше любить, кроме наследника моего имени, надежду моей страсти. Всегда слово «отец», сказанное им, когда он страшился чего-нибудь или тосковал, делало меня слабым до ослепления; а в эту минуту, когда я хотел бросить его беззащитным на произвол его врагов, это слово потрясло меня и пробудило все воспоминания прошлого.
Как и тогда я был силен, а он слаб; как в детстве я охранял его своим любящим отцовским сердцем, так и теперь его слабый трусливый и несовершенный дух ничего не значил без поддержки моей железной воли, укрощавшей его врагов. Но, боясь собственной слабости и мгновенно припомнив все оскорбления и всю неблагодарность, вынесенные мной, я собрал всю свою энергию и, не внимая отчаянным жалобам духа, поднялся в пространство, пока друзья мои уничтожали последнюю соединявшую нас связь.
Как черная, густая завеса, враждебные духи накинулись на неблагодарного, оглушая его своими обвинениями, издеваясь над его слабостью, а потом увлекли его в пространство, чтобы он полюбовался на мучения, виновником которых был.
* * *
– Могу ли я работать в пространстве? – обратился я к своему руководителю. – Я слишком страдаю.
– Ступай! – был ответ.
И я бросился в бесконечность, подальше от атмосферы земли, чтобы погрузиться в вихрь вечного вращения, где мог работать без устали, не имея более времени думать о себе.
* * *
Наконец меня остановила посторонняя сила и притянула к себе; тяжесть охватила мое астральное тело, и послышался голос моего руководителя:
– Все умерли. Пойдем на суд.
Я двинулся, волнуемый тяжелым сознанием, что приближался важный момент…
В сероватом, окружавшем меня пространстве, со всех сторон надвигались бесчисленные тени, и каждая была осенена светлым кругом, знаком Божественного, более или менее очищенного огня. Плыли духи, облеченные во флюидическое подобие рясы, с тонзурой на прозрачной голове и четками в скрещенных руках. Я дрожал и волновался.
Но, чу! – религиозное пение донеслось до меня… Да, в атмосфере звучало пение, и это были стройные звучные голоса монахов, хотя я и не видел, чтобы открылись их уста. Я понял, что это был отзвук их мыслей, потому что в духовном мире каждое сотрясение воздуха производит гармонический звук. Видя себя собранными в тесные ряды, братья бенедиктинцы, как и при жизни, вспомнили свое пение. Во главе их виднелись тени: Эйленгофа, Бенедиктуса и Санктуса.
Безмолвно облаченная масса духов собралась позади меня. Я поник головой. Да, я командовал этим братством преступных теней, был главарем банды мстителей. И в эту минуту около меня появилась тень, которая доставила мне искреннюю радость; отнюдь не радостное чувство разделить мою ответственность с другим, а просто радость увидеть старого друга. То был Антоний, вдохновитель интриг, увлекший меня на преступный путь.
С другой стороны безмолвно собиралось второе шествие: там парили Мауффен, Розалинда, Курт, карлик и другие. Их вели светлые руководители, парившие над ними.
Преступные духи приближались к светлому кругу, где провозглашен незыблемый закон возмездия: «страдание за страдание», и где руководит истинная сущность Божественного правосудия: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Милосердие Божие дарует тебе возможность исправить твои ошибки в новой жизни»…
Лотарь фон Рабенау
