Виктор Елисеевич Дьяков
Госпожа
1910 г.
– Главное качество, которое ты должна в себе выработать, услужливость и аккуратность. А аккуратность невозможна без чистоплотности, – барышня Ирина Николаевна, сидела в кресле и строгим голосом наставляла худую, бедно одетую девочку, двоюродную внучку своей старой горничной. Девочка стояла опустив голову и слышала не только голос барышни, но и как потрескивают за печной дверкой поленья. Верхняя одежда плохо грела и после улицы, где гулял пронизывающий ветер, ей очень хотелось погреть посиневшие ладони о выложенные изразцами бока печи… Но барышня говорила и говорила.
– В таком виде я тебе больше в доме появляться не позволяю. Передай бабушке пусть оденет тебя поприличнее. Волосы прибери, ногти аккуратно подстриги, и угрей, чтобы я у тебя больше не видела. Если за собой следить не будешь, и от тебя будет дурно пахнуть – назад в деревню отошлю… Вставать будешь в шесть часов утра. Время-то по часам умеешь определять?
– Умею барышня, – еле слышно отвечала девочка.
– Что ты там шепчешь, громче говори. Так вот, слушай и запоминай, больше повторять не буду. Встаешь в шесть часов и до половины восьмого во всех комнатах, кроме господских спален убираешься: моешь полы, вытираешь пыль с мебели. Чтобы нигде ни пылинки не было. Ты в школу-то ходила, грамоте обучена?
– Не… один год с осени пошла, потом холодно стало, а у меня ни одежи, ни обутки теплой не было, так боле и не ходила, – со страхом в голосе призналась Ксюша, подумав что по причине неграмотности ей откажут от столь престижного места.
Но барышня, напротив, данным обстоятельством осталась очень довольна:
– Ну, и отлично. Грамота тебе ни к чему. Когда ваши деды и бабки в крепости жили, они грамоты не знали, зато дурными мыслями себе голову не забивали. И они вполне своей жизнью довольны были, потому что за них все их господа решали. А сейчас через ту грамоту все слишком много думать стали и о себе много понимать. С того и порядка нет кругом, бунты и всякие непотребства. А каждый должен знать свое место.
Совсем еще молодая, год назад окончившая гимназию, барышня старалась казаться мудрой госпожой, и если в общении со слугами постарше у нее это не всегда получалось, то сейчас она как никогда убедительно и с удовольствием «играла свою роль».
– В общем, так Ксения, бери пример со своей бабушки. Она тут тридцать лет служила и за это время от нас только милости имела. Также будешь нам угождать, тоже из поломойки в горничные выйдешь. Поняла!?
– Поняла барышня, – смиренно отвечала Ксюша, еле сдерживая рвущуюся наружу радость: ее взяли, она будет жить в барском доме, она больше не будет доить корову, голодать, ходить в обносках, нянчится с младшими братьями, утирать им носы…
– Ну, раз так, пусть бабушка тебя в божеский вид приведет, да помни, что тебе надобно делать. И пока она тебя всему не научит тебя, я ее никуда не отпущу, так и передай… Ступай!
– Ишь, не отпустит она, – недовольно ворчала баба Глаша на слова барышни, которые ей передала Ксения. – Поди уж пятьдесят лет как крепости нет… нету такого закону, чтобы силом держать. Это её дед с бабкой тута могли кого хотели отпускали, а кого хотели не отпускали, или на конюшне розгами драли…
Тем не менее, все это она лишь гундела себе под нос вполголоса и слышала ее лишь Ксюша.
– Баб Глаш, а что мне здесь только полы мыть, пыль вытирать, да печь затапливать, а боле ничего? – решила уточнить круг своих обязанностей Ксюша
– Ты, девка, раньше времени не радуйся. Работу она для тебя всегда найдется. Для тебя главное уборку успеть закончить и печку затопить до того как барин и особенно барышня проснутся. За это время тебе все успеть надо, а дом, сама видишь, большой. Я тебе все покажу как быстро и нижний этаж и лестницу мокрой тряпкой промокнуть. А мыть по-хорошему надо через день. С печкой смотри осторожнее, она не такая как у вас в избе, у нее тяга сильная, разгорается хорошо, но и огонь большой, тут главно пожара не наделать. Я ведь тоже первые лет пять наверное вот так полы мыла да печку топила, а уж потом в горничные вышла. Если барин проснется, а у тебя что-то не убрано, или печка не протоплена и в дому холодно, это еще ничего, а если к барышне не успеешь… ох, ругаться будет, а то и чем-нибудь в тебя кинет. А проснуться она и в восемь часов может, и в девять, а то и до десяти дрыхнет. Так что тебе до восьми часов все успеть надо. А она все одно проверит, и если где пыль или грязь найдет… Не знаю, на нас старую прислугу она только ругается или кидает что-нибудь, а тебя, боюсь, и прибить может. Ты Ксюха к этому готова будь. Она тут молодую девку, что меня в горничных подменяла, когда я к своим в Саратов ездила, так по щекам отхлестала за то, что кофий на блюдце пролила, когда ей подавала. Такое с нашей барышней случается. В бабку она пошла, та тоже драться любила, а вот мать ее, та совсем другой была. Из-за нее, из-за барышни и моя Дуняшка не захотела здесь в горничных оставаться. Тогда еще барышня в гимназии в Саратове обучалась и здесь только летом да в каникулы на пасху жила. Дуня то по годам ей ровесница, мы же с прежней барыней и рожали-то почти в одно время… Так вот, приехала барышня на те каникулы и не понравилась ей как моя Дуняша убралась в ее комнате. Отругала она ее, а Дуня-то что-то в горячке ей и ответила. Барышня-то за это ее по щеке и ударила. Дуня в слезы и ко мне бежит. Мне бы ее надо было пожалеть да успокоить. А я тоже разозлилась, как это так, не старое время, чтобы по щекам бить, не крепостные мы уже давно. Дуняша то меня послушала да за дверь. Я и подумать не могла, а она к барышне-то побежала и все эти мои слова прямо в глаза ей и сказала… Ох, что там потом было, я и у барыни в ногах валялась и к барышне ходила, просила Дуняшу простить. Барыня вроде и не против была, а барышня то Ирина уперлась, она уже и тогда в доме большую силу имела, чем мать. Так и пришлось мне Дуняшу от греха в Саратов отправить к Ване, старшему моему. Он тогда уже учение закончил и в подмастерьях был, деньги какие-никакие зарабатывал. Ты учти это Ксюха и барышне не перечь, а если что, терпи…
– Баб Глаш, а я и не знала, что тут с тетей Дуней-то случилось, и мама ничего не говорила.
– А про то никто кроме прислуги и не прознал. Я и Дуне наказала молчать, боялась, что и меня вслед за ней со двора прогонят. Тогда ведь муж-то мой Степан уже помер, и куда бы мне идти было? Ох, тогда Дуне и в городе хлебнуть пришлось, если бы не брат не выжила бы. Это ж он ее потом в лавку-то к купцу по знакомству пристроил, так же вот убираться да полы мыть. Слава Богу тама она и с женихом своим сошлась. Это сейчас у нее все хорошо, а до того… лучше не вспоминать. Иной раз за день и крошки хлеба во тру не бывало… Ну, да ладно, давай-ка вот это платьишко на тебя примерим. Это от Дуни осталося, она его почтишто и не носила, а тебе сейчас в пору должно быть.
Ксюша примеряла платье, а бабка прикидывала, где ушить, подобрать.
– Да Ксюха, платьишко-то великовато, Дуня в твои годы посправнее была. Ну, это и понятно, у вас то в дому с харчами всегда плохо. Это ничего, главно по росту подходит, а что широко ушьем. А потом, как мало станет, распорешь и опять в пору будет. Это в деревне хлеб горький и дается тяжело, а у господ и легкий и сладкий. Здесь быстро отъешься, поправишься, – баба Глаша булавками отмечала места, где надо ушивать платье.
– Баб Глаш, а еще барышня говорила, что когда наши подшиваловцы ихними крепостными были, все лучше было и жизнь чище и легче была, поведала Ксюша.
– Да, не помню я того времени, я же позже родилась. А вот мама моя рассказывала, что в деревне тогда так же плохо жили. Только сейчас можно вон куда хочешь идти, где хочешь работать, на своей ли земле, или как отец твой на заработки уйти. А тогда хочешь не хочешь барщину отрабатывай, четыре дня в неделю, и без барского дозволения никуда не уйдешь. Так что врет барышня, в то время только им, барам хорошо было. Все тут ихнее было и деревня и люди, вот оне над ими и мудровали как хотели, над родителями нашими и дедами. А моя бабка, помню, еще сказывала, как оне в Пензенской губернии жили, посредь леса. Там и дрова свои были и луга для скотины хорошие. Так нет, сорвали с хорошего места, завезли вот сюда в степь голую. Бабка говорила, как оне тяжело тута обживались, сколь мук приняли. И насчет чистоты врет барышня. До того как немцы тута не поселились вся деревня по весне и осени в грязи плавала, летом в пыли, а зимой снегом бывало чуть не по крыши заносило. Это барский двор всегда был убран, всю деревню сгоняли, чтобы листья убирать, деревья сажать, или снег расчищать. Здеся все силы оставляли, а чтобы свои дома убирать да в чистоте содержать у многих и сил не оставалось. А вот как немцы приехали только тогда и у нас поняли, что можно в чистоте жить. А умные люди говорят с того немцы и живут чище, что у них бар давно уж нет, их прадеды уже только на себя работали. Конечно на все божья воля, но то что крепость ту отменили это тоже божья воля, боле уж никак нельзя было ее терпеть…
1963 г.
Обоняние… с тех пор как болезнь прогрессировала, Ксения Андреевна связь с внешним миром осуществляла все более благодаря этому чувству. Как остро она реагировала на запах, когда печку топили углем, так и когда сноха готовила пищу. На этот раз именно такой запах заставил ее очнутся. То был запах манной каши на молоке, единственной пищи которую мог воспринимать ее пораженный опухолью пищевод. Миску с теплой кашей принесла сноха. Есть не хотелось, как и вновь оказаться в этой безрадостной для нее реальности. Пребывать в полусне было куда приятнее.
– Мама, надо хоть немного покушать, – упрашивала сноха.
Но Ксения Андреевна не реагировала, частично пребывая все еще там в 1910 году, резвой тринадцатилетней крестьянской девочкой, оказавшейся в барском доме, резко поменявшей свою прежнюю жизнь. Потом оная еще много раз менялась, много чего в ней случилось, кроме одного, о чем смолоду мечтала, счастья в ее понимании. Ксения Андреевна в своих раздумьях не раз винила в том Бога. Как же так, он дав ей немало для того, чтобы быть счастливой, и красоту, и ум и главное сильный, твердый характер… а вот счастья так и не удосужился предоставить.
Впрочем, все кого она знала, кто окружал ее по жизни – она и их никого не могла однозначно назвать счастливыми. Все в большей или меньшей степени мучились, кто по семейному, кто по бедности, кто по воли власти, но по настоящему довольных жизнью, счастливых, во всяком случае женщин, она не встречала. Как орали в революцию, что как только выгоним бар счастливы станут все. Ну и что? Да жизнь стала другая, но особого счастья и эта жизнь мало кому дала.
Ей вроде бы даже тогда повезло, в тот период, когда многие ее ровесницы из-за войны и революции остались вековухами, она и замуж сумела выйти и детей родила. Старость вот встретила в семье сына. Конечно, не такую жену хотела она для своего сына. Разве сноха ровня ему? Ее-то Володя, и высокий, и красивый, и семилетку окончил, и на хороших местах всегда работал, и в компании не тушуется, и спеть и сплясать может. Впрочем, петь сноха тоже мастерица и даже на гитаре играть умеет. Но таланты снохи Ксения Андреевна особо ценными не считала. Что эта музыка, или как сама о себе сноха говорит, что у нее абсолютный музыкальный слух? Это как-то помогло ей в жизни, вылилось во что-то материальное!? Нет, если ты родилась крестьянкой, да еще и душа у тебя робкая так и нечего всякими барскими умениями щеголять. Все одно жизнь для тебя это готовка пищи, огород, дойка коровы… Да это ладно, некоторые и крестьянками рождаются, а как смотрятся, а эта уж больно серая она на фоне ее сына: невысокая, нескладная, как говорится, ни лица, ни тела, да и нравом уж очень скромна, как тихое лето…
В глубине души Ксения Андреевна понимала, что своим привилегированным положением в семье сына, она прежде всего и обязана этой самой робости, скромности, тихому нраву и покладистости снохи, ее беспримерной терпимости. Она молчаливо согласилась быть в своем доме на вторых ролях, зачастую выполняя обязанности бесправной прислуги при властной свекрови. Многие соседки и знакомые, ровесницы Ксении Андреевны откровенно ей завидовали – у них не было таких снох. Многие из них, находясь в схожей ситуации, что называется, по одной половице ходили, в углах за печками жили, попреки куском хлеба выслушивали. Да такую сноху любая свекровь иметь бы пожелала. Но, как говорится, что имеем не ценим.
Нет, не считала себя Ксения Андреевна чем-то обязанной снохе, как и не видела ничего необычного в том, что сноха так вот ходит за ней, и в связи с ее болезнью даже на работе взяла отпуск, чтобы постоянно быть при лежачей свекрови: кормить, подмывать, менять простыни… Но отпуск тот подходит к концу и теперь, видимо, сыну придется «принимать эстафету». За те недели, что Ксения Андреевна полностью перестала себя обслуживать и лежала пластом, она успела возненавидеть манную кашу. Вот и сейчас, кое как проглотив несколько ложек и запив их чаем, она отказалась от дальнейшего приема пищи. Во время еды она находилась в положении полулежа, для чего ей подкладывали дополнительную подушку. И едва после еды сноха ту подушку убрала, Ксения Андреевна, для которой теперь каждый прием пищи давался с трудом… Она вновь обессилено провалилась в полузабытье и по аналогии с той пищей, которую была вынуждена есть сейчас, ей привиделось, как она питалась в то далекое время в барском доме…
1911 г.
Чего в доме у господ Римских-Корсаковых имелось в избытке, так это всевозможных продуктов питания. Тут присутствовали как продукты собственного производства с барских полей оранжерей, скотного двора, где трудились, как постоянные работники, так и сезонные батраки, а так же продукты закупаемые в городе. Господа и сами поесть любили и прислугу хоть и гоняли, но она у них впроголодь никогда не жила. Так повелось еще с крепостных времен – дворовая челядь всегда и одевалась и кормилась значительно лучше, чем остальные подшиваловцы, которые частенько хлеб ели вперемешку с лебедой. Понятно, что попасть служить на господский двор, в барский дом считалось большой удачей. Прежде всего, это означало, что ты уже не будешь голодать, а голод в Поволжье всегда являлся страшнейшим бедствием, ибо навещал этот многострадальный край с регулярной периодичностью.
У господ же голода не случалось никогда. Даже в неурожайные годы, благодаря большой площади принадлежавших им земель, хлеба и прочих продуктов собирали с них достаточно. Более того, в неурожайные годы цены на хлеб так подскакивали, что господа иной раз выручали от его продажи больше, чем в годы урожайные. Таким не очень богатым на урожай стал 1911 год, когда в деревнях и селах саратовского левобережья выживали с трудом, а кое где так и целыми семьями подавались в города, чтобы прокормиться там. В городах кто брался за любую работу, кто просто побирался на церковных папертях или прямо на улицах.
Ксюша к тому времени уже обжилась у господ, довольно быстро стала своей среди господской челяди. Правда, барышне она не особо глянулась, да ей и угодить было нелегко. Ирина Николаевна не терпела даже малейшего проявления своеволия, о чем и сама говорила прямо:
– Ты Ксения, вроде и не дерзишь, а я все равно вижу, что в душе ты дерзкая. Смотри, не вздумай мне тут показать свой характер. Не такая ты как бабка твоя. Знаю, что и ей не все тут нравилось, а вот дерзости никогда даже взглядом своим не показывала. Ты гордость свою смири, тогда и у нас останешься, и жить хорошо будешь…
А что тогда для простого человека считалось хорошей жизнью? Это, прежде всего, вволю есть. Русские крестьяне с незапамятных времен так часто переживали голод, что страх перед ним стал передаваться из поколения в поколение на генетическом уровне. И Ксюша этот генетический голод многих поколений утоляла самой лучшей, качественной пищей, ведь иной на барской кухне просто не готовили. Попутно она приноравливалась припрятывать продукты и когда наведывалась в родительский дом постоянно приносила гостинцы с барского стола: куски тамбовских окороков, сахар, булки, баранки, пряники, мармелад, конфеты и совсем невиданные здесь фрукты типа апельсинов или мандаринов. Ту голодную зиму с 11 на 12 год она помогла своей матери и двум младшим братьям пережить и не пойти побираться. Теперь дома и на нее, как до того на бабу Глашу, смотрели как на благодетельницу.
Уже через год-полтора пребывания в барском доме в свои 15 лет на хорошем корме Ксения буквально расцвела, превратившись из неоформившейся худой девочки в упитанную фигурную симпатичную девушку. Это не осталось незамеченным. Когда она появлялась в деревне мужики и парни оборачивались ей в след. Некоторые отпускали замечания типа:
– Ух, какая Ксюха круглая стала в заду и грудях, прямо мочи нет, как зажать ее где-нибудь хочется.
Жизнь господской дворни отличалась от жизни хлебопашных, черных крестьян не только более качественным питанием. Они никогда также надрывно не работали. Да, конечно, им приходилось постоянно угождать, пресмыкаться… но редкий деревенский предпочел бы свою жизнь участи дворового.
Не могла не заметить превращений по мере взросления происходивших с Ксенией и барышня. Сама она, что называется, «ходила в невестах» и на смотрины в барский дом регулярно приглашали потенциальных женихов. Они приглашались, и в индивидуальном порядке, и в сопровождении папаш, мамаш, тетушек… Эти визиты и ответные прерывались только в зиму, когда губернские и земские тракты заметало снегом. Именно имея целью, чтобы гостям за столом прислуживала молодая красивая горничная, Ксению срочно из поломоек возвели в горничные и стали «натаскивать» для этого дела.
Ирина Николаевна довольно рано осталась без матери и с подросткового возраста привыкла к роли хозяйки имения своего отца. Николай Николаевич, отец Ирины, домашними делами занимался мало, ранее перепоручив в основном хлопоты по полевым работам управляющему, а по домашнему хозяйству жене, ну а когда той не стало, то как-то само-собой на хозяйство встала дочь, и он не препятствовал ей руководить домом по своему усмотрению. Чем же он сам занимался? Да, в общем-то ничем, то есть вел обычную жизнь помещика средней руки: чтение газет, карты, бильярд, пространные разговоры о государственном устройстве, смысле жизни, губернские сплетни. На организацию собственных балов и псовой охоты у него средств не хватало, но в случае если кто из соседей таковые организовывал, он эти забавы с удовольствием посещал. Обычно молодые помещичьи дочки не очень любили заниматься хозяйством. Но Ирина оказалась не из таких. Она тоже любила и на балы ездить и гостей принимать, но в то же время с удовольствием в охотку вникала во все мелочи жизни имения. А что еще оставалось красивой, здоровой, молодой, с детства познавшей опьяняющий вкус власти девушке. То, что Ирина поездкам по гостям предпочитала гостей принимать было весьма накладно. Но как говорили дворовые, хлеб за брюхом не ходит, как бы намекая, что такая невеста как их барышня и не должна никуда ездить, наоборот, все лучшие женихи с округи должны к ней приезжать и в очередь становиться. Ведь их барышня не только красавица, она Римская-Корсакова, хоть и не княгиня и не графиня и не очень богата, но принадлежит к древнему и влиятельному роду. И Ирина Николаевна знала себе цену.
Барышня самолично занялась «обучением» юной горничной. Нелегко оказалось Ксении овладеть манерами, походкой, умением грациозно разносить на подносе угощение, напитки. Ксении сшили соответствующее платье, передник, сделали прическу. Теперь она исполняла роль красавицы-служанки при красавице-госпоже.
1963 г.
Ксения Андреевна не то чтобы не любила сноху, а относилась к ней с этаким снисхождением. При этом она отлично осознавала, что с другой вообще вряд ли бы вообще смогла жить под одной крышей. И это прежде всего обуславливалось тем, что в характере снохи вообще не было ничего «господского». Она являлась обыкновенной крестьянкой, сумевшей выучиться, как и сын Ксении Андреевны бухгалтерскому делу. Если бы она была иной… то никогда в одном доме не ужились бы две «госпожи». А Ксения Андреевна отчетливо ощущала в себе эту склонность еще с 1911 года, когда ее перевели из поломоек в горничные. Именно тогда в «черной крестьянке» начали проявляться задатки «столбовой дворянки».
Ксения Андреевна вновь ненадолго пришла в себя и увидела стоящих возле ее кровати сына и сноху. О чем они негромко переговаривались, она не услышала. В её сознании вдруг родились мысли совершенно не соответствующие ее нынешнему состоянию и положению: «Господи, какая же она нескладная и совершенно не умеет одеваться, что ни пошьет, все на ней висит мешком. И куда Володя смотрел, когда выбирал такую. Ведь тогда, после войны, свободных девок вокруг море было – любую бери. Да за ним бы любая не бегом, в припрыжку побежала». И вновь в ее сознании не возникло напрашивавшегося протеста: «Зато она сына твоего по настоящему любит и к тебе со смиренным уважением относится, твое высокомерие сколько лет терпит и сейчас тебя больную недвижимую обихаживает, из под тебя выносит… Стала бы гордая да красивая типа тебя в молодости, за свекровью ходить от которой за шестнадцать лет доброго слова не слышала?»
Нет не такие мысли пришли в голову умирающей. Она смотрела на мешковатый халат и «раздавленные» дойкой и огородной работой ладони снохи и… Ксения Андреевна вдруг отчетливо «извлекла» из своей памяти маленькие припухлые ладошки барышни Ирины, которыми она энергично жестикулировала при обучении ее «горничному» мастерству.
