Висенте Бласко-Ибаньес
Детоубийцы
Зачѣмъ плыть далъше?.. Нелета хотѣла уничтожить это доказательство своей вины, чтобы сохранить часть наслѣдства, бросить ребенка, чтобы онъ не могъ нарушить спокойствія ихъ обоихъ, а для этого что можетъ быть лучше Альбуферы, воды которой очень часто скрывали людей, спасая ихъ отъ преслѣдованій.
Онъ задрожалъ при мысли, что озеро не сохранитъ жизни этого слабаго, толъко что родившагося тѣльца. Но развѣ судьба ребенка будетъ вѣрнѣе, если его бросить гдѣ—нибудь на улицѣ въ городѣ? Мертвые не возвращаются, чтобы уличить живыхъ. И при этихъ мысляхъ Тонетъ почувствовалъ, какъ поднимается въ немъ жестокость старыхъ Голубей, суровое хладнокровіе дѣда, который безъ слезъ смотрѣлъ на смерть своихъ дѣтей, въ эгоистическомъ убѣжденіи, что смерть благодѣяніе для бѣдныхъ, потому что остается больше хлѣба для живыхъ.
Въ моментъ просвѣтленія Тонету становилось стыдно за ту жестокость и безразличіе, съ которыми онъ думалъ о смерти этого маленькаго существа, лежавшаго у его ногъ, въ изнеможеніи замолчавшаго отъ плача. Онъ мелькомъ видѣлъ его и не испыталъ при видѣ его никакого чувства. Ему вспомнилось его багровое лицо, острый черепъ, выпуклые глаза, громадный ротъ до ушей. Смѣшная голова жабы, отъ которой у него пробѣжалъ морозъ по спинѣ, и никакого проблеска чувства не испыталъ онъ. И однако это былъ его сынъ!..
Тонетъ понялъ это хладнокровіе, припоминая часто слышанныя слова дѣда. Только матери чувствуютъ огромную инстинктивную нѣжность къ дѣтямъ съ того самаго момента, какъ они родятся на свѣтъ. Отецъ начинаетъ любить ихъ только послѣ: необходимо время и только когда дѣти подрастутъ, онъ благодаря постоянному общенію привязывается къ нимъ любовью сознательной и серьезной.
Онъ думалъ о состояніи Нелеты, о сохраненіи того наслѣдства, которое считалъ своимъ. Его жестокое сердде лѣнивца забилось при мысли, что навсегда будетъ разрѣшена проблема его существованія и онъ эгоистически задавалъ себѣ вопросъ, стоитъ ли портить жизнь ради спасенія этого безобразнаго маленькаго существа, похожаго на всѣхъ новорожденныхъ и не возбуждавшаго въ немъ никакого чувства?
Если оно исчезнетъ, никакого вреда не будетъ для его родителей, а если останется жить, пріидется половину достоянія преподнести ненавистнымъ людямъ. Смѣшивая со свойственной преступникамъ слѣпотой жестокость и храбрость, Тонетъ упрекалъ себя за нерѣшительность, благодаря которой онъ словно пригвожденный, сидѣлъ на лодкѣ и терялъ время.
Мракъ начиналъ разсѣиваться. Занималась заря. По сѣрому предразсвѣтному небу, какъ черныя чернильныя точки, пролетали стаи птицъ. Вдали по направленію къ Салеру, слышались первые выстрѣлы. Ребенокъ началъ кричать, терзаемый голодомъ и утреннимъ холодомъ.
«Кубинецъ!.. Это ты?»
Тонету показалось, будто онъ слышитъ этотъ крикъ съ далекой лодки.
Боязнь быть узнаннымъ заставила его вскочить на ноги и схватить шестъ. Въ его глазахъ сверкнула искра, похожая на ту, которой сверкали порой зеленые глаза Нелеты.
Онъ погналъ свою лодку въ заросль по извилистымъ проходамъ между тростниками. Онъ ѣхалъ наудачу, переѣзжая отъ одной заводи къ другой, не зная, гдѣ онъ, удвоивая свою энергію, словно кто‑то преслѣдовалъ его. Носъ лодки раздиралъ заросль. Высокая трава разступалась, чтобы дать дорогу лодкѣ. Бѣшенымъ ударомъ шеста заставлялъ онъ скользить ее почти по сухимъ мѣстамъ, по корнямъ густого тростника.
Онъ мчался, не зная отъ кого, словно его преступныя мысли плыли за нимъ, преслѣдуя его. Онъ нѣсколько разъ нагибался, опуская и снова быстро отнимая руку отъ свертка, испускавшаго крики. Но лодка почти стала на мель на корняхъ тростника, и несчастный, словно желая избавиться отъ громадной тяжести, схватилъ свертокъ и, поднявъ его надъ головой, бросилъ, насколъко могъ, дальше, за окружавшіе его тростники.
Зашуршалъ камышъ и свертокъ исчезъ. Тряпки на мгновенье промелькнули въ слабомъ свѣтѣ зари, какъ крылья бѣлой птицы, упавшей мертвой въ таинственную глубину тростника.
И снова несчастный почувствовалъ необходимость бѣжать, словно кто‑нибудь гнался за нимъ по пятамъ. Онъ отчаянно дѣйствовалъ шестомъ, чтобы выбраться изъ травы и попасть въ воду. Потомъ поплылъ, слѣдуя ея извилистому пути между высокими зарослями и достигнувъ Альбуферы, съ освобожденной отъ груза лодкой, онъ глубоко вздохнулъ, увидѣвъ голубоватую полосу разсвѣта.
Затѣмъ растянулся на днѣ барки и уснулъ глубокимъ сномъ, тѣмъ мертвымъ сномъ, которымъ разрѣшаются острые нервные кризисы, въ особенности послѣ совершенія преступленія.
IX
День начался большими превратностями для охотника, которому пришлось довѣриться опытности Піавки.
Предъ разсвѣтомъ, при вбиваніи свай, благоразумный буржуа счелъ полезнымъ обратиться за помощью къ нѣсколькимъ лодочникамъ, которые много смѣялись, увидя бродягу, при исполненіи новыхъ обязанностей.
Съ ловкостью, пріобрѣтенной привычкой, они быстро воткнули три кола въ тинистое дно Альбуферы и устроили сверху громадный шалашъ для прикрытія охотника. Затѣмъ обложили его тростникомъ, чтобъ обмануть птицъ, которыя, довѣрчиво приближаясь, могли бы принять его за кусокъ тростника среди воды. Чтобы увеличить эту иллюзію постъ былъ окруженъ нѣсколькими дюжинами чучелъ утокъ и лысухъ, сдѣланныхъ изъ пробки, качавшихся на поверхности воды, при каждомъ движеніи волны. Издали они были похожи на стаи птицъ, спокойно плавающихъ около тростника.
Довольный тѣмъ, что онъ счастливо освободился отъ всякаго труда, Піавка пригласилъ патрона занять мѣсто. Онъ самъ удалится въ лодкѣ на нѣкоторое разстояніе, чтобы не вспугнуть дичь и, когда тотъ убьетъ нѣсколько лысухъ, пусть крикнетъ и онъ соберетъ ихъ на водѣ.
«До свиданья! Счастливой охоты, донъ Хоакинъ!»
Бродяга говорилъ съ такой предупредительностью и обнаружилъ такую готовность быгь полезнымъ, что добродушный охотникъ позабылъ все свое недовольство его прежней лѣнью. Хорошо! Онъ позоветь его тотчасъ же, какъ убьетъ птицу. А чтобы не слишкомъ скучать ожиданьемъ, онъ можетъ позаняться съѣстными припасами. Сеньора – жена снарядила его, словно для кругосвѣтнаго путешествія.
И онъ указалъ на три громадныхъ тщательно закрытыхъ горшка, обильный запасъ хлѣба, корзину съ плодами и большой бурдюкъ съ виномъ. Мордочка Піавки задрожала отъ удовольствія, когда ему поручили это сокровище, которое онъ прошлой ночью такъ часто ощупывалъ, сидя на носу лодки. Тонетъ не обманулъ его, сказавъ что его господинъ позаботится о немъ. Спасибо, донъ Хоакинъ! Разъ уже онъ былъ такъ добръ и предложилъ отвѣдать припасовъ, онъ попробуетъ одинъ два глотка, – не больше – просто такъ, чтобы провести время.
И отъѣхавъ отъ поста на разстояніе звука голоса, онъ улегся на днѣ баріки.
День занялся и Альбуфера оглашалась ружейньми выстрѣлами, усиленными эхомъ озера. Едаа можно было замѣтить, какъ на сѣромъ фонѣ проносились стаи птицъ, испуганныя трескомъ выстрѣловъ. Но стоило имъ только въ своемъ быстромъ полетѣ спуститься на мгновенье на воду, и ихъ встрѣчалъ градъ пуль.
Донъ Хоакинъ, очутившись одинъ на своемъ посту, испытывалъ волненіе, скорѣе похожее на страхъ. Онъ видѣлъ себя покинутымъ поср; еди Альбуферы, внутри тяжелой бочки, поддерживаемой только нѣсколькими сваями. Онъ не двигался, опасаясь, какъ бы весь этотъ водяной катафалкъ не свалился внизъ и не похоронилъ его въ тинѣ. Вода мягкимъ шелестомъ билась объ обшивку досокъ у самой бороды охотника, и ея постоянный плескъ приводилъ его въ содроганіе. Если все это рухнетъ, думалъ донъ Хоакинъ, онъ скорѣе, чѣмъ подоспѣетъ лодочникъ, пойдетъ на дно лодъ тяжестью ружья, патроновъ и этихъ громадныхъ сапогъ, невыносимо щекотавшихъ ему ноги, увязшія въ разбросанной на днѣ бочки рисовой соломѣ.
Его ноги горѣли, а руки мерзли отъ утренняго холода и ледяного ствола ружья. И это называется забавой?.. Онъ начиналъ находить мало пріятнаго въ такомъ дорогомъ удовольствіи.
А птицы? Гдѣ эти птицы, которыхъ его друзья убивали дюжинами? Былъ моментъ, когда онъ задвигался на своемъ неустойчивомъ сидѣніи и дрожа отъ волненія, прицѣлилея. Вотъ онѣ!.. Онѣ спокойно плавали около его поста. Пока онъ размышлялъ, убаюканный утреннимъ холодомъ, онѣ собрались дюжинами, спасаясь отъ далекихъ выстрѣловъ и плыли около него, въ увѣренности, что нашли вѣрное убѣжище. Можно было стрѣлять, зажмуривъ глаза… Промаха бы не было. Но въ самый моментъ выстрѣла, онъ узналъ въ нихъ утокъ изъ пробки, о которыхъ забылъ по своей неопытности. Онъ поспѣшилъ опустить ружье и посмотрѣлъ кругомъ, опасаясь увидѣть въ пустынномъ углу насмѣшливые глаза товарищей.
И онъ снова сталъ ожидать. Въ кого, – чортъ возьми! – стрѣляли эти охотники, непрестанные выстрѣлы которыхъ нарушали теперь тишину озера? Вскорѣ послѣ восхода солнца, ему представился, наконецъ, случай выстрѣлить изъ своего дѣвственнаго ружья. Три птицы пролетали на самомъ уровнѣ воды. Новый охотникъ дрожа выстрѣлилъ. Ему представилось, что передъ нимъ громадныя чудовищныя птицы, настоящіе орлы, казавшіяся ему гигантами отъ волненія. Первый его выстрѣлъ только ускорилъ полетъ птицъ, при второмъ одна лысуха, сложивъ крылья, упала и перевернувшись нѣсколько разъ, осталась неподвижной на водѣ. Донъ Хоакинъ вскочилъ такъ порывисто, что его бочка закачалась. Въ эту минуту онъ почувствовалъ все свое превосходство надъ всѣми. Онъ изумился самому себѣ, открывъ въ себѣ свирѣпость героя, о которой никогда не додозрѣвалъ раныне.
– Піавка!.. Лодочникъ!.. прокричалъ онъ голосомъ, дрожавшимъ отъ волненія. «Одна! Одна уже есть!..»
Въ отвѣтъ дослышалось только неясное мычаніе изъ туго набитаго рта, неспособнаго произнести ни одного слова… Прекрасно! Онъ соберетъ, когда ихъ будетъ много.
Охотникъ, довольный своимъ подвигомъ, спрятался снова подъ прикрытіемъ изъ тростника, увѣренный, что теперь онъ сможетъ одинъ покончить со всѣми птицами озера. Онъ стрѣлялъ все утро, чувствуя при каждомъ выстрѣлѣ все большее опьяненіе порохомъ и наслажденіе разрушенія. Онъ стрѣлялъ, стрѣлялъ, не обращая вниманія на разстояніе, привѣтствуя своимъ ружьемъ каждую птицу, даже если она летала подъ самыми облаками. Господи! Вотъ это дѣйствительно удовольствіе! И отъ этихъ выстрѣловъ, сдѣланныхъ наудачу, падала иногда какая‑нибудь несчастная птица, жертва рока, спасшаяся отъ выстрѣловъ болѣе искусныхъ стрѣлковъ чтобы погибнуть отъ руки неумѣлаго.
Во все это время Піавка оставался невидимымъ на днѣ лодки. Боже, какой денекъ! Архіепископъ Валенсіи не чувствовалъ бы себя лучше въ своемъ дворцѣ, чѣмъ онъ въ этой маленькой лодкѣ, сидя на соломѣ, съ громаднымъ кускомъ хлѣба въ рукѣ, зажавъ въ ногахъ горшокъ. Пусть ему не говорятъ больше о богатствѣ дома Сахара! Нищета и чванство, пускающія пыль въ глаза бѣдному люду! Господа изъ города – воть люди, умѣющіе пожить, какъ слѣдуетъ!
Первой его заботой было осмотрѣть три горшка, заботливо обвязанные толстымъ холстомъ до самаго горлышка. Съ котораго начать? Онъ выбралъ и раскрылъ наудачу одинъ и его мордочка расплылась въ блаженную улыбку при запахѣ трески въ томатѣ. Вотъ такъ блюдо! Треска плавала въ красной гущѣ, такой сладкой и вкусной, что Піавка послѣ перваго куска, почувствовалъ, что по его горлу прошелъ нектаръ, болѣе сладкій, чѣмъ церковное вино, которое его такъ соблазняло, когда онъ былъ еще ризничимъ.
Этимъ вполнѣ можно насытиться. Никакой нѣть надобности трогать остальное. Онъ былъ готовъ отнестись съ уваженіемъ къ тайнѣ другихъ горшковъ, не разрушить иллюзій, пробуждавшихся въ немъ при видѣ ихъ закрытыхъ горлышекъ, таившихъ, вѣроятно, удивительные сюрпризы. Но однако къ дѣлу. И поставивъ между ногъ пріятно пахнувшій горшокъ, онъ началъ ѣсть съ мудрымъ спокойствіемъ человѣка, знающаго, что у него впереди весь день и достаточно работы. Онъ ѣлъ не спѣша, но однако съ такой ловкостью, что послѣ каждаго опусканія руки съ хлѣбомъ, уровень въ горшкѣ замѣтно понижался. Громадный кусокъ то и дѣло заполнялъ его ротъ, раздувая щеки. Его челюсти работали съ силой и правильностью мельничнаго колеса, а глаза между тѣмъ внимательно смотрѣли въ горшокъ, словно изслѣдуя его глубину, высчитывая, сколько разъ еще нужно ему опустить руку, чтобы переправить все въ свой роть.
По временамъ онъ отрывался отъ этого созерцанія. Господи! Честный, трудящійся человѣкъ не долженъ забывать своихъ обязанностей, даже и среди удовольствій. Онъ выглядывалъ изъ лодки и, замѣтивъ приближавшихся птицъ, крикомъ предупреждалъ охотника.
«Донъ Хоакинъ! Изъ Пальмара!.. Донъ Хоакинъ! Изъ Салера!»
И указавъ, откуда летятъ птицы, онъ чувствовалъ себя утомленнымъ отъ такой работы и, сдѣлавъ большой глотокъ изъ бурдюка, возобновлялъ свою нѣмую бесѣду съ горшкомъ.
Его господинъ успѣлъ уложить только трехъ утокъ, а Піавка уже отставилъ въ сторону первый горшокъ, совершенно опустошенный. Только внизу прилипло къ глинянымъ стѣнкамъ нѣсколько маленькихъ кусковъ. Бродяга почувствовалъ угрызеніе совѣсти. Что останется хозяину, если онъ поѣстъ все? Онъ, Піавка, больше не будетъ ѣсть! И тщательно обвязавъ тряпкой горшокъ онъ поставилъ его на носу, какъ вдругъ въ немъ пробудилось любопытство и онъ рѣшилъ от – крыть второй.
Чортъ возьми! Вотъ такь сюрпризъ! Спинка поросенка, сосиски съ самой лучшей приправой, все, правда, было холодное, но съ такимъ вкуснымъ запахомъ сала, что бродяга взволновался. Сколько уже времени, его желудокъ, привыкшій къ бѣлому, невкусному мясу угрей, не испытывалъ пріятной тяжести этихъ чудныхъ вещей, которыя изготовляются далеко за предѣлами Альбуферы. Піавка счелъ бы недостаткомъ почтенія къ своему господину, если бы пренебрегъ вторымъ горшкомъ. Со стороны его, голоднаго бродяги, это было бы проявленіемъ неуваженія къ кухнѣ донъ Хоакина. Конечно, охотникъ не разсердится за нѣсколько лишнихъ кусковъ.
И онъ снова удобно усѣлся на днѣ лодки съ вторымъ горшкомъ, зажавъ его между колѣнами. Сладострастно отправлялъ онъ куски въ роть, закрывая глаза, чтобы лучше чувствовать, какъ они постепенно проходятъ въ его желудокъ. Боже мой! Вотъ такъ денекъ выпалъ! Ему казалось, что онъ только что началъ ѣсть. Онъ смотрѣлъ теперь съ презрѣніемъ на первый пустой горшокъ, отставленный имъ въ уголъ носа лодки. То блюдо было хорошо только для развлеченія, чтобы подразнить желудокъ, поточить челюсти. Самое же лучшее находилось здѣсь: кровяная колбаса, сосиски, аппетитный поросенокъ, оставлявшій такой нѣжный вкусъ, что ротъ безпрестанно требовалъ новыхъ кусковъ, одинъ за другимъ, ничуть не насыщаясь.
Видя быстроту, съ которой опорожнялся второй горшокъ, Піавка почувствовалъ сильную потребность услужить своему господину и добросовѣстно выполнить свои обязанности. Ни на одну минуту не прекращая работы своихъ челюстей, онъ смотрѣлъ во всѣ стороны и испускалъ крикъ, похожій на настоящее мычаніе.
«Отъ Салера!.. Отъ Пальмара!..»
Чтобы помѣшать закупоркѣ горла, онъ ни на минуту не выпускалъ изъ рукъ бурдюка. Онъ безъ конца запивалъ этимъ виномъ, гораздо лучшимъ, чѣмъ вино Нелеты. И красная влага, повидимому, возбуждала его аппетитъ, открывая новыя пропасти въ его бездонномъ желудкѣ. Его глаза блестѣли огнемъ блаженнаго опьяненія, раскраснѣвшееся лицо приняло багровый оттѣнокъ и шумная отрыжка потрясала его съ головы до пятъ. Съ блаженной улыбкой онъ ударялъ себя по туго набитому брюху.
«А, каково? Ну какъ поживаешь?» спрашивалъ онъ свой животъ, какъ будто онъ говорилъ съ другомъ, дружески его похлолывая.
Его одьяненіе было болѣе блаженно, чѣмъ когда либо; это было опьяненіе хорошо поѣвшаго человѣка, который пьетъ для пищеваренія, а не то мрачное, унылое, опьяненіе голодныхъ дней, когда онъ глоталъ чашу за чашей натощакъ, встрѣчая на берегу озера людей, угощавшихъ его виномъ, но никогда не предлагавщихъ ему и куска хлѣба.
Онъ погружался въ пріятное опьяненіе, ни на одну минуту не переставая ѣсть. Альбуферу онъ видѣлъ теперь въ розовыхъ краскахъ. Голубое небо, казалось, блестѣло улыбкой, похожей на ту, которую онъ видѣлъ однажды ночью до дорогѣ въ Деесу. Одна только вещь казалась ему дѣйствительно черной, похожей на пустой гробъ: то былъ горшокъ, зажатый у него въ колѣнахъ. Онъ опорожнилъ его весь. Оть колбасы не осталось и слѣдовъ.
На мгновенье онъ былъ пораженъ своимъ обжорствомъ, но тотчасъ же разсмѣялся, и чтобы уничтожить горечь своей вины, снова и долго сталъ сосать изъ бурдюка.
Онъ захохоталъ во все горло при мысли о томъ, что скажутъ въ Пальмарѣ, когда узнаютъ о его подвигахъ и желая ихъ достойно завершить, отвѣдавъ всѣ припасы донъ Хоакина, онъ открылъ третій горшокъ.
Ну и чортъ же! Два каплуна, втиснутыхъ въ стѣнки горшка, съ золотистой кожей, каплющей саломъ; два чудесныхъ созданія Всеблагого Бога, безъ головъ, съ ножками, привязанными къ тѣлу подгорѣвшими нитками, съ бѣлыми грудками, выпуклыми какъ грудь сеньорины. Да онъ ничего не стоитъ, если не отвѣдаетъ ихъ. Пусть даже донъ Хоакинъ угоститъ его потомъ пулей изъ ружья!.. Сколько уже мѣсяцевъ онъ не участвовалъ въ такомъ пирѣ! Онъ не ѣлъ мяса съ того времени, когда служилъ собакой у Тонета, и они охотились въ Деесѣ. И при воспоминаніи о жесткомъ, грубомъ мясѣ птицъ озера еще болѣе увеличивалось удовольствіе, которое онъ испытывалъ, глотая бѣлые куски каплуновъ, а золотая кожица хрустѣла на зубахъ и сало лилось до его губамъ.
Онъ ѣлъ съ регулярностью автомата, неустанно жуя и безпокойно посматривая на то, что оставалось на днѣ горшка, какъ будто побился объ закладъ, что все съѣстъ.
По временамъ онъ испытывалъ дѣтскую безпечность, желаніе пьяницы подраться съ кѣмъ‑нибудь или пошалить. Онъ бралъ яблоки изъ корзины съ плодами и бросалъ ихъ въ птицъ, летѣвшихъ далеко, какъ будто въ самомъ дѣлѣ могъ попасть въ нихъ.
Онъ чувствовалъ къ дону Хоакину приливъ необыкновенной нѣжности, за то блаженство, которымъ онъ былъ ему обязанъ, онъ жалѣлъ, что его нѣтъ тутъ, а то онъ обнялъ бы его, нахально называлъ его на ты, и хотя на горизонтѣ не было ни одной птицы, благимъ матомъ кричалъ:
«Чимо! Чимо! Стрѣляй… На тебя летятъ!..»
Тщетно охотникъ обращался во всѣ стороны. Ни одной птицы! Что съ этимъ олухомъ? Лучше бы подъѣхалъ и собралъ лысухъ, что плаваютъ у поста. Но Піавка улегся опять въ лодкѣ, не исполдивъ его приказанія. Будетъ еще время! Онъ сдѣлаетъ это послѣ. Лишь бы набилъ побольше! И желая отвѣдатъ восе, онъ откупоривалъ каждую бутылку, пробуя и ромъ и абсентъ. А Альбуфора въ его глазахъ стала темнѣть, хотя солнце горѣло, и ноги его, точно пригвожденныя къ доскамъ лодки, были безсильны двигаться.
Въ полдень донъ Хоакинъ, умирая отъ голода и желая на минуту выйти изъ своей бочки, гдѣ онъ долженъ былъ стоять недодвижно, позвалъ лодочника. Но тщетно раздавался его голосъ въ тишинѣ.
«Піавка!.. Піавка!»
Бродяга, поднявъ голову надъ бортомъ и тупо глядя, повторилъ, что ѣдетъ, но не пошевелился, словно не его и звали. Однако, когда охотникъ, красный отъ крика, пригрозилъ пустить въ него зарядъ изъ ружья, тоть сдѣлалъ усиліе и, шатаясь, всталъ на ноги, ища повсюду шестъ, который держалъ въ рукахъ, и началъ медленно приближаться.
Донъ Хоакинъ вскочилъ въ лодку и расправилъ наконецъ ноги, отяжелѣвшія отъ столь долгаго стоянія. Лодочникъ, до его приказанію, началъ собирать убитыхъ птицъ; онъ дѣлалъ это ощупью, словно не видя, и съ такой стремительностью нагибался черезъ бортъ, что навѣрно нѣсколько разъ упалъ бы въ воду, если бы его хозяинъ не удержалъ его.
«Негодяй!» закричалъ охотникъ. «Ты пьянъ, что ли?»
Охотникъ нашелъ, наконецъ, объясненіе его неустойчивости, осмотрѣвъ свои придасы и увидѣвъ тупое выраженіе Піавки. Горшки пусты! Бурдюкъ сплющился и сталъ мягкимъ. Бутылки раскупорены. Отъ всего хлѣба осталось только нѣсколько кусковъ, а корзинку съ плодами можно было опрокинуть надъ озеромъ: изъ нея все равно ничего бы не выпало!
Донъ Хоакинъ испытывалъ желаніе ударитъ прикладомъ по головѣ лодочника, но прошло это первое движеніе, и онъ началъ смотрѣть на него съ глубокимъ изумленіемъ. И все это разрушеніе онъ сдѣлалъ одинъ! Ну и глоточка же у этого мерзавца! И куда онъ могъ все это попрятать! Неужели человѣческій желудокъ способенъ поглотить такую уйму!
Слыша, какъ взбѣшенный охотникъ бранилъ его безстыдникомъ и мерзавцемъ, Піавка могъ только отвѣчать жалобнымъ голосомъ:
«Охъ! Донъ Хоакинъ, мнѣ плохо! Очень плохо!» Онъ правда, чувствовалъ себя плохо. Стоило только посмотрѣть на его желтое лицо, на глаза, которые онъ тщетно силился открыть и на его ноги, которыя не стояли прямо.
Охотникъ въ бѣшенствѣ началъ было бить Піавку, но онъ вдругъ свалился на дно лодки и вцѣпился ногтями въ поясъ, словно хотѣлъ вскрыть себѣ брюхо. Онъ извивался въ мучительныхъ конвульсіяхъ, съ перекошеннымъ лицомъ и мутными, стеклянными глазами.
Со стономъ онъ корчился, словно желая выбросить всю эту громадную тяжесть давившей и душившей его пящи.
Охотникъ не зналъ, что дѣлать и снова скучнымъ показалось ему его путешествіе на Альбуферу. Послѣ получасовой ругани по поводу того, что онъ обреченъ взять въ руки шестъ, чтобы вернуться въ Салеру, нѣсколько крестьянъ, охотившихся на озерѣ, сжалились надъ его криками.
Они узнали Піавку и догадались о его болѣзни. Это угрожаюшее жизни несвареніе желудка: бродяга долженъ былъ кончить этимъ!
Движимые братскимъ чувствомъ простыхъ деревенскихъ людей, не отказывающимъ въ помощи самымъ послѣднимъ людямъ, они взяли Піавку на свою лодку, чтобы доставить его въ Пальмаръ, а одинъ изъ нихъ остался съ охотникомъ, довольный тѣмъ, что можетъ послужить ему лодочникомъ и получить такимъ образомъ возможность стрѣлять съ его мѣста.
Послѣ обѣда Пальмарскія женщины увидѣли, какъ выгрузили бродягу на берегь, на который тотъ упалъ, какъ тюкъ.
«Ахъ негодяй!.. Вотъ та; къ нализался!» кричали всѣ.
Сердобольные люди, которые изъ состраданія понесли его, какъ мертвеца, въ его хижину, печально качали головой. Дѣло не въ опьяненіи, и, если бродяга на этотъ разъ уцѣлѣетъ, дѣйствительно можно сказать, что у него собачье здоровье. Они разсказывали объ его чудовищномъ обжорствѣ, отъ котораго онъ долженъ умереть, и испуганные жители Пальмара тѣмъ не менѣе, не безъ гордости улыбались при мысли о томъ, что у одного изъ нихъ оказался такой огромный желудокъ.
Бѣдный Піавка! Новость объ его болѣзни распространилась по воей деревнѣ. Женщины толпились у дверей хаты, стараясь заглянуть въ эту пещеру, которую раньше такъ тщательно избѣгали. Піавка, распростертый на соломѣ, съ устремленными въ потолокъ стеклянными глазами, блѣдный, какъ воскъ, весь дрожалъ и рычалъ отъ боли, словно у него раздирались всѣ внутренности. Около него стояли лужи рвоты изъ жидкости и кусковъ непережеванной пищи.
«Какъ дѣла, Піавка?» спрашивали изъ‑за двери.
И больной отвѣчалъ скорбнымъ ворчаніемъ, поворачиваясь спиной, утомленный дефилированіемъ всей деревни.
Нѣкоторыя болѣе смѣлыя женщины входили, опускались на колѣни и щупали ему животъ, желая узнать, гдѣ у него болитъ. Онѣ обсуждали, какія слѣдуетъ примѣнять лѣкарства, разсказывая о тѣхъ, которыя производили наилучшее дѣйствіе у нихъ въ семьяхъ. Бѣгали за старухами, извѣстными своими лѣкарствами, пользовавшимися большим довѣріемъ, чѣмъ медикъ въ Пальмарѣ. Нѣкоторыя являлись съ припарками изъ таинственныхъ травъ, сохраняемыхъ въ ихъ лачугахъ, друтія приносили горшокъ съ кипяткомъ, настаивая на томъ, чтобы больной въ одинъ пріемъ его выпилъ. Общее мнѣніе было таково: у несчастнаго закупорился желудокъ и нужно его очистить. Господи! Какътонъ жалокъ. Отецъ его умеръ отъ пьянства, а онъ отъ обжорства. Вотъ такъ семейка!
Ничто лучше не доказывало Піавкѣ серьезность его положенія, какъ безпокойство женщинъ. Словно въ зеркалѣ, въ этомъ общемъ сочувствіи, видѣлъ онъ себя и догадывался объ опасности по той заботливости, которой окружали его женщины, наканунѣ еще смѣявшіяся надъ нимъ, браня своихъ мужей и сыновей, если встрѣчали ихъ въ его компаніи.
«Бѣдняжка! Бѣдняжка!» шептали онѣ. И со смѣлостью, на которую способны однѣ только женщины предъ лицомъ несчастія, онѣ окружали его, перепрынивая черезъ отвратительные куски, которые извергалъ его ротъ. Онѣ понимали, въ чемъ дѣло: у него въ кишкахъ образовался узелъ, и съ материнской нѣжностью онѣ пытались открыть его стиснутыя челюсти и влить всѣ эти чудесныя жидкости, которыя онъ тотчасъ же изрыгалъ къ ногамъ ухаживавшихъ за нимъ женщинъ.
Съ наступленіемъ вечера, онѣ оставили его. Дома нужно варить ужинъ, и больной остался одинъ неподвижно на полу своей хижины, освѣщаемый краснымъ свѣтомъ лампочки, привѣшенной женщинами къ стѣнѣ.
Деревенскія собаки просовывали въ дверь свои морды, пристально смотря на больного своими глубокими глазами и тотчасъ же убѣгали съ жалобнымъ лаемъ.
Мужчины пришли ночью посѣтить хижину. Въ трактирѣ Сахара разсказывали о происшествіи и лодочники, ужасаясь подвигамъ Піавки, хотѣли повидать его въ послѣдній разъ.
Они подходили, пошатываясь, потому что почти всѣ были пьяны послѣ ужина съ охотниками.
«Піавка!.. Сынъ мой! Какъ себя чувствуешь?»
Но они сейчасъ же съ ужасомъ выбѣгали назадъ, задыхаясь отъ запаха нечистотъ, на которыхъ съ боку на бокъ перевертывался больной. Нѣсколько человѣкъ, болѣе пьяныхъ, доходили до того, что съ жестокой насмѣшливостью спрашивали, не хочетъ ли онъ съ ними выпить въ послѣдній разъ въ трактирѣ Сахара, но больной отвѣчалъ только легкимъ мычаніемъ, и закрывъ глаза, снова впадалъ въ дремоту, прерываемую новыми приступами рвоты и дрожи.
Въ полночь бродяга остался совершенно одинъ.
Тонетъ не хотѣлъ посмотрѣть на своего прежняго товарища. Онъ вернулся въ трактиръ, послѣ тяжелаго сна на днѣ лодки: сна глубокаго, одурѣлаго, прерываемаго кровавыми кошмарами подъ звуки ружейныхъ выстрѣловъ, раздававшіеся въ его головѣ, какъ безпрерывные раскаты грома.
Тонетъ былъ изумленъ, увидя Нелету, сидѣвшей передъ бочками, съ блѣднымъ, какъ воскъ лицомъ, но безъ малѣйшаго безпокойства въ глазахъ, какъ будто она провела ночь совершенно спокойно. Тонетъ былъ пораженъ такой силой духа у своей возлюбленной.
Они обмѣнялись многозначительнымъ взглядомъ, какъ два несчастныхъ, сознающихъ себя еще болѣе тѣсно связанными своимъ участіемъ въ преступленіи.
Послѣ долгаго молчанія, она рѣшилась спросить его. Ей хочется узнать, какъ онъ вьшолнилъ ея порученіе. И онъ отвѣтилъ, опустивъ голову, не глядя ей въ глаза, словно вся деревня смотрѣла на него… Да, онъ убралъ его въ надежное мѣсто. Никто не найдетъ его.
Обмѣнявшись быстро этими словами, они оба замолчали, погруженные въ свои мысли – она за стойкой, онъ сидя у двери, спиной къ Нелетѣ, избѣгая глядѣть на нее. Они казались уничтоженными, словно громадная тяжесть сдавила ихъ. Они боялись говорить другъ еъ другомъ, словно эхо ихъ голосовъ могло воскресить воспоминаніе прошедшей ночи.
Они вышли взъ затрудненія, имъ теперь не угрожала никакая опасность. Смѣлая Нелета удивлялаоь той легкости, съ которой было все выполнено. Несмотря на слабость и болѣзнь, она тѣмъ не менѣе нашла въ себѣ силу остаться на своемъ посту. Никто не могъ заподозрить ихъ въ томъ, что произошло ночью, и однако оба любовника вдругъ почувствовали себя отчужденными другъ отъ друга. Что то навсегда порвалось между ними. Пустота, образовавшаяся съ изчезновеніемъ этого бѣднаго существа, на которое они почти не посмотрѣли, теперь постепенно возрастала, отдѣляя несчастныхъ другъ отъ друга. Они чувствовали, что въ будущемъ возможна одна только близость: это взаимные взгляды при воспоминаніи о совершенномъ преступленіи. И безпокойство Тонета еще болѣе увеличивалось при мысли о томъ, что Нелета не знала истинной судьбы ребенка.
Съ наступленіемъ вечера, трактиръ наполнился лодочниками и охотниками, которые заходили передъ отъѣздомъ въ родныя мѣста Риберы, показывая связки съ дичью, нанизанной клювами на веревки. Ну и охота! Всѣ пили, обсуждая успѣхи охоты и дикую выходку Піавки. Тонетъ переходилъ отъ одной группы къ другой, желая разсѣяться, бесѣдуя и выпивая за всѣми столами. Онъ старался забыться въ опьяненіи и пилъ съ дѣланною веселостью, а его друзья радовались хорошему настроенію Кубинца. Никогда не видѣли его такимъ веселымъ.
Дядюшка Голубь вошелъ въ трактиръ и его глаза пытливо устремижсь на Нелету. «Матерь Божія! Какъ ты блѣдна! Ты больна?»
Нелета начала бормотать что‑то о мигрени, мѣшавшей ей спать, но старикъ плутовато щурилъ глаза, сопоставляя въ своемъ умѣ плохо проведенную ею ночь съ непонятнымъ бѣгствомъ внука. Затѣмъ сталъ бранить его. Онъ де поставилъ его въ смѣшное положеніе предъ лицомъ господина изъ Валенсіи. Его поведеніе недостойно рыбака Альбуферы. Въ прежнія времена онъ угошщалъ пощечинами не за такую еще провинность! Только такому негодному человѣку, какъ онъ, могло притти въ голову превратить въ лодочника Піавку, который такъ объѣлся, что лолнулъ, стоило его только оставить одного.
Тонетъ извинялся. У него есть еще время послужить этому сеньору. Черезъ двѣ недѣли наступить праздникъ св. Каталины и Тонетъ обѣщаетъ быть его лодочникомъ. Дядюшка Голубь успокоился при этихъ объясненіяхъ своего внука и сообщилъ, что уже пригласилъ донъ Хоакина на охоту въ тростникахъ Пальмара. Онъ прибудетъ на слѣдующей недѣлѣ и Тонетъ и онъ будутъ его лодочниками. Приходится угождать посѣтителямъ изъ Валенсіи, чтобы у Альбуферы всегда были добрые друзья. Иначе, что будутъ дѣлать жители озера?
Въ эту ночь Тонетъ совершенно напился, и вмѣсто того, чтобы поіти ночевать въ спальню Нелеты, захрапѣлъ у очага. Они не искали, а напротивъ, повидимому избѣгали другъ друга, находя нѣкоторое облегченіе въ такой отчужденности. Они дрожали при мысли остаться вмѣстѣ, боясь воспоминаній объ этомъ маленькомъ существѣ, прошедшемъ предъ ними, какъ плачъ тотчасъ же загубленной жизни.
На слѣдующій день, Тонетъ снова напился. Онъ не могъ оставаться одинъ съ самимъ собою; у него была потребность одурманить себя алкоголемъ, чтобы заставить замолчать свою совѣсть.
Въ трактиръ пришли дурныя вѣсти о состояніи Піавки. Лѣкарства не помогали: онъ умиралъ. Мужчины вернулись къ своимъ дѣламъ, женщины, входившія въ его хату, признавались въ недѣйствительности всѣхъ своихъ средствъ. Самыя старыя по своему объясняли характеръ болѣзни. Пробка изъ пищи, закупорившая желудокъ, гнила. Стоитъ только взглянуть на его вздувшійся животъ.
Прибылть медикъ изъ Сольаны на свой еженедѣльный пріемъ и его повели въ лачугу Піавки. Пролетарій науки отрицательно покачалъ головою. Ему нечего здѣсь дѣлать. Это смертельный аппендицитъ: слѣдствіе чрезмѣрнаго объяденія, отъ котораго врачъ приходилъ въ ужасъ. И всѣ въ деревнѣ повторяли слово «аппендицитъ», женщины забавлялись, произнося это названіе, столь странное для нихъ.
Священникъ донъ Мигуэль рѣшилъ, что наступилъ моментъ войти въ хижину ренегата. Никто не умѣлъ тажъ быстро и откровенво, какъ онъ, напутствовать людей на тотъ свѣтъ.
