Висенте Бласко-Ибаньес
Детоубийцы
«Ну, какъ?» произнесъ онъ стоя у дверей: «ты христіанинъ? Или нѣтъ?»
Піавка сдѣлалъ жестъ изумленія. Конечно онъ христіанинъ! И точно оскорбленный вопросомъ, онъ посмотрѣлъ подъ крышу хижины, созерцая въ восторгѣ и надеждѣ клочекъ синяго неба, глядѣвшій въ щели крыши.
«Ну, хорошо! Между людьми не должно быть лжи!» продолжалъ тотъ. «Надо исповѣдаться. Онъ при смерти… Ясно, какъ божій день!» Этотъ священникъ – стрѣлокъ не любилъ долго разсуждать съ своей паствой.
Выраженіе ужаса промелькнуло въ глазахъ бродяги.
Его жизнь, полная нищеты и страданій, предстала предъ нимъ въ полномъ обаяніи ея безграничной свободы. Онъ видѣлъ предъ собой озоро съ его блестящими водами, шумную Деесу съ ея пахучей зеленью и лѣсными цвѣтами и даже стойку Сахара, предъ которой онъ часто мечталъ и гдѣ жизнь такъ часто представлялась ему въ розовомъ свѣтѣ сквозь винные пары. И все это онъ долженъ покинуть!.. Изъ глазъ его, уже подернутыхъ дымкой, струились слезы. Спасенья нѣтъ: пробилъ часъ смерти. И онъ увидитъ въ лучшемъ мірѣ божественную улыбку безконечнаго милосердія, озарившую его душу ночью на озерѣ.
И сразу вдругъ успокоившись, прерываемый рвотой и судорогами, онъ началъ тихо исповѣдоваться предъ священникомъ во всѣхъ своихъ мошеничествахъ, столь многочисленныхъ, что могъ припоминать ихъ только огуломъ. И вмѣстѣ съ грѣхами онъ говорилъ о своихъ упованіяхъ: о вѣрѣ въ Христа, Который опять придетъ для спасенія бѣдныхъ, и о таинственной своей встрѣчѣ ночью на берегу озера. Но священникъ грубо прервалъ его:
«Піавка, не фантазируй. Ты бредишь!.. Правду… говори, правду».
Онъ уже сказалъ правду. Единственнымъ грѣхомъ его была лѣнь, потому что онъ глубоко вѣрилъ въ то, что трудъ противенъ завѣтамъ Господа. Разъ только онъ поступилъ, какъ другіе, предоставивъ свои руки людямъ, соприкоснулся съ богатствомъ и всѣми его радостями, и вотъ, увы! ему приходится расплачиваться за непослѣдовательность.
Всѣ Пальмарскія женщины умилялись такимъ концомъ бродяги. Онъ жилъ еретикомъ послѣ своего бѣгства изъ церкви, а теперь умираетъ, какъ истинный христіанинъ.
Характеръ его болѣзни не позволялъ ему принять Св. Тайнъ, и когда священникъ осѣнилъ его дарами, то запачкалъ рясу въ его рвотѣ.
Только нѣсколько старухъ смѣло вошли въ хижину; онѣ обыкновенно одѣвали въ саванъ всѣхъ, умиравшихъ въ деревнѣ. Запахъ въ хижинѣ стоялъ невыносимый. Люди изумленно и таинственно перешептывались объ агоніи Піавки. Уже второй день не пищу онъ извергаетъ, а нѣчто хуже, и кумушки зажимали носъ, воображая себѣ Піавку, распростертымъ на соломѣ среди своихъ нечистотъ.
Онъ умеръ на третій день болѣзни. Животъ былъ страшно раздутъ, лицо скорчено, руки судорожно сведены отъ страданій и ротъ широко раскрытъ отъ послѣднихъ конвульсій.
Болѣе богатыя женщины, бывавшія въ домѣ священника, иснытывали глубокое состраданіе къ этому несчастному, который примирился съ Господомъ послѣ такой собачьей жизни. Желая достойно снарядить его въ послѣднее путешествіе, онѣ отправились въ Валенсію, чтобы все приготовить для погребенія, истративъ на это такую сумму денегъ, которая, вѣроятно, никогда и не снилась Піавкѣ во всю его жизнь.
Его одѣли въ монашеское платье, положили въ бѣлый гробъ, украшенный серебряными галунами, и вся деревня продефилировала предъ трупомъ бродяги.
Его прежніе друзья протирали свои глаза, красные отъ пьянства, сдерживая смѣхъ, при видѣ товарища, опрятно одѣтаго, лежавшаго въ своемъ дѣвственномъ гробу, обряженнаго монахомъ.
Даже его смерть казалась чѣмъ‑то смѣхотворнымъ! Прощай Піавка! Ужъ не будутъ больше рыбачьи сѣти опустошаться до прихода ихъ собственниковъ, ужъ не разрядится онъ, какъ пьяный язычникъ, цвѣтами. Онъ жилъ свободнымъ и счастливымъ, не зная мукъ труда и сумѣлъ устроить себѣ богатыя похороны на чужой счетъ.
Въ полночь поставили гробъ на «телѣгу угрей», и Пальмарскій пономарь съ тремя друзьями проводилъ тѣло на кладбище, не пропустивъ ни одного трактира по дорогѣ.
Тонетъ не отдавалъ себѣ ясно отчета въ смерти товарища. Онъ жилъ во мракѣ; постоянное опьяненіе сдѣлало его совершенно нѣмымъ. Онъ всѣми силами старался сдерживать свою болтливость, боясь проговорить лишнее слово.
«Піавка умеръ! Слышишь, твой товарищъ!..» говорили ему въ трактирѣ.
Онъ отвѣчалъ мычаніемъ, выпивалъ и дремалъ, а посѣтители объясняли его молчаніе печалью, по случаю смерти товарища.
Нелета блѣдная и печальная, словно каждую минуту предъ ея глазами проходило привидѣніе, хотѣла было остановить его.
«Тонетъ, не пей больше!» говорила она нѣжно.
Но она была поражена тѣмъ выраженіемъ возмущенія и глухой злобы, которымъ отвѣчалъ ей пьяный. Она чувствовала, что ея власть надъ его волей миновала. Иногда она видѣла, какъ глаза его загораются ненавистью и злобой раба, который рѣшилъ вступить въ борьбу и уничтожить прежняго притѣснителя.
Онъ не обращалъ вниманія на Нелету и продолжалъ наливать стаканъ за стаканомъ изъ всѣхъ бочекъ заведенія. Когда овладѣвалъ имъ сонъ, онъ растягивался гдѣ—нибудь въ утлу и спалъ мертвымъ сномъ, а собака Искра, тонкимъ чутьемъ чувствуя все, лизала ему лицо и руки.
Тонетъ не хотѣлъ, чтобы пробудилась его мысль. Какъ только онъ начиналъ трезвѣть, его охватывало мучительное безпокойство. Тѣни входящихъ посѣтителей, падая на полъ, заставляли его съ безпокойствомъ поднимать голову, словно онъ боялся появленія того, кто трелетомъ ужаса наполнялъ его сонъ. И онъ вновь начиналъ пить, чтобы не выходить изъ этого отупѣнія, усыплявшаго его душу, притупляя всѣ чувства. Ему казалось много уже лѣтъ прошло послѣ той ночи, что провелъ онъ на озерѣ, послѣдней ночи его человѣческаго существованія и первой въ новомъ мірѣ тѣней, по которому онъ шелъ ощупью съ головой, одурманенной виномъ.
Воспоминанія объ этой ночи приводили его въ трепетъ, какъ только разсѣивались пары опьяненія. Только совершенно пьяный, онъ могъ выносить это страшное воспоминаніе; оно становилось смутнымъ и неопредѣленнымъ, какъ воспоминаніе о быломъ позорѣ, которое не такъ больно потому, что теряется въ туманѣ прошлаго.
Дѣдъ засталъ его въ такомъ оцѣпенѣніи. Дядюшка Голубь ожидалъ на слѣдующій день прибытія донъ Хоакина на охоту въ тростникахъ. Согласенъ ли внукъ ислолнить свое обязательство? Нелета настаивала, чтобы онъ поплылъ. Онъ боленъ, ему нужно разсѣяться, болѣе недѣли онъ не выходилъ изъ трактира. Кубинцу улыбнулась надежда провести день въ движеньи. Въ немъ проснулся инстинктъ охотника. Ужели онъ такъ всю жизнь проведетъ вдали отъ озера?
Онъ провелъ цѣлый день за набивкой патроновъ и чисткой великолѣпнаго ружья Сахара. Занятый этой работой, онъ пилъ гораздо меньше. Искра прыгала около него и лаяла отъ удовольствія, при видѣ всѣхъ этихъ приготовленій.
На слѣдующее утро въ его хижину явился дядюшка Голубь, въ сопровожденіи донъ Хоакина въ богатыхъ охотничьихъ доспѣхахъ.
Старикъ нервничалъ и торопилъ племянника. Онъ будетъ ждать только минуту, пока перекуситъ сеньоръ, а потомъ въ походъ, въ тростники. Надо использовать утро.
Черезъ нѣсколько минутъ они тронулись въ путь. Тонетъ влереди на своей маленькой лодкѣ вмѣстѣ съ Искрой, сидѣвшей на носу, словно галіонъ, а за ними лодка дядюшки Голубя, на которой донъ Хоакинъ не безъ страха разсматривалъ ружье старика, это знаменитое оружіе, все въ заплатахъ, о подвигахъ котораго столько разсказывали на озерѣ.
Обѣ лодки вошли въ Альбуферу. Видя, что дѣдъ взялъ налѣво, Тонетъ хотѣлъ узнать, куда они длывутъ. Старикъ былъ удивленъ вопросомъ. Они плывутъ въ Болодро, самую большую заросль около деревни. Тамъ въ большемъ изобиліи, чѣмъ въ друтихъ мѣстахъ, водились тростниковые дѣтухи и водяныя курочки. Тонету хотѣлось плыть дальше: въ заросли на орединѣ озера. И между обоими охотниками завязался очень оживленный споръ. Старикъ настоялъ на своемъ, и Тонетъ неохотно подчинился, недовольно пожавъ плечами.
Обѣ лодки вошли въ протокъ воды посреди высокаго тростника. Всюду пучками росъ тростникъ. Тростникъ мѣшался съ камышомъ, ползучія растенія съ бѣлыми и голубыми колокольчиками переплетались въ этомъ водяномъ лѣсу, образуя гирлянды. Сросшіеся корни придавали массивный видъ зарослямъ тростника. На днѣ водяного протока виднѣлись странныя растенія, поднимавшіяся до самой поверхности воды и въ нѣкоторые моменты нельзя было разобрать, плыли ли лодки до водѣ, или скользили по стеклу, покрывавшему зеленый лугъ.
Глубокое молчаніе утра царило въ этомъ уголкѣ Альбуферы, казавшемся еще болѣе дикимъ при свѣтѣ солнца: иногда раздавался крикъ птицы въ чащѣ, бурленіе воды свидѣтельствовало о присутствіи живыхъ существъ въ вязкомъ илѣ.
Донъ Хоакинъ приготовилъ ружье, въ ожиданіи перелета птицъ съ одного конца густого тростника на другой.
«Тонетъ, заверни немного», приказалъ старикъ.
И Кубинецъ изо всѣхъ силъ погналъ шестомъ лодку, чтобы обойти заросль и ударами до тростнику поднять птицъ, и заставить ихъ перелетать съ одного конца тростника на другой.
Минутъ десять кружилъ онъ. Когда онъ вернулся къ дѣду, донъ Хоакинъ уже стрѣлялъ въ птицъ, въ смятеніи перелетавшихъ открытое пространство, ища оебѣ новое убѣжище. То и дѣло показывались курочки въ водяномъ проходѣ, свободномъ отъ тростника. Послѣ минутнаго замѣшательства, онѣ, однѣ вплавь, другія влетъ, проходили черезъ проходъ и въ тотъ же моментъ ихъ застигалъ выстрѣлъ охотника.
Въ этомъ узкомъ мѣстѣ стрѣлять можно было навѣрняка, и донъ Хоакинъ испытывалъ удовлетвороніе искуснаго стрѣлка, видя ловкость, съ которою онъ клалъ одну штуку за другой. Искра бросалась вплавь, вытаскивая еще живыхъ птицъ, и торжествующе приносила ихъ охотникамъ. Ружье дядюшки Голубя не оставалось въ бездѣйствіи. Старикъ до своей привычкѣ старался польстить тщеславію кліента, незамѣтно стрѣляя въ птицъ. Когда онъ видѣлъ, что птица готова улизнуть, онъ убивалъ ее, увѣряя буржуа, будто тотъ уложилъ ее.
Хорошенькій чирокъ прошелъ вплавь, но едва донъ Хоакинъ и дядюшка Голубь успѣди выстрѣлить, онъ уже скрылся въ осокѣ.
«Раненъ!» закричалъ старый рыбакъ. Охотникъ былъ разсерженъ. Вотъ досада! Онъ издохнетъ въ тростникѣ и его не достанешь.
«Ищи, Искра, шци!» закричалъ Тонетъ собакѣ. Искра спрыгнула съ лодки, бросилась въ чащу, и только слышался трескъ тростника, раздвигавшагося передъ нею.
Тонетъ улыбался, увѣренный въ успѣхѣ: собака принесетъ птицу. Но дѣдъ обнаруживалъ нѣкоторую неувѣренноеть. Этихъ птицъ ранишь въ одномъ концѣ Альбуферы, а онѣ перелетаютъ на противоположный, чтобы тамъ умереть. Собака къ тому же стара, какъ онъ самъ. Въ былыя времена, когда С ахаръ ее купилъ, она еще кое‑что стоила, но теперь нельзя уже полагаться на ея чутье. Тонетъ не обращалъ вниманія на замѣчанія дѣда, только повторялъ:
«Вотъ увидите!.. Вотъ увидите!..»
Слышно было, какъ то ближе, то дальше собака шлепала по тинѣ, и они въ безмолвіи утренней тишины, слѣдили ва ея безконечными эволюціями по треску тростника и шелесту осоки, ломавшихся подъ натискомъ животнаго. Черезъ нѣсколько минутъ ожиданія она появилась, разочарованная, съ печальными глазами, съ пустыми зубами.
Старый рыбакъ торжествуюіце улыбался. Что говорилъ онъ?.. Но Тонетъ, видя, что надъ нимъ смѣются, выругался на собаку, грозя ей кулакомъ и не пуская въ лодку.
«Ищи! Ищи!.. приказалъ онъ снова, бѣдному животному.
Собака вновь бросилась въ тростникъ, неувѣренно махая хвостомъ.
«Она найдетъ птицу», утверждалъ Тонетъ, видѣвшіи и не такіе еще подвиги собаки.
Вновь послышалось шлепанье собаки въ водяномъ лѣсу. Она бросалась изъ стороны въ сторону въ большой нерѣшительности, не вѣря, повидимому, въ свои безпорядочныя рысканія и, боясь показать себя побѣжденной неудачей. Всякій разъ какъ она подплывала къ лодкамъ, поднимая голову изъ тростника, она видѣла кулаки своего хозяина и слышала грозное «ищи!»
Нѣсколько разъ, она повидимому нападала на слѣдъ и наконецъ скрылась такъ далеко, что уже не слышно было ея шлепанія въ водѣ.
Далекій лай, нѣсколысо разъ повторенный, вызвалъ улыбку на лицѣ Тонета. А, что? Его старая спутница, можетъ быть, и стала тяжелѣй на подъемъ, но ничто не скроется отъ нея.
Очень издалека снова донесся отчаянный лай собаки. Кубинецъ свистнулъ.
«Сюда, Искра, сюда!»
И опятъ послышалось шлепаніе, приближавшееся съ каждой минутой. Собака пробиралась впередъ, ломая тростникъ и траву, съ шумомъ поднимая воду, наконецъ появилась съ какимъ‑то предметомъ во рту, плывя съ большими усиліями.
«Сюда, Искра, сюда!» продолжалъ кричать Тонеть.
Она подплыла къ лодкѣ дѣда, и охотнивъ, словно молніей пораженный, закрылъ глаза рукою.
«Святая Дѣва!» простоналъ онъ, и ружье выпало у него изъ рукъ.
Тонетъ вынрямился, съ безумнымъ взглядомъ, трясясь всѣмъ тѣломъ, словно ему нечѣмъ стало дышать. У борта своей лодки онъ увидѣлъ свертокъ съ тряпьемъ, изъ котораго торчало что‑то синее, студенистое, покрытое піявками; маленькая, распухшая, безобразная, почернѣвшая голова, съ глазными впадинами, съ повисшимъ у одной изъ нихъ глазнымъ яблокомъ. Все это было такъ отвратительно, издавало такой отвратительный запахъ, что казалось вода и все пространство сразу потемнѣли, словно средь бѣла дня на озеро спустилась ночь.
Онъ поднялъ шестъ обѣими руками и ударилъ имъ съ такой страшной силой, что раздался трескъ разбитаго черепа собаки и бѣдное животное, испустивъ вой, исчезло въ водоворотѣ съ своей добычей.
Затѣмъ, посмотрѣвъ безумньми глазами на дѣда, ничего не понимавшаго изъ того, что произошло, на бѣднаго донъ Хоакина, казалось, уничтонсеннаго страхомъ и, безсознательдо работая шестомъ, стрѣлою бросился по водѣ, словно призракъ угрызеній совѣсти, забытый уже въ теченіе недѣли, снова воскресъ и погнался за нимъ, впиваясь въ его спину неумолимыми когтями.
X
Онъ плылъ недолго. Въѣхавъ въ Альбуферу, онъ увидѣлъ недалеко нѣсколько лодокъ, услышалъ крики людей, ѣхавшихъ въ нихъ. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность спрятаться. Ему было стыдно, какъ человѣку, вдругъ очутившемуся голымъ предъ взорами постороннихъ.
Солнце причиняло ему боль; громадная поверхность озера приводила его въ ужасъ; ему хотѣлось укрыться въ какой‑нибудь темный уголъ, никого не видѣть, ничего не слышать, и онъ снова бросился въ тростники.
Онъ проплылъ недалеко. Носъ лодки вдругъ застрялъ въ тростникѣ и несчастный, бросивъ шестъ, упалъ плашмя, охвативъ голову руками. Птицы надолго замолкли, замеръ шумъ въ тростникахъ, словно жизнь, скрытая вь нихъ, онѣмѣла отъ ужаса предъ этимъ дикимъ ревомъ и судорожными рыданіями, напоминавшими предсмертное хрипѣніе.
Несчастный рыдалъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ вышелъ изъ своего оцѣпенѣнія, дѣлавшаго его совершенно безчувственнымъ, преступленіе стояло передъ нимъ, какъ будто онъ только что совершилъ его. Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда казалось, онъ навсегда забудетъ о своемъ злодѣяніи, какая‑то роковая сила снова вызвала его, снова показала его ему, да еще въ какомъ ужасномъ видѣ!..
Угрызенія совѣсти пробудили въ немъ родительскій инстинктъ, умершій въ ту роковую ночь. Объятый ужасомъ, онъ видѣлъ свое преступленіе во всей его жестокости. Это тѣло, брошенное на съѣденіе гадамъ озера, было его собственною плотью, эти пеленки, въ которыхъ жили черви и піявки, были плодомъ его ненасытной страсти, его любовныхъ восторговъ въ безмолвіи столькихъ ночей.
Ничто не смягчало его страшнаго преступленія. Онъ не могъ уже подыскать оправданій для своего существованія. Онъ негодяй, недостойный жизни. Сухая вѣтвь отъ дерева Голубей, всегда прямого и сильнаго, грубаго и дикаго, но здороваго въ своей нелюдимости. Дурная вѣтвь должна исчезнутъ.
Его дѣдъ имѣлъ полное основаніе презирать его. Отецъ, его бѣдный отецъ, котораго онъ считалъ теперь великимъ святымъ, имѣлъ полное основаніе оттолкнуть его отъ себя, какъ гнилой отпрыскгь. Несчастная Подкидышъ, несмотря на свое позорное происхожденіе, имѣла большее право считать себя дочерью Голубя, чѣмъ онъ себя его сыномъ.
Что онъ сдѣлалъ въ теченіе своей жизни. Ничего! Вся его воля была направлена лишь къ тому; чтобы избѣгать труда. Несчастный Піавка, несомнѣнно, былъ лучше его; одинъ на бѣломъ свѣтѣ, безъ семьи, безъ потребноетей, вѣчный бродяга, онъ могъ жить безъ дѣла, кахъ беззаботная птица. А онъ, обуреваемый безпредѣльными желаніями, эгоистически уклоняясь отъ обязанностей, захотѣлъ быть богатымъ, жить не работая, и для этого избралъ извилистый путь, пренебрегая добраыми совѣтами отца, предвидѣвшаго опасность. Недостойная лѣность привела его къ преступленію.
То, что сдѣлалъ онъ, приводило его въ ужасъ. Пробудившаяся совѣсть отца мучила. его, но его терзала болѣе глубокая, болѣе кровоточивая рана. Мужская гордость, желаніе быть сильнымъ, властвовать надъ людьми своею смѣлостью, заставляли его выносить жесточайшія муки. Онъ предвидѣлъ наказаніе, каторгу, и кто знаетъ, можетъ быть, даже эшафотъ, послѣдній апоѳеозъ человѣка – звѣря. Онъ готовъ былъ принять все это, но заі дѣянія, достойныя сильнаго человѣка, за ссору, за убійство въ борьбѣ, когда обагряютъ руки въ крови по самые локти съ дикимъ безуміемъ человѣка, превратившагося въ звѣря. Но убить новорожденнаго ребенка, у котораго не было никакой зашиты, кромѣ плача? Сознаться передъ всѣмъ міромъ, что онъ, надменный храбрецъ, старый солдатъ, чтобы стать злодѣемъ, отважился только убить беззащитнаго ребенка – своего собственнаго сына!
И слезы безудержно лились по лицу его и больше, чѣмъ отъ угрызеній совѣсти, онъ страдалъ отъ стыда за свою трусость, отъ презрѣнія къ своей низости.
Среди мрака его мыслей, свѣтлой точкой блеснула нѣкоторая вѣра въ себя. Онъ не такъ уже дуренъ. Въ немъ течетъ добрая кровь его отца. Его преступленіемъ былъ эгоизмъ, слабоволіе, боязнь борьбы за сушествоваініе. Истинно злой была Нелета, это высшая сила, опутавшая его, этотъ желѣзный эгоизмъ, подчинившій его себѣ, окутавшій его, словно плотно облегающая тѣло одежда. Ахъ! Если бы онъ никогда не зналъ ея! Если бы онъ, вернувшись изъ странъ далекихъ, не встрѣтилъ глубокаго пристальнаго взгляда этихъ зеленыхъ глазъ, казалось, говоривщихъ: «возьми меня; я богата; я осуществила мечту моей жизни; теперь только тебя не достаетъ мнѣ…»
Она соблазнила его, столкнувъ во мракъ. Эгоистичная и жадная – она воспользовалась его любовью и довела его до преступленія.
Чтобы сберечь нѣсколько крохъ своего благосостоянія, она не задумалась ни на минуту и бросила родное дитя, а онъ, слѣпой рабъ, осуществилъ ея замыселъ, уничтоживъ свою собственную плоть.
Какимъ жалкимъ представлялось ему его собственное существованіе! Древнее преданіе о Санчѣ смутно пронеслось въ его памяти, эта легенда о змѣѣ, съ давнихъ временъ передававшаяся изъ поколѣнія въ поколѣніе среди жителей береговъ озера. Онъ былъ похожъ на пастуха легенды. Онъ ласкалъ змѣйку, когда она была еще маленькой, кормилъ ее, согрѣлъ ее тепломъ своего тѣла; вернувшись съ войны, онъ съ изумленіемъ нашелъ ее выросшей, похорошѣвшей, а она нѣжно обвилась вокругъ него и въ роковыхъ ея объятьяхъ онъ нашелъ смерть.
Его змѣя жила въ деревнѣ, какъ змѣя пастуха въ дикомъ лѣсу. Эта Санча изъ Пальмара, сидя въ трактирѣ, задушила его безжалостными кольцами преступленія.
Ему не хотѣлось возвращаться въ міръ. Онъ не могъ жить среди людей; не могъ смотрѣть на нихъ; ему повсюду будетъ мерещиться уродливая, распухшая чудовищная голова съ глубокими глазными впадинами, разъѣденными червями. И при одной мысли о Нелетѣ кровавой дымкой застилались его глаза, и, среди мукъ раскаянія, поднималось преступное желаніе, безумная жажда убить такъ же и ту, которую теперь онъ считалъ своимъ неумолимымъ врагомъ… Но зачѣмъ это новое преступленіе?
Среди этого уединенія, вдали отъ взоровъ людскихъ, онъ чувствовалъ себя лучше и здѣсь хотѣлъ бы успокоиться на вѣки.
Къ тому же въ глубинѣ души его, со всею силою эгоизма, главной страсти его существа, поднялся всепоглощающій страхъ. Можетъ быть, сейчасъ новость о страшномъ происшествіи распространилась уже въ Пальмарѣ. Дѣдъ его будетъ молчать, но тотъ посторонній, прибывшій изъ города, не имѣеть никакого основанія хранить молчаніе.
Его найдутъ, уличатъ, явятся лакированныя трехуголки изъ уэрты Русафы: онъ не вынесетъ ихъ взглядовъ, не сможетъ солгать; онъ признается въ своемъ преступленіи, и его труженикъ отецъ, съ своей чистой душой, умретъ отъ стыда. Но даже, если удастся ложью спасти свою голову, какая ему польза? Вернуться снова въ руки Нелеты, чтобы она опять обвила и задушила его въ своихъ змѣиныхъ объятьяхъ?.. Нѣтъ! Все кончено! Да, онъ дурная вѣтвь, и она должна упасть. Нѣтъ смысла продолжать висѣть мертвой вѣткой на деревѣ, парализуя его жизнь.
Онъ пересталъ плакать. Наивысшимъ напряженіемъ воли, онъ вышелъ изъ своего мрачнаго оцѣпенѣнія.
Ружье Сахара лежало на носу лодки. Поднявъ его, Тонетъ посмотрѣлъ на него съ ироніей! Какъ бы расхохотался трактирщикъ, если бы видѣлъ его! Въ первый разъ паразитъ, разжирѣвшій въ его домѣ, хочетъ употребить взятую у него вещь для настоящаго дѣла. Съ спокойствіемъ автомата онъ снялъ обувь, далеко отбросивъ сапоги, взвелъ оба курка, разстегнулъ блузу и рубашку, наклонился надъ ружьемъ и уперся голой грудью въ его два ствола.
Босая нога тихонько опустилась вдоль приклада, ища собачку, и отъ двойнаго выстрѣла тростникъ содрогнулся такъ, что со всѣхъ сторонъ поднялись птицы, уносясь въ безумйомъ страхѣ…
Дядюшка Голубь вернулся только поздно вечеромъ.
Онъ простился съ своимъ охотникомъ въ Салерѣ, потому что послѣдній сгоралъ желаніемъ вернуться въ городъ, клянясь, что никогда не ступитъ ногою въ эти мѣста. Въ два путешествія два такихъ несчастъя! Альбуфера встрѣчаетъ его одними только сюрпризами. Отъ послѣдняго онъ навѣрно заболѣетъ. Мирный гражданинъ, отецъ многочисленнаго семейства, не могъ отдѣлаться отъ воспоминаній о страшной находкѣ. Несомнѣнно, тотчасъ же по возвращеніи, ему придется лечь въ постель подъ предлогомъ внезапнаго нездоровья. Происшествіе глубоко потрясло его.
Тотъ же охотникъ посовѣтовалъ дядюшкѣ Голубю абоолютное молчаніе. Ни одного слова на эту тему! Они ничего не видѣли! Онъ долженъ посовѣтовать молчать и своему бѣдному внуку, который, повидимому, бѣжалъ подъ вліяніемъ этого страшнаго впечатлѣнія. Озеро снова поглотило эту тайну и было бы очень наивно говорить объ этомъ, зная, какъ правосудіе мучитъ невинныхъ людей, по своей глупости обращающихся къ нему.
Честные люди должны избѣгать всякаго соприкоеновенія съ законами. И бѣдный сеньоръ, высадившись на твердую землю, тогда только сѣлъ въ свою повозку, когда задумчивый лодочникъ, нѣсколъко разъ поклялся ему, что будетъ нѣмымъ.
Къ ночи дядюшка Голубь, вернувшись въ Пальмаръ, причалилъ около трактира обѣ лодки, на которыхть они выѣхали утромъ.
Нелета, стоявшая за стойкой, напрасно искала глазами Тонета.
Старикъ угадалъ ея мыслн.
«Не жди его», сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ: «Онъ больше не вернется».
И повысивъ голосъ, онъ спросилъ ее, лучше ли она себя чувствуетъ, намекая на блѣдность ея лица съ такимъ выраженіемъ, которое привело въ трепетъ Нелету.
Трактирщица моментально поняла, что дядюшка Голубь узналъ ея тайну.
«Но гдѣ же Тонетъ?» снова спросила она тревожнымъ голосомъ.
Старикъ, отвернувшись, словно не желая ея видѣть, началъ говорить, сохраняя наружное спокойствіе. Тонетъ никогда не вернется. Онъ ушелъ далеко, очень далеко, – въ страну, откуда не возвращаются: это самое лучшее, что онъ могъ сдѣлать… Все теперь въ порядкѣ и никто ничего не знаетъ.
«А вы?.. Вы?..» съ тревогой простоНала Нелета, боясь въ то же время, что старикъ заговоритъ.
Дядюшка Голубь будетъ молчать. И при этомъ онъ ударилъ себя въ грудь. Онъ презираетъ своего внука, но въ его интересахъ, чтобы ничего не знали. Имя Голубя вѣками пользовалось почетнымъ престижемъ, и онъ не допуститъ, чтобы оно было замарано лѣнтяемъ и сукой.
«Плачь, подлая, плачь!» проговорилъ гнѣвно рыбакъ.
Пусть плачетъ всьо свою жизнь, потому что это она погубила всю семью. Пусть останется съ своими деньгами. Онъ не попроситъ ихъ у нея за свое молчаніе… И если у нея есть желаніе узнать, гдѣ ея любовникъ, или гдѣ ея дитя, пусть посмотритъ на озеро. Альбуфера, мать всѣхъ, сохранитъ тайну такъ же крѣпко, какъ и онъ.
Нелета была поражена этимъ открытіемъ; но ея безконечное изумленіе не помѣшало ей безпокойно посмотрѣть на старика, боясь за свое будущее, которое зависѣло отъ молчаливости дядюшки Голубя.
Старикъ еще разъ ударилъ себя въ грудь. Пусть живетъ счастливо и наслаждается своимъ богатствомъ. Онъ не нарушитъ своего молчанія.
Ночь былъ печальна въ хижинѣ семьи Голубя. При умирающемъ свѣтѣ лампочки дѣдъ и отецъ, сидя другъ противъ друга, долго бесѣдовали между собою съ серьезностью людей, противоположные характеры которыхъ способны сближаться только подъ ударами несчастья.
Старикъ безъ обиняковъ разсказалъ все происшедшее. Онъ видѣлъ мертваго юношу, съ разорванной двумя зарядами дроби грудью, уткнувшагося въ тину заросли, и лишь однѣ ноги торчали надъ водою, около брошеннаго имъ челна. Дядюшка Тони не моргнулъ и глазомъ. Только губы его судорожно дергались и сжатыми пальцами онъ рвалъ себѣ колѣни.
Протяжный, пронзительный крикъ раздался въ темномъ углу, гдѣ была кухня, словно въ этой темнотѣ кого‑то убивали. То рыдала Подкидышъ, обезумѣвъ отъ этой новости.
«Тише, дѣвка!» повелительно крикнулъ старикъ.
«Молчи, молчи!» сказалъ отецъ.
И несчастная, глухо всхлипыная, затаила свою скорбь въ виду твердости этихъ двухъ людей, съ желѣзной силой воли, которые подъ ударами несчасия сохраняли наружное спокойствіе и въ глазахъ которыхъ не отражалось никакое волненіе.
Дядюшка Голубь въ общихъ чертахъ разсказалъ обо всемъ происшедшемъ: о появленіи собаки съ страшной добычей, о бѣгствѣ Тонета, о своихъ тщательныхъ поискахъ въ заросли, по возвращеніи изъ Салера, въ предчувствіи несчастія и о находкѣ трупа. Онъ все понялъ. Онъ вспомнилъ внезапное бѣгство Тонета наканунѣ охоты; блѣдность и слабость Нелеты, ея болѣзненный видъ послѣ той ночи, и съ хитростью старика воспроизвелъ муки родовъ, въ безмолвіи ночи, въ страхѣ, что ихъ услышатъ сосѣди, и затѣмъ дѣтоубійство, за которое онъ презираетъ Тонета больше, какъ труса, чѣмъ преступника.
Открывъ свою тайну, старикъ почувствовалъ себя облегченнымъ. Его печаль смѣнилась негодованіемъ. Мерзавцы! Эта Нелета была злой собакой; она погубила парня, толкнувъ его на преступленіе, чтобы сберечь свои деньги. Но Тонетъ дважды трусъ. Онъ – Голубь – отказывается отъ него, не столько изъ‑за преступленія, сколько потому что онъ кончилъ самоубійствомъ отъ безумнаго страха предъ послѣдствіями. Сеньоръ пустилъ въ себя двойной зарядъ, чтобы избавиться отъ всякой отвѣтственности, онъ предпочелъ исчезнуть, вмѣсто того, чтобы искупить свою вину и понести иаказаніе. А виною всему то, что онъ не исполнялъ своего долга, всегда искалъ легкихъ путей, боясь борьбы за существованіе. Боже, какое время! Что за молодежь!
Сынъ почти не слушалъ его. Онъ оставался неподвижнымъ, убитый несчастіемъ, поникнувъ головой, точно слова отца были ударомъ, навѣки придавившимъ его.
Снова раздались рыданья Подкидыша. «Молчи! Я жъ тебѣ сказалъ: молчи!» повторилъ дядюшка Тони угрюмымъ голосомъ.
Ему въ его безпредѣльной нѣмой сосредоточенности было непріятно видѣть, какъ другіе облегчали душу плачемъ, тогда какъ онъ, сильный и суровый, не могъ излить своего горя въ слезахъ.
Дядюшка Тони заговорилъ, наконецъ: его голосъ не дрожалъ, но отъ волненія немного хрипѣлъ. Позорная смерть этого несчастнаго была достойнымъ концомъ его дурной жизни. Онъ часто предсказывалъ, что сынъ кончитъ плохо. Когда на свѣтъ родишься бѣднымъ, лѣнь – преступленіе. Такъ устроилъ Богъ, и этому нужно подчиниться… Но, Боже! Это его сынъ! Его сынъ! Плоть отъ плоти его! Его желѣзная честность незапятнаннаго ни въ чемъ человѣка заставила его отнестись съ виду безчувственно къ катастрофѣ; но въ груди своей онъ чувствовалъ тяжесть, словно вырвали часть его внутренностей, и она служитъ теперь пищей угрямъ Альбуферы.
Ему хотѣлось бы повидать его въ послѣдній разъ. Понимаетъ ли его отецъ?.. Подержать на своихъ рукахъ, какъ тогда, когда онъ былъ совсѣмъ маленькимъ, и онъ баюкалъ его пѣсней, что отецъ его будетъ работать и сдѣлаетъ его богачемъ, собственникомъ многихъ полей.
«Отецъ!» спрашивалъ съ тоской онъ дядюшку Голубя: «Отецъ, гдѣ онъ?»
Старикъ негодующе отвѣчалъ. Пусть все останется, какъ устроилъ случай. Безумье перебѣгать ему дорогу. Не слѣдуетъ снимать покрова съ тайны. Все обстоитъ такъ, какъ слѣдуетъ. Все шито и крыто.
Люди, не видя Тонета, будутъ думать, что онъ отправился искать новыхъ приключеній и жизни въ даровщину, какъ въ тотъ разъ. Озеро сохранитъ хорошо свою тайну. Пройдутъ годы, прежде, чѣмъ кто‑нибудь забредетъ въ то мѣсто, гдѣ лежитъ самоубійца. Въ Альбуферѣ достаточно растительности, чтобы скрыть все. Къ тому же, если разгласить теперь происшедшее, объявить о его смерти, всѣ пожелаютъ узнать больше, вмѣшается юстиція, откроется правда, и вмѣесто исчезнувшаго Голубя, позоръ котораго извѣстенъ только имъ однимъ, они будутъ имѣть обезчещеннаго, который покончилъ съ собой, чтобы избѣжать тюрьмы и, можетъ быть, эшафота.
Нѣтъ, Тони! Такъ рѣшилъ онъ съ авторитетомъ отца. Ему осталось жить всего какіе‑нибудь нѣсколько мѣсяцевъ, пусть же онъ уважитъ его, пусть не омрачаетъ горечью безчестья его послѣднихъ дней. Онъ хочетъ пить со своими товарищами рыбаками, смотря имъ прямо въ лицо. Все обстоитъ хорошо: необходимо молчать… Да если даже найдутъ трупъ теперь, его не предадутъ церковному погребенію. Его преступленіе и самоубійство лишають его права на обычныя похороны. Ему гораздо лучше на днѣ озера, гдѣ онъ зарытъ въ тинѣ и окруженъ тростникомъ, какъ послѣдній проклятый отпрыскъ знаменитой династіи рыболововъ.
Раздраженный плачемъ Подкидыша, старикъ пригрозилъ ей. Пусть замолчитъ! Или она хочетъ ихъ погубить? Ночь тянулась безконечно, среди трагическаго безмолвія. Мракъ хижины казался еще гуще, словно несчастье распростерло надъ ней свои черныя крылья.
Дядюшка Голубь съ безчувствіемъ упрямаго, эгоистичнаго старика, который во что бы то ни стало, хочетъ продлить свое существованіе, уснулъ на своемъ стулѣ. Его сынъ провелъ эти часы неподвижно, съ широко открытыми глазами, устремленными на мигающія на стѣнѣ тѣни отъ дрожащаго свѣта лампы.
Подкидышъ, сидя у очага, тихонько всхлипывала, скрытая тѣнью.
И вдругъ дядя Тони вэдрогнулъ, словно проснулся. Онъ всталъ, подошелъ къ двери и, открывъ ее, посмотрѣлъ на звѣздное небо. Вѣроятно, было около трехъ часовъ. Тишина ночи, казалось, подѣйствовала на него, утвердивъ его въ рѣшеніи, возникшемъ въ душѣ его.
Онъ подошелъ къ старику и началъ трясти его, пока тотъ не проснулся.
«Отецъ… Отецъ!» спрашивалъ онъ умоляющимъ голосомъ: «Гдѣ онъ?..»
