Висенте Бласко-Ибаньес
Детоубийцы
Бури конца лѣта наполняли его радостью. Онъ желалъ, чтобы разверзлись всѣ небесныя хляби, чтобы изъ береговъ выступила рѣчка, впадавшая въ Альбуферу, питая ее; чтобы воды озера ринулись на поля, какъ это иногда бывало, затопляя созрѣвшія для жатвы колосья. Мужики помрутъ съ голода, тогда какъ у него будетъ достаточный уловъ, и онъ получитъ удовольствіе увидѣть, какъ сынъ будеть кусать себѣ локти и молить о помощи.
Къ счастью для Тони, злобныя пожеланія старика не исполнились. Подошли хорошіе года. Въ хатѣ царило нѣкоторое благосостояніе, ѣды было вдоволь и храбрый труженикъ уже мечталъ, какъ о неосуществимомъ счастьи, о возможности въ одинъ прекрасный день обрабатывать свою собственную землю, о томъ, что онъ не долженъ будетъ разъ въ году отправляться въ городъ, чтобы отдать почти весь продуктъ урожая.
Въ жизни семьи случилось одно событіе. Тонетъ выросталъ, а мать его грустила. Мальчуганъ уже отправлялся съ дѣдушкой на озеро; когда онъ станетъ побольше, онъ будетъ сопровождать отца въ поле и бѣдная женщина останется въ хатѣ одна.
Она думала о своемъ будущемъ и грядущее одиночество наполняло ее страхомъ. О если бы у нея были еще дѣти! Съ наибольшимъ жаромъ просила она у неба дочки. А дочь не являлась, не могла явиться, какъ утверждалъ дѣдушка Голубь. Виной была сама сноха. Дѣло женское! Во время родовъ ей плохо помогали сосѣдки изъ Пальмара. Поэтому она всегда была больной и блѣдной, цвѣта бумаги, была не въ сидахъ долго безъ боли стоять на ногахъ, а иногда съ трудомъ волочила; ноги, со стонами, которые подавляла со слезами на глазахъ, чтобы не встревожить своихъ.
Тони страстно желалъ исполнить желаніе жены. Онъ ничего не имѣлъ противъ того, чтобы имѣть дѣвочку въ домѣ. Она была бы въ помощь больной. И вотъ они поѣхали вдвоемъ въ городъ и привезли оттуда шестилѣтнюю дѣвочку, робкаго, дикаго и некрасиваго звѣрка, котораго взяли изъ воспитательнаго дома. Звали ее Висантетой… Однако, чтобы она не забыла о своемъ происхожденіи, ее называли со свойственной невѣжественному люду безсознательной жестокостью Подкидышемъ.
Рыбакъ возмущенно ворчалъ. Еще лишній ротъ! Маленькій Тонетъ, наоборотъ – ему было десять лѣтъ – встрѣтилъ маленькую дѣвочку очень радостно, такъ какъ могъ мучить ее своими капризами и придирками единственнаго избалованнаго сына.
Изъ всѣхъ обитателей хаты къ Подкидышу относилась ласково только больная женщина, съ каждымъ днемъ все болѣе слабѣвшая и страдавшая. Несчастная искусственно создавала себѣ иллюзію, будто у нея есть дочь и по вечерамъ, усаживая ее въ дверяхъ хаты, съ лицомъ, обращеннымъ къ солнцу, расчесывала ея рыжія косички, обильно смазанныя масломъ.
Дѣвочка походила на живую послушную собачку, разылекавшую обитателей хаты своей бѣготней. Молча покорялась она утомительной работѣ и всѣмъ злымъ прихотямъ Тонета. Напрягая изо всѣхъ силъ свои рученки, тащила она отъ канала къ дому кувшинъ, наполненный водой Деесы, такой же большой, какъ она сама. То и дѣло бѣгала она по деревушкѣ, исполняя порученія новой матери, а за столомъ ѣла, опустивъ глаза, не осмѣливаясь сунуть ложку въ миску, пока та до половины не была опустошена. Дѣдушка Голубь, всегда молчаливый, глядѣвшій такъ сурово, внушалъ ей большой страхъ. Такъ какъ ночью обѣ каморки были заняты, одна – супругами, другая Тонетомъ и дѣдушкой, то она спала у очага, посрединѣ хаты, на илѣ, который просачивался сквозь паруса, служившіе ей постелью, укрываясь сѣтями отъ порывовъ вѣтра, врывавшагося черезъ печную трубу и щели разъѣденной крысами двери.
Единственнымъ хорошимъ для нея временемъ были вечера. Все мѣстечко погружалось въ тишину, мужчины были или на лагунѣ или на поляхъ. Она садилась съ матерью у дверей хаты чинить паруса или вязать сѣти, и онѣ разговаривали съ сосѣдками въ великомъ безмолвіи безлюдной, неправильной улицы, поросшей травой, въ которой копошились куры и крякали утки, подставляя солнцу свои влажныя бѣлыя крылья.
Тонетъ не посѣщалъ больше школу, сырое маленькое помѣщеніе, за которое платило городское управленіе, гдѣ мальчики и дѣвочки въ пропитанномъ тяжелымъ запахомъ воздухѣ проводили цѣлый день, читая по складамъ или распѣвая молитвы.
Онъ былъ уже настоящимъ мужчиной, какъ говорилъ его дѣдъ, щупавшій мускулы его рукъ и ударявшій его въ грудь. Въ его годы Голубь уже самъ прокармливалъ себя рыбной ловлей и стрѣлялъ по всѣмъ видамъ птицъ, существовавшимъ въ Альбуферѣ.
Мальчикъ съ удовольствіемъ сопровождалъ дѣда во время его экспедицій по водѣ и сушѣ. Научился дѣйствовать весломъ, скользилъ, быстро какъ молнія, въ одной изъ маленысихъ лодокъ дядюшки Голубя и когда пріѣзжали охотники изъ Валенсіи, онъ устраивался на носу барки или помогалъ дѣду устанавливать парусъ, выпрыгивая на берегъ въ критическія минуты, чтобы схватить веревку и потащить барку.
Потомъ пріучался къ охотѣ. Научился дѣйствовать сравнительно легко ружьемъ дѣда, настоящей пищалью, которую можно было отличить по одному грохоту отъ всѣхъ ружей, имѣвшихся въ Альбуферѣ. Дядюшка Голубь клалъ сильные заряды и первые выстрѣлы заставили мальчика такъ покачнуться, что онъ чуть не упалъ на дно барки. Постепенно онъ приручилъ стараго звѣря и мѣтко билъ лысухъ къ великому удовольствію дѣда.
Вотъ какъ надо воспитьтать дѣтей! По его мнѣнію, Тонетъ долженъ ѣсть только то, что убьетъ изъ ружья или выловитъ изъ озера! Во время этого суроваго воспитанія дядюшка Голубь подмѣтилъ въ своемъ ученикѣ признаки какой‑то разслабленности. Онъ любилъ стрѣлять и ловить рыбу. Но ему не нравилось вставать до зари, цѣлый день дѣйствовать, вытянувъ руки, весломъ, и тащить, какъ лошадь, за веревку барку. Рыбакъ понялъ въ чемъ дѣло: то, что его внукъ ненавидѣлъ инстинктивной ненавистью, что возмущало все его существо, былъ – трудъ. Тщетно говорилъ дѣдъ о большой ловлѣ, которая предстоить завтра въ томъ или другомъ мѣстѣ Альбуферы. Стоило только рыбаку отвлечься и внукъ нсчезалъ. Онъ предпочиталъ бѣгать по Деесѣ съ сосѣдними мальчиками, растягиваться подъ сосной и цѣлыми часами слушать чириканіе воробьевъ на вѣтвистыхъ верхушкахъ или глядѣть, какъ порхаютъ надъ лѣсными цвѣтами бѣлыя бабочки или бронзовые шмели. Дѣдъ наставлялъ его безъ прока. Потомъ рѣшилъ побить, но Тонетъ, какъ маленькій дикій звѣрокъ, убѣжалъ и сталъ подбирать камни, чтобы защищаться. Старикъ примирился и какъ прежде отправлялся на озеро одинъ.
Онъ самъ всю жизнь провелъ въ трудѣ. Сынъ его Тони, хотя и сошелъ съ дороги, увлекшись крестьянскимъ трудомъ, но былъ еще способнѣе его самого въ тяжелой физической работѣ. Въ кого же пошелъ этотъ мошенникъ? Господи Боже! Кѣмъ онъ рожденъ, этотъ мальчикъ съ его неодолимымъ отвращеніемъ къ труду; съ его страстью къ ненодвижности, съ его привычкой цѣлыми часами отдыхать на солнцѣ, словно жаба на краю канала.
Все мѣнялось въ этомъ мірѣ, котораго старикъ никогда не покидалъ. Альбуферу видоизмѣняли люди, принявшіеся ее обрабатывать, и вмѣстѣ съ тѣмъ видоизмѣнялись до неузнаваемости и сами люди, какъ будто преданія озера на вѣки исчезли. Сыновья рыбаковъ становились рабами земли. Внукъ поднималъ руку, вооруженную камнемъ, на дѣда. На озерѣ виднѣлись баркасы, нагруженные углемъ. Рисовыя поля распростирались во всѣ стороны, врѣзывались въ озеро, высасывая его воду, вторгались въ лѣсъ, пролагая въ немъ большія просѣки. О Боже! Лучше ужъ умереть, чѣмъ видѣть все это, чѣмъ присутствовать при гибели міра, который онъ считалъ вѣчнымъ.
Чужой среди своихъ, онъ питалъ сильную любовь только къ матери – Альбуферѣ. Каждый день наблюдалъ онъ за ней, какъ будто хотѣлъ на сѣтчатой оболочкѣ своихъ хитрыхъ и живыхъ глазъ сильнаго старика, сохранить отпечатокъ всей воды озера и всѣхъ безчисленныхъ деревьевъ Деесы.
Паденье каждой сосны въ лѣсу онъ немедленно же замѣчалъ на большомъ разстояніи, съ самой середины озера. Еще одна! Пустое мѣсто, которое оставалось въ зеленой чащѣ, вызывало въ немъ такое же грустное настроеніе, какъ будто онъ смотритъ въ пропасть могилы. Онъ проклиналъ арендаторовъ Альбуферы, этихъ ненасытныхъ разбойниковъ. Обитатели Пальмара воровали, правда, дерево въ лѣсу, на ихъ очагѣ горѣли только дрова изъ Деесы, однако они довольствовались кустарникомъ, упавшими сухими стволами. А эти незримые сеньоры, обнаруживавшіе свое присутствіе только путемъ ружья стражника или судейскихъ фокусовъ, съ величайшимъ спокойствіемъ срубали старыя деревья, гигантовъ, которые видѣли его, когда онъ былъ еще маленькимъ и ползалъ въ баркѣ. Они были уже огромными, когда его отецъ, первый Голубь, жилъ среди дикой Альбуферы, убивая ударами камышевой палки змѣй, кишѣвшихъ на берегу, все же болѣе симпатичныхъ, чѣмъ современные люди.
Грустя о гибели стараго міра, онъ уходилъ въ самые дикіе уголки, куда не проникли еще люди – эксплуататоры. Видъ старой норіи возбуждалъ въ немъ дрожь, и онъ глядѣлъ съ волненіемъ на черное, разъѣденное червями колесо, на пустыя, поломанныя бадьи, полныя соломы, откуда, замѣтивъ его приближеніе, толпою выпрыгивали крысы. То были развалины мертвой Альбуферы, подобно ему самому, воспоминанія о лучшемъ прошломъ.
Желая отдохнуть, онъ причаливалъ къ равнинѣ Санча, къ лагунамъ съ ихъ липкой поверхностью и высокимъ камышемъ. И созерцая мрачный зеленый пейзажъ, гдѣ, казалось, все еще трещатъ кольца легендарнаго чудовища, онъ наслаждался мыслью, что есть хоть одинъ кусокъ земли, незапятнанный жадностью современныхъ людей, въ рядахъ которыхъ – увы! – находился и его собственный сынъ.
III
Когда дядюшка Голубь отказался отъ суроваго воспитанія внука, послѣдній вздохнулъ съ облегченіемъ.
Онъ скучалъ, сопровождая отца на поля Салера и съ безпокойствомъ думалъ о своемъ будущемъ, видя, какъ тотъ стоялъ на илистой почвѣ рисоваго поля, среди піявокіъ и жабъ, съ мокрыми ногами и сожженнымъ солнцемъ тѣломъ. Его инстинктъ лѣниваго мальчика возмущался. Нѣтъ, онъ не послѣдуетъ примѣру отца, онъ не будетъ обрабатывать поле. Быть карабинеромъ, чтобы имѣть возможность растянуться на пескѣ берега, или жандармомъ, въ родѣ тѣхъ, что приходили изъ уэрты Русафы съ желтьми ремешками и съ бѣлой покрышкой на затылкѣ, казалось ему интереснѣе, чѣмъ обрабатывать рисовыя поля, обливаясь потомъ, стоя въ водѣ, съ ногами распухшими оть укусовъ.
Въ первое время, когда онъ сопровождалъ дѣда на Альбуферу, онъ считалъ такую жизнь сносной. Ему нравилось бродить по озеру, ѣхать, куда глаза глядятъ безъ опредѣленной цѣли, изъ одного канала въ другой, останавливаясь посрединѣ Альбуферы, чтобы поболтать съ рыбаками. Иногда онъ выходилъ на островки и свистомъ раздражалъ одиноко бродившихъ быковъ. Иногда онъ входилъ въ Деесу, собирая ежевику или разрушая кроличьи норы, ища въ нихъ молодыхъ кроликовъ. Дѣдъ хвалилъ его, когда онъ подстерегалъ спавшую лысуху или «зеленую шейку» и укладывалъ ихъ вѣрнымъ выстрѣломъ изъ ружья…
Еще больше ему нравилось лежать по цѣлымъ часамъ въ баркѣ на спинѣ, слушая разсказы дѣда о прошлыхъ временахъ. Дядюшка Голубь вспоминалъ о самыхъ замѣчательныхъ событіяхъ своей жизни, о своемъ обращеньи съ важными особами, о контрабандистскихъ набѣгахъ во время юности, не обходившихся безъ стрѣльбы, или, углубляясь въ свои воспоминанія, онъ говорилъ объ отцѣ, первомъ Голубѣ, повторяя то, что въ свою очередь слышалъ отъ него.
Этотъ рыбакъ былыхъ временъ, никогда не покидавшій Альбуферы, былъ свидѣтелемъ великихъ событій. И дядюшка Голубь разсказывалъ внуку о путешествіи къ Альбуферѣ Карлоса IV и его супруги, когда онъ самъ еще и не родился на свѣтъ. Это однако нисколько не мѣшало ему описать Тонету большія палатки съ флагами и коврами, воздвигнутыя между соснами Деесы для королевскаго пиршества, музыкантовъ, своры собакъ, лакеевъ съ напудренными париками, сторожившихъ телѣги съ съѣстными припасами. Король въ охотничьемъ костюмѣ обходилъ стрѣлковъ – крестьянъ изъ Альбуферы, почти обнаженныхъ, вооруженныхъ старыми пищалями, удивляясь ихъ подвигамъ, тогда какъ Марія Луиса гуляла въ тѣнистомъ лѣсу подъ руку съ дономъ Мануэлемъ Годой.
И вспоминая объ этомъ знаменитомъ посѣщеніи, старикъ запѣвалъ пѣсенку, которой его научилъ отецъ:
Подъ тѣнью зеленой сосны
Говоритъ королю королева:
Люблю тебя очень, Карлитосъ,
Но больше люблю Мануэля.
Его дрожавшій голосъ принималъ во время пѣнія насмѣшливое выраженіе, при каждомъ стихѣ онъ подмигивалъ, какъ тогда, когда обитатели Альбуферы придумали четверостишіе, мстя за экскурсію, которая своей пышностью казалась насмѣшкой надъ смиренной нищетой рыбаковъ.
Эта счастливая для Тонета пора продолжалась недолго. Дѣдъ становился все требовательнѣе и деспотичнѣе. Видя, что внукъ наловчился управлять баркой, онъ уже не позволялъ ему бродить, когда захочется. Съ утра онъ поднималъ его на ловлю, точно засаживалъ въ темницу. Онъ долженъ былъ собрать опущенныя прошлой ночью большія сѣти, въ которыхъ извивались угри, и снова опустить ихъ: работа, требовавшая извѣстнаго напряженія, заставлявшая его стоять на краю барки подъ жгучими лучами солнца.
Дѣдъ слѣдилъ неподвижно за работой мальчика, не оказывая ему помощи. Возвращаясь домой, старикъ растягивался на днѣ барки, какъ илвалидъ, предосгавляя вести ее внуку, который задыхался, дѣйствуя весломъ. Рыбаки издали привѣтствовали морщинистое лицо дядюшки Голубя, показывавшееся у края барки. «Ахъ, хитрецъ. Какъ удобно онъ устроился! Бездѣльничаетъ, какъ пальмарскій попъ, а бѣдный внукъ обливается потомъ, работая весломъ!» Дѣдъ возражалъ съ авторитетностью учителя: «Такъ учатся люди! Точно такъ же его самого училъ отецъ!»
Потомъ наступало время ловли острогой: поѣздка по озеру отъ заката и до восхода солнца, въ темнотѣ зимнихъ ночей. Тонетъ присматривалъ на носу за кучей сухихъ листьевъ, горѣвшихъ, какъ факелъ, распространяя по черной водѣ широкую кровавую полосу. Дѣдъ становился на кормѣ съ острогой въ рукѣ: это былъ желѣзный трезубецъ съ острымъ концомъ, страшное орудіе, которое впившись въ предметъ могло быть оторвано только съ большими усиліями и страшными слѣдами разрушенія. Свѣтъ проникалъ до самаго дна озера. Ясно выступали раковины, водоросли, цѣлый таинственный міръ, незримый днемъ. Вода была такъ прозрачна, что, казалось, барка носится въ воздухѣ. Обманутыя свѣтомъ рыбы слѣпо бросались на красное сіяніе и – цапъ! – каждымъ ударомъ дядюшка Голубь вытаскивалъ изъ глубины жирную рыбу, отчаянно трепетавшую на концѣ остраго трезубца.
Этотъ способъ рыбной ловли приводилъ Тонета на первыхъ порахъ въ восторгь. Однако мало – по – малу развлеченіе превратилось въ рабство и онъ начиналъ ненавидѣть озеро, съ тоской глядя на бѣлые домики Пальмара, выдѣлявшіеся на темной линіи тростниковъ.
Съ завистью вспоминалъ онъ о первыхъ годахъ, когда свободный отъ всякихъ другихъ обязанностей, кромѣ посѣщенія школы, онъ бѣгалъ по всѣмъ уличкамъ деревушки, слыша, какъ всюду сосѣдки называли его хорошенькимъ и поздравляли мать.
Тогда онъ былъ еще своимъ собственнымъ господиномъ. Больная мать говорила съ нимъ съ блѣдной улыбкой, извиняя всѣ его выходки, а Подкидышъ выносила всѣ его дерзости съ кротостью низшаго существа, съ благоговѣніемъ взирающаго на болѣе сильное. Кишѣвшая между хатами дѣтвора видѣла въ немъ своего предводителя и всѣ шли вдоль канала, бросая камнями въ утокъ, убѣгавшихъ, крякая подъ крики женщинъ.
Разрывъ съ дѣдомъ обозначалъ возвращеніе къ старой вольной жизни. Онъ уже не будетъ уходить изъ Пальмара до зари, чтобы до ночи оставаться на озерѣ. Весь день былъ въ его распоряженіи въ этой деревушкѣ, гдѣ изъ мужчинъ оставались только священникъ, школьный учитель и начальникъ морскихъ карабинеровъ, который прогуливался съ своими свирѣпыми усами и краснымъ носомъ алкоголика на берегу канала, между тѣмъ, какъ женщины пряли въ дверяхъ, оставляя улицу въ распоряженіе дѣтишекъ.
Освободившись отъ труда, Тонетъ возобновилъ старыя дружбы. У него было два товарища, родившіеся по сосѣдству: Нелета и Піавка.
Дѣвочка не имѣла отца. Ея мать была торговкой угрями въ городѣ. Въ полночь она нагружала свои корзины на баркасъ, именуемый «телѣгой угрей». По вечерамъ она возвращалась въ Пальмаръ, рыхлая и тучная, утомленная дневнымъ путешествіемъ, ссорами и торгомъ на рынкѣ. Бѣдная женщина ложилась до наступленія ночи, чтобы встать съ первыми звѣздами и такая ненормальная жизнь не позволяла ей заботиться о дочери. Дѣвочка росла на попеченіи сосѣдокъ и главнымъ образомъ матери Тонета, часто дававшей ей поѣсть и обращавшейся съ ней, какъ съ новой дочкой. Дѣвочка была однако менѣе послушна, чѣмъ Подкидышъ, и предпочитала сопровождать Тонета въ его экскурсіяхъ, вмѣсто того, что по цѣлымъ часамъ сидѣть и учиться вязать сѣти.
Піавка носилъ ту же кличку, какъ его отецъ, самый знаменитый пьяница во всей Альбуферѣ, маленькій старичокъ, высохшій отъ долголѣтняго пьянства. Оставшись вдовцомъ, съ однимъ только сыномъ, маленькимъ Піавочкой, онъ отдался алкоголю, и народъ видя, какъ онъ жадно и безпокойно посасываетъ вино, сравнилъ его съ піавкой, создавъ такимъ образомъ его кличку.
По цѣлымъ недѣлямъ онъ пропадалъ изъ Пальмара. Порой бывало извѣстно, что онъ бродилъ по деревушкамъ материка, прося милостыню у богатыхъ крестьянъ Катаррохи и Массонасы и высыпаясь въ амбарахъ. Когда онъ долгое время проживалъ въ Пальмарѣ, по ночамъ исчезали изъ каналовъ сѣти, верши опорожнялись до прихода ихъ хозяевъ, и не одна сосѣдка, считая своихъ утокъ, съ крикомъ и плачемъ удостовѣрялась въ пропажѣ одной изъ нихъ. Карабинеръ громко кашлялъ и такъ близко подходилъ къ Піавкѣ, какъ будто хотѣлъ ткнутъ ему въ глаза свои большіе усы. Пьяница протестовалъ, призывая въ свидѣтели святыхъ, за неимѣніемъ болѣе достовѣрныхъ поручителей. Просто это интриги! Людиотятъ его погубить, какъ будто недостаточно онъ уже несчастенъ и бѣденъ, обитая въ худшей хатѣ деревушки! И чтобы успокоить свирѣпаго представителя закона, не разъ выпивавшаго рядомъ съ нимъ и только не признававшаго своихъ друзей за стѣнами трактира, онъ перекочевывалъ на друтой берегъ Альбуферы, не возвращаясь въ Пальмаръ впродолженіи нѣсколькихъ недѣль.
Сынъ его отказывался слѣдовать за нимъ во время этихъ экспедицій. Родившись въ собачьей конурѣ, гдѣ никогда не видно было хлѣба, онъ съ дѣтскихъ лѣтъ пріучился самъ доставать себѣ пищу и вмѣсто того, чтобы сопровождать отца, старался, напротивъ, уйти отъ него, чтобы не дѣлиться съ нимъ плодами своей хитрости и ловкости.
Когда рыбаки садились за столъ, они видѣли, какъ взадъ и впередъ передъ дверью хаты ходитъ чья‑то меланхолическая тѣнь. Она, наконецъ, останавливалась у одного изъ косяковъ двери, склонивъ голову и глядя исподлобья, какъ молодой быкъ, готовый къ нападенію.
Это былъ Піавочка, который обнаруживалъ свой голодъ съ лицемѣрнымъ выраженіемъ смиренія и стыдливости, тогда какъ въ его плутовскихъ глазахъ блистало желаніе завладѣть всѣмъ, что онъ видѣлъ.
Появленіе его произіводило впечатлѣніе! Бѣдный мальчуганъ! И ловя на лету полуобглоданную кость лысухи, кусокъ линя или черстваго хлѣба, онъ набивалъ себѣ желудокъ, переходя отъ двери къ двери. Когда собаки съ глухимъ лаемъ подбѣгали къ одному изъ трактировъ Пальмара, Піавочка также бѣжалъ туда, какъ будто былъ посвященъ въ тайну. То были охотники, стряпавшіе рисъ съ говядиной, люди изъ Валенсіи, пріѣхавшіе на озоро, чтобы съѣсть знаменитое блюдо: «чеснокъ и перецъ». Когда пріѣзжіе, усѣвшись передъ столикомъ трактира, принимались между ѣдой защищаться отъ натиска голодныхъ собакъ, имъ помогалъ мальчикъ въ лохмотьяхъ, которому и удавалось путемъ улыбокъ и отпугиванія злыхъ собакъ остаться хозяиномъ остатковъ сковороды. Отъ карабинера онъ получилъ старую солдатскую шляпу, полицейскій подарилъ ему брюки утонувшаго въ тростникахъ охотника. Его всегда босыя ноги были настолько же сильны, насколько слабы были его руки, никогда не дѣйствовавшія ни шестомъ, ни весломъ.
Грязный, голодный Піавка, на каждомъ шагу бѣшено чесавшій голову подъ грязной шляпой, пользовался большимъ авторитетомъ среди дѣтворы. Тонетъ былъ сильнѣе его, легко расправлялся съ нимъ и всетаки считалъ себя ниже и слѣдовалъ всѣмъ его указаніямъ.
Это былъ авторитетъ человѣка, умѣвшаго существовать за собственный счетъ, не нуждаясь ни въ чьей помощи. Дѣтишки смотрѣли на него съ нѣкоторой завистью, такъ какъ ему не приходилось бояться отцовскихъ выговоровъ и у него не было никакихъ обязанностей. Къ тому же его выходки очаровывали, и малыши, получавшіе дома за малѣйшую неосмотрительность хорошую пощечину, считали себя настоящими мужчинами, сопровождая этого мошенника, который на все смотрѣлъ, какъ на свое, и пользовался всѣмъ: не было такого оставленнаго въ баркахъ предмета, который онъ не дѣлалъ своею собственностью.
Онъ объявилъ открытую войну всѣмъ обитателямъ воздуха, такъ какъ ихъ легче было ловить, нежели обитателей озера. Удивительно умнымъ способомъ собственнаго изобрѣтенія охотился онъ за такъ называемыми мавританскими воробьями, опустошающими Альбуферу. Крестьяне боятся ихъ, какъ злой чумы, такъ какъ они поѣдаютъ значительную часть риса. Лучшимъ его временемъ было лѣто, когда было изобиліе маленькихъ озерныхъ чаекъ, которыхъ онъ ловилъ сѣтью.
Внукъ дядюшки Голубя помогалъ ему при этой работѣ. Они были на половинныхъ началахъ, важно заявлялъ Тонетъ, и оба мальчика по цѣлымъ часамъ подстерегали на берегу озера птицъ, дергая за веревочку и уловляя въ сѣти неосторожныхъ. Наловивъ порядочную добычу, Піавка смѣлый путникъ, отправлялся по дорогѣ въ Валенсію съ сѣтью черезъ плечо, а въ ней чайки махали своими темными крылышками и съ отчаяніемъ выставляли бѣлое брюшко. Маленькій разбойникъ ходилъ по ближайшимъ къ рыбному рынку улицамъ, выкрикивая своихъ птицъ и городскіе мальчики сбѣгались, чтобы купить чаекъ, привязать къ ихъ лапкамъ веревку, и заставитъ ихъ летать на перекресткахъ.
На обратномъ пути между компаньонами начинались пререканія, приводившія къ полному коммерческому разрыву. Съ такимъ жуликомъ положительно нельзя сводить счеты! Тонетъ билъ, билъ Піавку, но не получалъ ни одного очаво изъ полученныхъ за продажу денегь. Легковѣрный, подчиняясь его хитрости, онъ однако снова приходилъ къ нему въ хату, полуразрушенную и безъ дверей, гдѣ тотъ спалъ одинъ большую часть года.
Когда Піавкѣ исполнилось одиннадцать лѣтъ, онъ пересталъ водиться съ своими прежними друзьями. Его инстинктъ паразита побуждалъ его посѣщать церковь, ибо это былъ лучшій путь втереться въ домъ священника.
Въ такой деревушкѣ, какъ Пальмаръ, попъ былъ бѣденъ, какъ любой рыбакъ, но Піавка испытывалъ невольную тягу къ вину въ церковныхъ сосудахъ: о немъ говорили въ трактирѣ съ большимъ восторгомъ, какъ онъ самъ слышалъ. Къ тому же лѣтомъ, когда оэеро, казалось, кипѣло подъ лучами солнца, маленькая церковка казалась ему заколдованнымъ дворцомъ съ ея сумеречнымъ свѣтомъ, проникавшимъ сквозь зеленыя окна, ея стѣнами, выштукатуренными въ бѣлый цвѣтъ, и поломъ изъ красныхъ кирпичей, дышавшимъ влагой болотистой почвы.
Дядюшка Голубь, презиравшій маленькаго разбойника за его ненависть къ труду рыбака, вознегодовалъ, когда узналъ о его новой привязанности. Ахъ, бродяга, бродяга! И какъ онъ умѣетъ выбрать себѣ занятіе!
Когда священникъ отправлялся въ Валенсію, Піавка носилъ за нимъ до барки корзину, наполненную бѣльемъ и платьемъ и шелъ по берегу прощаясь съ нимъ съ такой нѣжностью, словно больше не увидитъ его. Онъ помогалъ служанкѣ въ хозяйствѣ, приносилъ дрова изъ Деесы, воду изъ ключей, бившихъ на днѣ озера, и испытывалъ сладкую дрожь, какъ сластолюбивый котъ, когда въ маленькомъ помѣщеніи, служившемъ ризницей, одинъ, въ безмолвіи, уничтожалъ остатки обѣда священника. По утрамъ, звоня въ колоколъ, пробуждавшій деревушку, онъ испытывалъ гордость своимъ положеніемъ. Удары, которыми священникъ оживлялъ его энергію, казались ему знаками отличія, возносившими его высоко надъ товарищами.
Порою страсть къ этой нелегкой жизни подъ сѣнью церкви ослабѣвала, уступая мѣсто тоскѣ по старой бродячей жизни. Тогда онъ отыскивалъ Нелету и Тонета и они вмѣстѣ устраивали прежнія игры, бѣгали по берегу, до самой Деесы, представлявшейся этимъ простоватымъ товарищамъ концомъ свѣта.
Однажды осенью подъ вечеръ мать Тонета послала ихъ въ лѣсъ за дровами. Вмѣсто того, чтобы надоѣдать ей, возясь въ хатѣ, они могли бы быть полезными, притащивъ нѣсколько охапокъ сучьевъ, такъ какъ зима была недалека.
Они отправились втроемъ. Дееса цвѣла и благоухала, какъ садъ. Подъ нѣжными лучами почти лѣтняго солнца кустарники покрывались цвѣтами и надъ ними блестѣли насѣкомыя, словно золотыя почки, порхая съ глухимъ стрекотомъ. Вѣковыя покривившіяся сосны тгржественно шумѣли верхушками и подъ ихъ сводами распространялся нѣжный полумракъ, словно въ огромномъ соборѣ. Порой между двумя стволами просачивался лучъ солнца, какъ будто проходя черезъ окно.
Каждый разъ, когда Тонетъ и Нелета проникали въ Деесу, они чувствовали себя во власти одного и того же настроенія. Они испытывали страхъ, не зная, передъ чѣмъ. Они точно находились въ волшебномъ замкѣ великана, который вотъ – вотъ можетъ появиться.
Они шли по извилистымъ лѣснымъ тропинкамъ, то спрятанные кустарникомъ, волновавшимся надъ ихъ головами, то вдругъ, всходя на самую высокую дюну, съ которой сквозь колоннаду стволовъ открывался видъ на огромное зеркало озера, испещренное барками, маленькими, какъ мухи. Ноги ихъ тонули въ землѣ, покрытой корой затвердѣвшаго навоза. При шумѣ ихъ шаговъ, при малѣйшемъ ихъ крикѣ кустарники содрагались отъ бѣшеной скачки незримыхъ звѣрей. То были кролики, которые убѣгали. Издали доносился звонъ колокольчиковъ стадъ коровъ, пасшихся по направленію къ морю.
Дѣти казались опьяненными тишиной и благоуханіемъ яснаго вечера. Когда они посѣщали лѣсъ въ зимніе дни, то все – и сухіе, голые кустарники и холодный вѣтеръ, дувшій съ моря такъ, что рукамъ становилось морозно, наконецъ весь трагическій видъ Деесы при сѣромъ освѣщеніи затянутаго тучами неба – все заставляло ихъ быстро набрать сучьевъ на самой опушкѣ, чтобы потомъ безъ передышки бѣжать до самаго Пальмара.
Но въ этотъ вечеръ они шли храбро впередъ, желая исходить весь лѣсъ, хотя бы имъ пришлось дойти до края свѣта.
Ихъ путь былъ полонъ неожиданностей. Нелета съ инстинктами женщины, которая стремится быть какъ можно красивѣе, вмѣсто того чтобы искать сухіе сучья, рвала вѣтки мирта и украшала ими свои нечесаные волосы. Потомъ срывала вѣтки мяты и другихъ душистыхъ растеній, покрытыхъ цвѣтами, пряный запахъ которыхъ опьянялъ ее. Тонетъ собиралъ лѣсные колокольчики и, свивъ изъ нихъ вѣнокъ, клалъ его на ея лохматую головку. Со смѣхомъ указывалъ онъ, какъ она похожа на головки, нарисованныя надъ алтарями въ церкви Пальмара. Піавка искалъ своей мордочкой паразита чего‑нибудь съѣдобнаго въ этой сіявшей и благоухавшей природѣ. Онъ проглатывалъ красныя ягоды дикой вишни и съ силой, которая могла быть объяснена только голодомъ, вырывалъ изъ земли капустныя пальмы, ища горькій стволъ, подъ мясистыми волокнами котораго находились нѣжныя сладкія сѣмена. Въ лѣсныхъ просѣкахъ, низменностяхъ, лишенныхъ деревьевъ, такъ какъ въ продолженіи зимы ихъ покрывала вода, порхали стрекозы и бабочки. Бѣгая, дѣти получали царапины въ ноги отъ кустарниковъ, уколы отъ остраго, какъ копья, камыша, но они смѣялись надъ болью и шли дальше, восхищенные красотой лѣса. На тропинкахъ встрѣчали они короткихъ, толстыхъ и блестящихъ червяковъ, словно живые цвѣты, двигавшіеся ло землѣ волнообразными нервными движеніями. Они поднимали пальцами этихъ гусеницъ, глядя на нихъ, какъ на таинственныя существа, природы которыхъ они не въ силахъ разгадать, и снова клали на землю, слѣдя на четверенькахъ за ихъ волнообразными движеніями, пока они не скрывались въ кустахъ. Они бѣгали за стрекозами и всѣ трое смотрѣли съ восхищеніемъ на нервный полетъ самыхъ обычныхъ, красныхъ, а также на другихъ, одѣтыхъ какъ волшебницы, съ серебряными крылышками, зеленой спинкой и золотой грудкой.
Бродя на авось, въ самой серединѣ лѣса, куда они никогда не заходили, они замѣтили вдругъ, какъ измѣнился пейзажъ. Они проникли въ кусты, росшіе въ ущельяхъ, и вдругъ очутились въ темномъ сумракѣ. Съ каждымъ шагомъ слышался все ближе безпростанный ревъ. То было морк, бившееся о берегъ по ту сторону цѣпи дюнъ, замыкавшихъ горизонтъ.
Сосны не были здѣсь такими прямыми и важными, какъ ближе къ озеру. Стволы ихъ покривились, сучья были почти бѣлыми и верхушки опускались внизъ. Всѣ деревья склонились въ одномъ направленіи, точно въ глубокомъ безмолвіи вечера пронесся невидимый морской вѣтеръ. Во время бурь онъ яростно налеталъ на эту часть лѣса, придавая ей мрачный видъ.
Дѣти повернули назадъ. Они много слыхали объ этой части Деесы, самой дикой и опасной. – Безмолвіе и неподвижность кустовъ нагоняли на нихъ страхъ. Тамъ скользили большія змѣи, преслѣдуемыя сторожами Деесы, и паслись дикіе быки, уединявшіеся отъ стада, заставляя охотниковъ заряжать ружья крупной солью, чаюбы, не убивая, вспугнуть ихъ.
Піавка, лучше другихъ знавшій Деесу, велъ своихъ товарищей къ озеру, но встрѣчавшіяся на дорогѣ капустныя пальмы заставляли его сбиваться съ дороги.
Наступала ночь. Нелета начинала безпокоиться, видя, какъ въ лѣсу становится темно. Оба мальчика смѣялись. Сосны образовывали огромный домъ, въ которомъ было темно, какъ въ ихъ хатахъ, когда солнце еще не совсѣмъ зашло, тогда какъ за лѣсомъ было еще свѣтло. Нечего спѣшить! И они продолжали искать капустныя пальмы. Дѣвочка успокаиваласъ, когда Тонетъ угощалъ ее сладкими сѣменами и отставала, высасывая ихъ. Когда на поворотѣ тропинки, она увидѣла себя одинокой, она поспѣшила присоединиться къ мальчикамъ.
Теперъ въ самомъ дѣлѣ наступила ночь… Таково было мнѣніе Піавки, знавшаго Деесу. Вдали уже не слышались колокольчики стада. Надо поскорѣе выбраться изъ лѣса, собравъ предварительно сучья, а то дома влетитъ. И они принялись искать сухіе сучья у корней сосенъ, въ кустахъ. Быстро собрали три маленькія связки и отправились ощупью въ темнотѣ. Еще нѣсколько шаговъ и наступилъ полный мракъ. Въ той сторонѣ, гдѣ должна была лежать Альбуфера, виднѣлось словно зарево потухавшаго пожара, тогда какъ въ лѣсу стволы и кусты едва выступали на темномъ фонѣ, какъ еще болѣе темныя тѣни.
Піавка терялъ прежнее спокойствіе. Онъ не зналъ, куда шелъ. Сбившись съ тропинки, они спотыкались о колючій кустарникъ, рвавшій ихъ ноги. Нелета вздыхала отъ страха, вскрикнула и упала… Ударившись о корни сосны, перерѣзавшіе дорогу, она ранила себѣ ногу. Піавка настаивалъ на продолженіи пути, на томъ, чтобы бросить на произволъ судьбы неповоротливую дѣвочку, умѣющую только нюни распускатъ. Дѣвочка тихо плакала, словно боясь нарушить безмолвіе лѣса, и привлечь вниманіе ужасныхъ звѣрей, населявшихъ темноту, а Тонетъ потихонько грозилъ Піавкѣ сказочнымъ количествомъ щелчковъ и пощечинъ, если онъ не останется съ ними въ качествѣ проводника.
