В. Г. Белинский
Тарантас. Путевые впечатления
Иван Васильевич наговорил очень много хорошего о состоянии, до какого дошли теперь дворянские выборы, и по своему верхоглядству сложил всю вину на богатых дворян (стр. 32). Мы не беремся объяснить это явление и скажем только, что все, что есть или что сделалось, есть и сделалось по причинам неотразимым и с самого начала носило в себе семена своего будущего состояния. Об этом бы и следовало говорить Ивану Васильевичу или ничего не говорить. А иеремиады-то мы слыхали и не от него, и они всем надоели, потому что их способен повторять всякий человек, не умеющий порядочно связать двух идей. Что нового в этих, например, словах Ивана Васильевича? – «Все старинные имена наши исчезают. Гербы наших княжеских домов развалились в прах, потому что не на что их восстановить, и русское дворянство, зажиточное, радушное, хлебосольное, отдало родовые свои вотчины оборотливым купцам, которые в роскошных палатах поделали себе фабрики» (стр. 33). Какая же, по мнению Ивана Васильевича, причина этого важного явления? – «Попромотались на праздники, на театры, на любовниц, на всякую дрянь» (ibid.[7])… Знаете ли, на что похоже подобное объяснение! Вопрос: Отчего умер этот человек? Ответ: «От болезни. – Хорошо; но отчего он заболел и почему он умер от этой болезни, когда другой, у которого была та же самая болезнь, не умер от нее? Но это сравнение еще не совсем верно; человек может умереть от случайности, а случайность не объясняется общими законами; изменение же или упадок целого сословия не может быть делом случайности, – и мотовство тут плохое объяснение. Что праздники, театры и любовницы богачей нашего времени перед роскошью вельмож прошлого века! Однакож им доставало своих средств… Нет; подобный вопрос надо было или решить поглубже и поосновательнее, или вовсе не браться за него. Василий Иванович гораздо лучше решил его. «Что думаете вы о наших аристократах?» – спрашивает его Иван Васильевич. «Я думаю, – сказал Василий Иванович, – что на станции нам не дадут лошадей».{8}
Описание станции превосходно: при каждой строке так и хочется вскрикнуть: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» Анекдот станционного смотрителя о генерале прекрасен и сам по себе, и по тому восторгу, в который привел он Василия Ивановича. Описание жилища, или, лучше сказать, логовища, в котором помещается станционный смотритель и в котором так верно, как в зеркале, отражаются его дух, понятия и наклонности, – это описание – верх мастерства, и хотя некоторые нравоописательные романисты, они же и критики, объявили, ради весьма понятных причин, что граф Соллогуб пишет в поверхностном роде{9}, – однако для нас одна страница в «Тарантасе», которая знакомит читателя с покоями станционного смотрителя, в тысячу раз лучше всех нравоописательных и нравственно-сатирических романов. Превосходен также этот вскользь, но верно обрисованный майор, который, в ожидании лошадей, всем говорил «ты» и всем рассказал обстоятельства своей жизни, хотя о них никто у него не спрашивал, и которого Василий Иванович трепал по плечу, приговаривая: военная косточка! (стр. 43). Никем не подозреваемый из чаявших движения лошадей внезапный проезд тайного советника, для которого у станционного смотрителя нашлись лошади, есть истинно художническая черта, которая удивительно верно доканчивает картину «станции». За станциею следует гостиница, но в промежутке этих двух любопытных фактов русской жизни с Василием Ивановичем случилось несчастие: от тарантаса были отрезаны два чемодана и несколько коробов, а с ними пропали чепчик и тюрбан, от мадам Лебур, с Кузнецкого моста, приобретенные для Авдотьи Петровны.
«Приехав на станцию, он бросился к смотрителю с жалобой и просьбой о помощи. Смотритель отвечал ему в утешение: «Будьте совершенно спокойны. Вещи ваши пропали. Это уж не в первый раз. Вы тут в двенадцати верстах проезжали через деревню, которая тем известна: все шалуны живут».
– Какие шалуны? – спросил Иван Васильевич.
– Известно-с. На большой дороге шалят ночью. Коли заснете, как раз задний чемодан отрежут.
– Да это разбой!
– Нет, не разбой, а шалости.
– Хороши шалости, – уныло говорил Василий Иванович, отправляясь снова в путь. – А что скажет Авдотья Петровна?» (стр. 47).
Иван Васильевич торопится во Владимир, которым он, как древним городом, прекрасно может начать свои путевые впечатления. «Я вам уже говорил, Василий Иванович, что я… и не я один, а нас много, мы хотим выпутаться из гнусного просвещения Запада, и выдумать своебытное просвещение Востока» (ib.). И эту дичь Иван Васильевич несет простодушно, без всякой задней мысли… Какой чудак!..
«– Да вот мы доедем до Владимира.
– И отобедаем, – заметил Василий Иванович.
– Столица древней Руси.
– Порядочный трактир.
– Золотые ворота.
– Только дорого дерут.
– Ну, пошел же, кучер.
– Эх, барин, видишь, как стараюсь».
Наконец путешественники наши во Владимире, в губернской гостинице, которая изображена и верно и оригинально.
«– Что есть у вас? – спросил Иван Васильевич у полового.
– Все есть, – отвечал надменно половой.
– Постели есть?
– Никак нет-с.
– А что есть обедать?
– Все есть.
– Как все?
– Щи-с, суп-с. Биштекс можно сделать. Да вот на столе записка, – прибавил половой, гордо подавая серый лоскуток бумаги.
Иван Васильевич принялся читать:
ОБЕТ:
1. Суп. – Липотаж.
2. Говядина. – Телятина с цидроном.
3. Рыба. – Раки.
4. Соус. – Патиша.
5. Жаркое. – Курица с рысью.
6. Хлебное. – Желе сапельсинов».
На вопрос о винах половой тоже с уверенностию отвечал: «Как не быть-с? Все вина есть: шампанское, полушампанское, дри-мадера, лафиты есть. Первейшие вина». Нечего и говорить, что он сбирал на стол долго, переменял и встряхивал грязные салфетки и что ничего ни есть, ни пить не было возможности. Это, однакож, не помешало Василию Ивановичу есть за троих – русский барин! Лежа на сене и поворачиваясь с боку на бок, Иван Васильевич начал с горя бранить русские гостиницы на немецкий лад и мечтать о заведении гостиницы на русскую стать. Много хороших фраз отпустил он на этот предмет, но дела, по своему обыкновению, не сказал. Гоняясь за теоретическими, отдаленными причинами, он не увидел ближайших, практических. Он никак не может взять в толк, что дело сделано, и воротить его невозможно; что все на Руси, волею или неволею, тянется за европеизмом и коверкает его на монгольскую стать. Иван Васильевич, видно, не бывал в губернских трактирах, где по-русски угощается русский люд: тогда бы он понял, почему все дрянную гостиницу предпочитают хорошему трактиру. А что наши губернские гостиницы скверны, в этом виноваты не отсутствие национального элемента, не подражание внешнему европеизму, а просто-напросто отсутствие конкуренции между заведениями такого рода. В ином губернском городе одна гостиница, и та плоха до невозможности, потому что пуста и редко принимает гостей; а Торжок – уездный город, и в нем две гостиницы, одна сносная, а другая даже порядочная, оттого что, по значительному числу проезжающих, обе могут существовать, не подрывая одна другой. Видите ли, «ларчик просто открывался»; но Иваны Васильевичи не любят простых причин, которые не дают предмета для риторики вычурно-умных фраз.
Отправившись осматривать исторический город, Иван Васильевич, по своему неведению, немного нашел удовольствия в созерцании древностей. Не понимаем, как не догадался он, что люди, живущие среди этой древности, до того равнодушны к ней, что даже не считают за нужное пожалеть, что не имеют о них никакого понятия. А ведь это факт, о котором можно пораздуматься. Тут естественно представляется вопрос: кто виноват в этом равнодушии – люди или древности? Ведь любовь к родному, к древностям, к истории должна быть непосредственная, живая, самородная, а не книжная, не искусственная, и если на что само собою не откликается целое общество, это едва ли стоит изучения и едва ли не немо само по себе… Но если Иван Васильевич ничего не узнал о древностях Владимира, зато хорошо узнал его настоящее положение как губернского города. Вот красноречивый отрывок из его разговора с приятелем:
«– Скажи-ка, что же ты теперь поделываешь?
– Я был четыре года за границей.
– Счастливый человек! А чай, скучно было возвращаться?
– Совсем нет, я с нетерпением ожидал возвращения.
– Право?
– Мне совестно было шататься по белому свету, не знав собственного отечества.
– Как? неужели ты своего отечества не знаешь?
– Не знаю, а хочу знать, хочу учиться.
– Ах, братец, возьми меня в учители, я это только и знаю.
– Без шуток; я хочу поездить да посмотреть…
– На что же?
– Да на все: на людей и на предметы… во-первых, я хочу видеть все губернские города.
– Зачем?
– Как зачем? Чтобы видеть их жизнь, их различие.
– Да между ними нет различия.
– Как?
– У нас все губернские города похожи друг на друга. Посмотри на один – все будешь знать.
– Быть не может!
– Могу тебя уверить. Везде одна большая улица, один главный магазин, где собираются помещики и покупают шелковые материи для жен и шампанское для себя; потом присутственные места, дворянское собрание, аптека, река, площадь, гостиный двор, два или три фонаря, будки и губернаторский дом.
– Однакож общества не похожи друг на друга.
– Напротив, общества еще более похожи, чем здания.
– Как это?
– А вот как. В каждом губернском городе есть губернатор. Не все губернаторы одинаковы: перед иным бегают квартальные, суетятся секретари, кланяются купцы и мещане, а дворяне дуются с некоторым страхом. Куда он ни явится, является и шампанское – вино, любимое в губерниях, и все пьют с поклонами за многолетие отца губернии… Губернаторы вообще люди образованные и иногда несколько надменные. Они любят давать обеды и благосклонно играют в вист с откупщиками и богатыми помещиками.
– Это дело обыкновенное, – заметил Иван Васильевич.
– Постой. Кроме губернатора, почти в каждом губернском городе есть и губернаторша. Губернаторша – лицо довольно странное. Она обыкновенно образована столичной жизнью и избалована губернским низкопоклонничеством. В первое время она приветлива и учтива; потом ей надоедают беспрерывные сплетни, она привыкает к угождениям и начинает их требовать. Тогда она окружает себя голодными дворянками, ссорится с вице-губернаторшей, хвастает Петербургом, презрительно относится о своем губернском круге и, наконец, навлекает на себя общее негодование до самого дня ее отъезда, в каковой день все забывается, все прощается, и ее провожают со слезами.
– Да два лица не составляют города, – прервал Иван Васильевич.
– Постой, постой! В каждом губернском городе есть еще много лиц: вице-губернатор с супругой, разные председатели с супругами и несчетное число служащих по разным ведомствам. Жены ссорятся между собой на словах, а мужья на бумаге. Председатели, большею частию люди старые и занятые, с большими крестами на шее, высовываются из присутствия только в табельные дни для поздравления начальства. Прокурор почти всегда человек холостой и завидный жених. Жандармский штаб-офицер – добрый малый. Дворянский предводитель – охотник до собак. Кроме служащих, в каждом городе живут и помещики, обыкновенно скупые или промотавшиеся. Они постигли великую тайну, что как карты созданы для человека, так и человек создан для карт. А потому с утра до вечера, а иногда и с вечера до утра козыряют они себе в пички да в бубандрясы, без малейшей усталости. Разумеется, что и служащие от них не отстают. Ты играешь в вист?
– Нет.
– В преферанс?
– Нет.
– Ну, так тебе и беспокоиться не нужно, ты в губернии пропадешь. Да, может быть, ты жениться хочешь?
– Сохрани бог!
– Так и не заглядывай к нам. Тебя насильно женят. У нас барышень вдоволь. Все они, по природному внушению, поют варламовские романсы и целой шеренгой расхаживают по столовым, где толкуют о московском дворянском собрании. Почти в каждом губернском городе есть вдова с двумя дочерьми, принужденная прозябать в провинции после мнимой блистательной жизни в Петербурге. Прочие дамы обыкновенно над ней смеются, но не менее того стараются попасть в ее партию, потому что в губерниях одни барышни не играют в карты, да и те, правду сказать, играют в дурачки на орехи. Несколько офицеров в отпуску, несколько тунеядцев без состояния и цели, губернский остряк, сочиняющий на всех стишки да прозвания, один старый доктор, двое молодых, архитектор, землемер и иностранный купец заключают городское общество.
– Ну, а образ жизни? – спросил Иван Васильевич.
– Образ жизни довольно скучный. Размен церемонных визитов. Сплетни, карты; карты, сплетни… Иногда встречаешь доброе, радушное семейство, но чаще наталкиваешься на карикатурные ужимки, будто бы подражающие какому-то большому свету. Общих удовольствий почти нет. Зимой назначаются балы в собрании, но по какому-то странному жеманству на эти балы мало ездят, потому что никто не хочет приехать первым. Bon genre[8] сидит дома и играет в карты. Вообще я заметил, что когда приедешь нечаянно в губернский город, то это всегда как-то случается накануне, а еще чаще на другой день какого-нибудь замечательного события. Тебя всегда встречают восклицаниями: «Как жаль, что вас тогда-то не было, или что вас тогда-то не будет. Теперь губернатор поехал ревизовать уезды; помещики разъехались по деревням и в городе никого нет». Не всякому дано попасть в благополучные минуты шумного съезда. Такие памятные эпохи бывают только во время выборов и сдачи рекрут, во время сбора полков, а иногда в урожайные годы и во время святок. Самые приятные губернские города, в особенности по мнению барышень, те, в которых военный постой. Где офицеры, там музыка, ученья, танцы, свадьбы, любовные интриги, словом, такое раздолье, что чудо» (стр. 64–68).
Сделав такую яркую и верную характеристику губернского города, которая, право, в тысячу раз стоит больше всякой, самой ученой диссертации о гнилых древностях, – приятель Ивана Васильевича рассказывает ему свою историю, по имени которой эта глава названа «простою и глупою историек»«. Тут много верного и правдивого, хотя в целом рассказе преобладает догматический и нравоучительный тон. Рассказ начинается с определения на службу в Петербург. «Жить в Петербурге и не служить – все равно, что быть в воде и не плавать. Весь Петербург кажется огромным департаментом, и даже строения его глядят министрами, директорами, столоначальниками, с форменными стенами, с вице-мундирными окнами. Кажется, что самые петербургские улицы разделяются, по табели о рангах, на благородные, высокородные и превосходительные» (стр. 72). Но служба не далась приятелю Ивана Васильевича, что он приписал своему невежеству. Странное уничижение!.. «Служба – лестница. По этой лестнице ползают и шагают, карабкаются и прыгают люди зеленого цвета, то толкая друг друга, то срываясь от неосторожности, то зацепляясь{10} за фалды надежного эквилибриста; немногие идут твердо и без помощи. Немногие думают об общей пользе, но каждый думает о своей. Каждый помышляет, как бы схватить крестик, чтоб поважничать перед собратьями, да как бы набить карман потуже. Не думай, впрочем, чтоб петербургские, чиновники брали взятки. Сохрани бог! Не смешивай петербургских чиновников с губернскими. Взятки, братец, дело подлое, опасное и притом не совсем прибыльное. Но мало ли есть проселочных дорог к той же цели. Займы, аферы, акции, облигации, спекуляции… Этим способом при некотором служебном влиянии, при удачной сметливости в делах, состояния точно так же наживаются. Честь спасена, а деньги в кармане» (стр. 72–73). Не понимаем, зачем же, после этого, нужны для службы науки и образование? Тут нужны, напротив, гибкая спина, ловкость акробата и практическая способность приобретать благонамеренным и благородным образом…
