Виталий Ерёмин
Сукино болото
Глава вторая
Радаев каждый вечер проводил в клубе-столовой. Там лучше дышится. Один недостаток – пахнет кислой капустой. Зато если взять аккордеон и сесть в сторонке, можно получить иллюзию одиночества. А одиночество в колонии – что-то вроде свободы.
Павел играл свой любимый чардаш Монти. В целом получалось неплохо. Огрубевшие пальцы слушались нормально. Выручала природная беглость.
Здесь же репетировали юмористы. Читали какую-то похабень – лагерные менты, как и зэки, обожают пошлость. Парни из драмкружка снова спорили, не выкинуть ли из пьесы женскую роль. Играть ее по понятной причине никто не хотел. Но и без бабы – какая драма?
Появился Нуркенов. Сегодня он смотрел сегодня на Радаева своими узкими хитрыми глазами как-то особенно. Хотел сказать что-то важное, но что-то тянул, томил самого себя. Завел разговор о международном положении. Считал, что это его конек. Дождался, когда их окружат зэки из самодеятельности, и многозначительно сказал.
– Сегодня, Радаев, ты едва ли заснешь.
Сердце у Павла сладко заныло. Неужели?
– Собирайся, помиловка пришла, – объявил Нуркенов. – Завтра обходной лист в зубы и – на волю.
Радаев слышал байку, как одна преступница проспала судебное заседание. И только в тюремной машине узнала от подельниц, сколько ей припаяли. Хотя, возможно, это никакая не байка.
А он, несмотря на офигительную новость, уснул сразу после отбоя. Проспал, правда, недолго, часа четыре. Проснулся, будто кто-то на ухо шепнул: эй, поднимайся, свобода ждет! Было радостно и страшно.
Раньше он часто грезил о воле, красивых женщинах, красивой жизни. А потом, после трех лет отсидки, как отрезало. Устал, выдохлась фантазия. Вообще, стала безразлична жизнь.
В первые дни неволи один старый арестант сказал ему:
– Знаешь, парень, невзгоды могут быть полезны.
Это правильно, из всего надо извлекать пользу, даже из зэковской жизни.
Люди не просто так придумали тюрьму. Чтобы себя пересмотреть и измениться, преступнику требуется унижение. В определенных дозах.
В неволе унижает все: одежда, еда, постель, обращение персонала, подневольный труд, половая голодуха. Радаев принадлежал к немногочисленной категории заключенных, которые не привыкают к унижениям. Именно это заметил в нем Нуркенов.
Павел понимал, что должен стать другим человеком. Но каким? Таким, как мать? Нет, не сможет. Таким, как отец? Избави Бог. Когда отец уходил от них, мать по-мужски разделила с ним нажитое имущество. Поровну. А он, уходя, выпил все компоты и прихватил не принадлежавший ему стул. Павлу на всю жизнь врезалось, как папочка вытянул из-под него стул, когда он сидел за уроками.
Отец был образованный, интеллигентный человек, но его подводила мелкость и большие запросы. Он хотел иметь больше, чем мог заработать. Его, Павла, тоже подвели запросы. Короче, пользу из неволи он начал извлекать с того, что сказал себе: хватит мечтать о больших деньгах и красивой жизни. Он как бы отрезал у себя это желание. Отрезал и выбросил.
Нуркенов знал, какие надежды возлагаются на Радаева, и чем он рискует. Если работать на результат, то на этом можно голову сложить.
Спросил на прощанье, когда проводил до вахты:
– У тебя есть какие-нибудь соображения?
Павел покачал головой. В том-то и дело, что никакого плана действий у него не было. А если бы даже был, он бы не стал ничего говорить. Лучше делать, чем говорить – это правило он усвоил давно.
Он гулял по областному центру, теряясь в избытке пространства. Удивлялся переменам: сколько новых иномарок, раньше ездили больше на подержанных. Сколько рекламных щитов, красивых фасадов домов! А какой воздух! Он устал от запахов неволи: пота, кислой капусты, нечистого дыхания окружающих.
Купил себе джинсы, рубашку, туфли. Волосы ему на всякий случай Нуркенов разрешил отрастить. (Сказал, совсем как парикмахерша Таня: «Обрастай»). Теперь он ничем не отличался от вольняшек. В салоне сотовой связи выбрал крутой мобильник. Только с этого момента почувствовал, что включается в жизнь.
Теперь не мешало бы отвести душу – хорошо поесть. Заказал в кафе лангет с картошкой фри. Пока блюдо готовили, выпил бутылку пива. С непривычки закружилась голова. Нет, первое время лучше вообще не пить. Мало ли какая может возникнуть ситуация. Он иногда слабо контролирует себя. Природное патологическое опьянение. Слабая печень плохо выводит яды из организма.
Полез в карман, пересчитал на всякий случай деньги. Глянул в прейскурант – глаза сошлись в пучок: 500 рублей! А ему еще торт покупать. Не идти же к Томилиным с пустыми руками.
А официантка, клюшка лет сорока, уже несет лангет.
– Нельзя заменить на котлету?
Клюшка мгновенно просекла, с кем имеет дело. Зазывно посмотрела в глаза.
– Можно, заменить на сосиски, но не здесь. У меня сейчас перерыв.
Жила она за углом. Оставляла ночевать, другого такого голодного мужика у нее еще не было. Неожиданно расплакалась, положив голову ему на грудь.
– Ты чего? – удивился Павел, мыслями он был далеко, не здесь.
Клюшке хотелось сказать, что ей никогда еще не было так хорошо. Но что-то ее удерживало.
Радаев понял, что сейчас начнется лирика бальзаковского возраста, и заторопился на автобус.
Его родной Поволжск был в сорока минутах от областного центра. Здесь он, как ни странно, почувствовал себя совсем неуютно. Почему-то стало страшно встретить знакомых. Купил солнцезащитные очки, насадил на нос, замаскировался.
Но в какой-то момент стало не до смеха. Впереди мелькнула милицейская фуражка. Рядом другая. Менты шли прямо на него. И смотрели прямо на него. Е-мое, он вроде ничего не натворил.
Менты смотрели сквозь него на двух пацанов, которые шли за ним следом. (Это были Шуруп и Свищ). Остановили их, спросили, чего зрачки расширены. Пацаны сказали, что у них линзы. Линзы у обоих? Менты, конечно, не поверили, ошмонали ребят. Ничего не нашли и отпустили, предупредив, что до комендантского часа осталось пятнадцать минут.
Пацаны остановились возле дискотеки, где грохотала музыка. Менты возле входа посматривали на часы. Музыка смолкла. Из клуба вывалила толпа возмущенных подростков. Это долбаный комендантский час ломал им кайф. Они подошли к припаркованной неподалеку «Оке» и стали ее раскачивать. Они бы перевернули окушку, но милицейский патруль был уже рядом. Пацаны бросились врассыпную.
Дверь открыла Даша, вся в черном. Если бы встретил на улице, не сразу бы узнал. Сколько ей было, когда он сел? Двенадцать. Семь лет – большой срок.
В квартире Томилиных пахло ладаном. На стене большой портрет Вани (вот кого совсем не узнать), рядом икона, горит лампадка. Похоже, траур здесь не кончится никогда.
Евдокия Тимофеевна не вышла из своей комнаты. После гибели сына ее хватил инсульт, парализовало правую часть тела. Станислав Викторович выглядел стариком.
Томилина не удивило, что Павел освободился раньше срока. Он вообще потерял всякий интерес к людям. Спросил, думая о чем-то своем:
– Ну, как ты? Выплываешь из мрака?
Даша разогрела борщ. Павел еще не проголодался, но на всякий случай сел за стол. Когда-то в другой раз придется.
Томилин стоял лицом к окну, смотрел во двор. Тихо проговорил:
– А как нам выплыть из мрака?
Помолчав, спросил:
– Где жить-то будешь?
Томилин знал, что отец Павла обменял квартиру на другой город и переписал на себя.
Павел ответил, что как-нибудь перебьется.
– Переночуй у нас.
Павел не успел ответить. В дверь позвонили. Даша открыла. Это был Олег Лещев. В руках два мотошлема. Вращает на пальцах брелок с ключами. Парень с форсом.
Павел почувствовал себя лишним.
Даша вышла с ним на лестничную площадку. Горе в глазах. Тонкий аромат волос. Красивые плечи, гордая шея.
– Может, все-таки останешься?
– Здесь гостиница рядом.
– А ты знаешь, какие там цены?
– Узнаю.
– Давай не терять друг друга из виду, – предложила Даша.
Они обменялись номерами телефонов, и теперь просто стояли, смотрели друг на друга. Даше нужно было еще что-то сказать. Павел ждал.
– Ваня не верил, – сказала Даша. – И я не верила.
Они не верили, что Павел убил охранника банка.
– Ваня знал, на что шел, – добавила Даша.
Она хотела сказать, что брат всегда хотел стать смелым.
Десятилетний Ваня видел в семнадцатилетнем Павле только лучшие стороны. А Павел видел в Ване себя. В его годы он занимался сольфеджио и читал книжки.
– Я ничего не обещаю… – начал было Павел.
Даша поняла, что он хочет сказать.
– Не надо ничего делать! – тихо воскликнула она.
Они долго смотрели в глаза друг другу.
– Хорошо, – уступил Павел.
Но Даша понимала, что его обещание всего лишь успокоительный укол. Не из тех он, кто сидит на берегу и ждет, когда проплывет труп врага.
У подъезда рядом с мотоциклом Олега «Ауди». Внутри бухает музыка. Лицо того, кто за рулем, Павел узнал с первого взгляда. Руслан Чесноков.
Главарь грифов поманил Павла пальцем.
Павел приостановился. Сказал насмешливо:
– Руслан, ты вроде не в инвалидке сидишь. Мог бы и выйти.
Чеснок снизошел: ленивым движением открыл дверцу, шагнул навстречу. Надменный взгляд. Во рту жвачка. Руки в карманах.
О Степке, старшем брате, ни слова. Неужели не интересно узнать, как он погиб? Значит, не интересно.
Пересмотреть Радаева Чесноку не удалось. Он сказал сквозь зубы:
– Сваливай из города. Тут как бы изжога кое у кого на тебя.
– Ты мне как бы угрожаешь? – спросил Павел.
Руслан перестал жевать резинку:
– Я как бы сказал.
– Ладно, я как бы услышал, – ответил Павел.
Руслан подумал и сказал:
– Это теперь наш город, понял? Повторяю для тупых: это теперь наш город.
Щелчок жвачкой, стук дверцей и – по газам. Ну, крутой вырос пацан.
Во дворе, где Павел когда-то жил, что-то происходило. Мужик припарковал свой старенький «жигуленок», к нему подвалили двое пацанов (Шуруп и Свищ) и что-то потребовали.
– Не надо обо мне беспокоиться, – резко ответил мужик.
– Не надо шуметь, – проговорил сквозь зубы Свищ.
Пацаны исчезли.
– Чего они хотели? – спросил Радаев.
– Плати, говорят, за охрану. Они тут присматривают, чтобы никто не угнал. Кому нужна моя колымага? Вымогатели хреновы! Не заплатишь – стекло могут побить. Или номера снимут. Но у меня нет такой статьи расходов – на стоянку! На бензин не хватает.
Мужик, конечно, прибеднялся. Деньги у него, бомбилы, были. Сам на эту мысль навел, когда стал рассказывать, как нападают пацаны на частных извозчиков с электрошокерами, отбирают выручку.
Павел дал мужику свой номер, чтобы позвонил, если вдруг с его машиной что стрясется.
– А ты кто? – спросил мужик.
– Робин Гуд, – пошутил Радаев.
Он глянул на окна квартиры, где когда-то жил. Там висели совсем другие шторы, горели другие светильники. И жили там теперь другие люди.
Даша была права. У него не хватило денег даже на место в четырехкоечном номере. Администратор с глазами психолога-аналитика вошла в положение. Предложила раскладушку в подсобке кастелянш.
Радаев думал, что уснет, как только коснется головой подушки. Но что-то не спалось. Мешали запахи. Белье пахло не прожаркой, как на зоне, а дезодорантом. Как же долго был он там, где все пахнет иначе. Сколько хорошей еды не съедено, сколько женщин не полюблено. Всю жизнь теперь он будет догонять своих сверстников. И едва ли когда догонит.
А Дашка-то какая стала! Трудно ей, наверное. Наглые взгляды, непристойные предложения. Чеснок не случайно отирается возле подъезда. Надо Дашке помочь. Только как? Если действовать уличными методами, можно снова загреметь.
Кажется, кончилась для него спокойная жизнь: подъем, развод, отбой…
Да, кончилась. Он это чувствовал.
Среди ночи позвонил владелец старых «жигулей».
– Эй, робингуд. Полыхает моя таратайка.
Машина горит не дольше шести минут. Когда Радаев прибежал, все было кончено. Бензобак взорвался, «жигуленок» догорал. В воздухе стоял отвратительный запах горелой резины. Приехали пожарные, залили пеной черный остов машины. Милиционеры стали выявлять свидетелей. Жильцов, прервавших сон, оказалось немного.
Приехал Булыкин. От него ни на шаг не отходил небритый малый. Радаев присмотрелся. Где он мог его видеть? Точно видел, только давно, лет двенадцать-тринадцать назад. Павел не стал близко подходить к месту происшествия. К чему светиться? Стоял в сторонке. Но почувствовал, что на него тоже давят косяка. Только кто? Лиц в темноте не разглядеть.
В подсобке его ждал сюрприз. На подушке лежала пачка тысячерублевок, тридцать штук. И листок со словами – это тибе надарогу щасливый путь.
Значит, ему не показалось. Его ведут. Знают, для чего освободили? Или включены какие-то старые счеты? Если счеты, с ним бы не церемонились. С теми, на ком есть хоть какая-то малость вины, братва не валандается. А если еще и деньги подсовывают, значит, ничего за ним не числится, но он здесь нежелателен. И если он на этот маяк не отреагирует, вот тогда это уже будет его вина, и тогда ему несдобровать. Но до утра можно спать спокойно. И завтрашний день до вечера у него в запасе. Но не больше. Следующую ночь ему лучше здесь уже не ночевать.
Увидев Радаева в дверях, Ланцева откинулась на спинку кресла. Ее глаза осветились торжеством
Через минуту Павел уже сидел в соседнем кресле, ел бутерброды, запивая кофе со сгущенкой, и осматривался. Кругом книги, папки, стопки рукописей.
– С тобой хочет поговорить Лещев, – сказала Анна. – Тебя возьмут в администрацию города специалистом по делам молодежи. У администрации есть небольшая гостиница, жить пока будешь там.
Павел вспомнил: мэрию они называли дэрекцией, а мэра – торчилой. Уже в те годы не было у них никакого уважения к власти.
– Главное – дело, – продолжала Анна. – Поэтому мой тебе совет – постарайся сработаться с Булыкиным, смотри на него, как на человека. Тогда и он будет смотреть на тебя соответственно.
Булыкин ехал по звонку Анны в информагентство. Все-таки вытащила Радаева. Что ж, если учесть, что от Гоши никакого толку, этот парень может быть очень кстати. Только есть одно «но». Трудно верить вчерашнему бандиту. А без доверия какая работа?
Следствие по убийству Вани и Макарова застопорилось. Якобы невозможно установить мотив. Два с лишним месяца прошли впустую. Булыкин все чаще подумывал, не заняться ли самому частным расследованием. Конечно, это будет нарушением служебного порядка. Могут уволить. Можно даже под статью попасть. Незаконный частный сыск – до трех лет условно.
И все же он сделал первый шаг. Взял бутылку коньяка и пошел к эксперту, с которым был знаком не один год. Посидели. Оказывается, вскрытие обнаружило у Вани и Макаров сильное внутреннее кровотечение. Судя по всему, оба были убиты приемом, который отрабатывают на курсах специальной подготовки.
Булыкин сделал запрос в компьютерную базу данных МВД. Где еще преступления совершались подобным образом? В ответе значились Москва и Санкт-Петербург.
Поставил уточняющий вопрос: кто конкретно находится под подозрением? Обозначился некий Пичугин, 1969 года рождения. Предположительно, ликвидатор наркодилеров, либо засветившихся, либо пошедших на сотрудничество с органами.
В базе данных находился фоторобот Пичугина. Натянутая до бровей бейсболка, подбородок упрятан в ворот свитера, темные очки. Лица практически не видно.
Что-то мелькало об этом типе в прессе. Булыкин пошел в библиотеку, полистал подшивки: когда писали о Пичугине, всегда упоминали его пассию, фотомодель по фамилии Заварзина.
Не густо. Но Никита чувствовал, что выбрал правильное направление. А это в работе сыщика самое главное – направление поиска.
Булыкин первым протянул руку, Радаев поднялся для рукопожатия. Первый рабочий контакт крестника и крестного состоялся без осложнений.
– С чего начнем? – спросила Анна, наливая в чашки кофе. – Может, вернемся к апрельской драке? Что, по-твоему, может означать убийство Кузина? – она обращалась к Павлу.
«Ясен пень – грифы делят асфальт в городе, избавляются от последних конкурентов. Массовая драка – самый подходящий момент. Попробуй, установи, кто нанес смертельный удар. Можно всех подряд подозревать», – думал Радаев.
– Наша главная задача – установить, кто стоит за Чесноком. Все остальное – детали, – Никита сказал это устало, безо всякого выражения.
Павел понимал, как тяжело Булыкину разговаривать с ним на равных и видеть в нем соратника. Не стал тянуть, вынул из кармана пачку денег и записку.
– Что это? – спросила Анна.
Радаев рассказал о том, что случилось ночью.
«Если он не отступит, его уберут, как убрали Кузина, Ваню Томилина и майора Макарова. В этом можно не сомневаться. Что я наделала! Уж лучше бы он остался сидеть», – подумала Анна.
– Ну и что теперь делать с этими деньгами? – спросила она.
– Вообще-то, я обязан составить акт добровольной выдачи, – сказал Булыкин.
Поступок Радаева удивил его, но он не спешил проникаться к нему доверием, вдруг это какая-то хитрость вчерашнего зэка.
Павел покачал головой:
– Деньги я должен вернуть.
– Кому? – спросил Никита.
– Тем, кто их подсунул.
– Лучше купи себе билет, – посоветовал Булыкин.
– За что могли убить Ваньку Томилина? Есть какие-то версии? – Радаев обращался к Анне.
– Он сотрудничал с наркополицейским Макаровым.
– Ясно. А можно осмотреть место?
Радаев не смотрел на Булыкина. И правильно делал, что не смотрел. На лице майора играла снисходительная усмешка. Бандит корчит из себя сыщика. Ну-ну.
Ланцева и Радаев сидели в приемной Лещева. Назначенное время вышло, а мэр все еще был занят. Секретарша, молоденькая блондинка, второй раз приготовила кофе.
– Кто у него? – спросила Анна.
– Царьков.
Фамилия прозвучала для Радаева резко, как удар хлыста. Он встал и подошел к окну. «А чего ты так дергаешься? – сказал он себе. – Рано или поздно мы должны были встретиться».
Мэр забыл про время, потому что решал с Царьковым непростой вопрос. Помощник просил отдать ему в долгосрочную аренду большой торговый центр.
– Леня, сделай перерыв. Перевари то, что я тебе уже дал, – устало отвечал Лещев.
В городе давно уже шли разговоры, что Царьков вместе со своим другом, банкиром Роговым скупил самые лучшие торговые точки. Естественно, с его, мэра, помощью. Если снова идти на выборы, конкуренты наверняка поднимут этот вопрос. А что он ответит? Но Лещев знал также, что будет еще хуже, если Рогов и Царьков от него отвернутся. Тогда он совсем пропал.
– Давай так, Леня, переизберусь, потом вернемся к этому разговору.
– Я буду тебе помогать. Сколько понадобится денег, столько и вложу, – в голосе Царькова слышалась интонация: мол, не лишай меня настроения помогать тебе.
– Нет, давай после выборов, – не сдавался мэр.
Царьков сыграл оскорбленное самолюбие:
– Федорыч, почеши мне спину, тогда я твою почешу. Я к тебе всей душой, а ты все поперек делаешь. На кой хрен берешь на работу этого зэка? Он тебе наработает! Я обещал тебе тишину – уже есть тишина.
– Ну да, если не считать сгоревшей сегодня ночью машины.
– Это баловство – мелкое хулиганье развлекается.
– Ничего себе, баловство! Ладно, Леня, хватит меня уламывать, – Лещев взглянул на часы, поднялся из-за стола и подошел к окну, прибавил мощи кондиционеру. – Извини, у меня сейчас собеседование. Впрочем, если хочешь, можешь поприсутствовать.
– Поприсутствую.
Здороваясь, Радаев посмотрел Царькову в глаза. Взгляд спокойный, держится уверенно. Только ладонь влажная.
– Ну, вот и познакомились, – сказал Лещев. – Или вы знакомы?
– В нашем городе все друг с другом знакомы, – обронил Леонид.
– Ну, вот и хорошо. Осталось только не особенно соперничать, чтобы не страдало общее дело.
– Здоровая конкуренция никогда не повредит, – обронил Царьков, стараясь держаться на высоте положения.
Секретарша принесла чай, печенье. Сели за журнальным столиком. Мэр присматривался к Радаеву. Никаких татуировок. Взгляд прямой, твердый, не отчужденный, но и не заискивающий. Только к чаю почему-то не притрагивается. Может, заварить покрепче? Нет, крепкий, оказывается, не любит. А чефир разве не пил?
– Зачем? Только сердце сажать, – пояснил Радаев.
Лещев вызвал Василису Шишову, познакомил. Напутствовал:
– Сразу договоритесь, с чего начнете.
– Пусть напишет план работы, – строго сказала Василиса.
Радаеву стало тошно. Еще не хватало, чтобы он страдал такой фигней – планы писал.
«Парню будет трудно работать под началом Шишовой», – сообразил Лещев.
– Погоди со своими планами, – осадил он подругу-чиновницу.
Когда у подчиненных начинались разногласия, Лещев не пытался их помирить, не выкручивал никому руки, требовал только результата, веля докладывать о ходе дел ему лично. То же самое сделал и сейчас
Ланцева привела Павла в школьный двор, где убили Ваню и Макарова. Остановились перед кустами шиповника, где лежали увядшие и совсем свежие поминальные цветы. Радаев вспомнил: здесь они, несмотря на колючки, любили собираться. Только сейчас шиповник разросся, а трава еще больше усыпана пивными бутылками, банками из-под колы, пакетами, окурками. Натуральная свалка.
Вот крыло соседней музыкальной школы. Недалеко от входа они со Степкой Чесноковым заняли наблюдательную позицию. И молили бога, чтобы в течение ближайших десяти минут никто не пришел. «Ну, с богом!», – сказал Степка, когда из банка вышел последний клиент. И они напялили на головы капроновые чулки…
А вот здесь, в кустах, должна быть дыра в заборе.
Павел залез в кусты шиповника. Точно, вот она, дыра. За семь лет забор так и не отремонтировали.
Сидел он здесь как-то с пацанами, уже начало темнеть. Видел, как педагоги, домрист и хоровик, тащат из школы телевизор. И директриса Цепнева с ними. А на другой день директриса школу на уши поставила. Выясняла, кто украл телевизор, подаренный какой-то организацией. Вызывала педагогов, допрашивала. А потом телефон из учительской пропал. Опять следствие устраивала. Только раз попалась с поличным. Залезла к соседу по даче, начала рассаду клубники выкапывать. Застукал ее сосед, и курткой – по морде, по морде.
– Здесь, – сказала Ланцева.
«Макаров – олух, нашел где встречаться», – подумал Павел
Поднял спичечный коробок. Понюхал. Пахло травкой. Этот запах не спутаешь ни с чем. Уж он-то перепробовал все легкие наркотики.
Павел пролез в дыру. Анна – следом. Выбрались во двор музыкальной школы. Безлюдно, только из окон доносились звуки пианино и скрипки.
В этой части школы, вспомнил Радаев, уроки не проводились. Цепнева сдавала ее в аренду. В выходные дни проводили занятия пятидесятники, корейская секта, здесь же играли свадьбы. Если в субботу или воскресенье преподаватели хотели с кем-то из учеников позаниматься, вахтеры не пускали. Мол, будете только мешать своей музыкой арендаторам. В подвале у директрисы хранилась картошка, там же стояли клетки с кроликами, оттуда всегда несло квашеной капустой.
– Эй. а что вы тут делаете? – неожиданно послышался начальственный женский голос. – Ну-ка, подойдите сюда!
Директриса стояла в окне первого этажа. Когда-то она была красива. Густые, белокурые волосы, правильные славянские черты. Только ярко-голубые в молодости глаза сильно поблекли, вылиняли, стали почти белыми. А на лбу и висках уже высыпали старушечьи бляшки.
– Сколько можно говорить – школа не проходной двор. Хоть кол на голове чеши. Кто такие? Чего тут вынюхиваете? – тон у директрисы был грубый, скандальный.
– Вообще-то кол тешут, а не чешут, – поправила Анна. – А вы будто меня не знаете?
Они встречались раз в неделю на планерках в администрации и даже здоровались.
У директрисы был красивый голос. Наверное, она когда-то хорошо пела. Но сейчас взяла слишком высокую октаву и сбилась на визг.
– Все беды от прессы. Только разрушаете общество. Не злоупотребляйте своим служебным положением, милочка. Где направление от редакции? Нет? Значит, ваше пребывание здесь неправомочно. Если через минуту не освободите двор, вахтер вызовет милицию.
Неожиданно Цепнева смолкла, будто только что сейчас увидела стоявшего рядом с Ланцевой молодого человека:
– Ой, Радаев! Не признала, богатым будешь. Никак освободили? Как это мимо меня прошло? А долг как же? Ты сколько в банке взял? Если мне не изменяет память, двенадцать миллионов. Неужели простили? А Рогов, думаешь, простит?
Цепневу понесло. Она говорила гадости, не переводя дыхания. Если специально выводила Радаева из равновесия, то это ей удалось. Губы у Павла побелели. Анна взяла его за руку и увлекла за собой.
Они вышли из двора музыкальной школы. Здесь Ланцева спросила:
– У вас какие-то старые счеты?
У Павла дрогнули губы:
– Не будем об этом. Как-нибудь в другой раз. Извините, мне надо на кладбище.
Он сразу нашел могилы пацанов, с которыми мотался. Массивные плиты, железные ограды, все чин чинарем. Пожелтевшая на солнце, размытая дождем фотография Степки Чеснокова в пластиковой рамке. Нормальная еще улыбка. И глаза еще нормальные, не бандитские. Что же они, уроды, сами с собой сделали?
Интересно, сохранилась бы их дружба, если бы Степка уцелел? Понимали бы они друг друга? Поддержал бы его сейчас Степка, будь он рядом? Едва ли… Стоп! Сегодня же 14 июня, день рождения Степки!
Послышались шаги. Радаев обернулся. Перед ним стоял Антон Чесноков. У Антона нос горбинкой. Руслану, когда он еще в сопляках ходил, нос спрямили в драке ударом какого-то железа.
Антон положил на могилу брата Степки две гвоздики, вынул из сумки бутылку водки, отвинтил крышку, протянул Радаеву. Павел отпил глоток. Антон выдул треть бутылки. Икнул – не пошло. Достал из сумки бутерброд, разломил пополам. Прожевали.
– Еще?
Радаев помотал головой: хватит. Чесноков посоветовал:
– Уезжай. У Рулевого на тебя зуб.
«Что за Рулевой?» – едва не вырвалось у Павла. Нет, хватит того, что он теперь знает, кому сейчас неугоден. Знать его кликуху (а это, естественно, кличка) – не так уж мало.
– Крутые вы тут стали, Антоха.
– Время такое. Отморозок – звучит гордо.
Антон изображал равнодушие, а на самом деле относился к Радаеву с большим уважением. Он помнил, кто первый сказал перед большим месивом: «Прикрой спину ближнего, и будешь прикрыт сам».
Перед смертью мать велела поставить на ее могиле обычный деревянный крест. Хотя никогда не была верующей. Не хотела, чтобы после смерти на нее давила плита.
По кресту найти ее могилу было трудно. Надпись на табличке стерлась.
Но Павел все-таки нашел, присел на корточки у заросшего бурьяном холмика. Эх, мамочка, как же рано ты ушла. А Цепнева живет, и никакая зараза ее не берет. Если на небе есть Бог, куда же он смотрит, как он мог такое допустить?
Винил Цепневу, хотя хорошо понимал, что сам губил мать, наверное, не меньше. Не приходил домой до позднего вечера, иногда до утра, и она отважно искала его по подвалам и чердакам, нарываясь на пьяных, злобных бомжей. Мать правильно говорила – сегодня у детей нет ни чувства вины, ни благодарности. Она любила его, а он безжалостно истощал ее любовь. Храня верность толпе, предавал ее любовь к нему.
Перед глазами всплыло: пришел Булыгин, тогда еще опер по работе с подростками, сказал матери с искренним сочувствием, не переступая порога:
– Беда пришла в ваш дом.
Натуральная беда! А он, дурак, считал первый привод в милицию боевым крещением…
С матерью он расходился в принципиальных вещах. Она ценила себя за свое отношение к работе. За то, что учила не только играть, но и чувствовать то, что хотел сказать музыкой композитор. И гордилась, когда добивалась своего. И старалась не замечать, как ведут себя ее ученики, победители разных конкурсов. Как не уважают ее и самих себя. Особенно однажды впечатлила Павла ученица Луиза Костюк. Отыграв возвышенную вещь, способная детка стала есть вареную курицу, кладя объедки в тот же пакет, где было мясо…
– Вырастет – поймет, что нехорошо, – оправдывала ее мать.
– Ничего эта дрянь уже не поймет! – горячился он. – А значит, твоя работа – псу под хвост! Никто сегодня не уважает труд. Никакой! Ни свой, ни чужой! Всем на всех насрать. Никто никому не нужен. Каждый думает только о себе, как он выглядит, что он имеет, чем он лучше других. Все! Ничего другого нет: ни в голове, нигде.
Мать хотела, чтобы он был хорошим. А он кипятился, хотел ей втолковать, что в этом нет смысла. Зачем быть хорошим, если все люди – твари?
– Получается, что я тоже тварь? – спрашивала мать.
– Ты просто ненормальная. Все такие, как ты, давно вымерли. Ты одна осталась.
Как все исправить? Почему мы бываем пацанами такими идиотами? Предусмотрено Богом? Тогда в этом идиотизме должен быть хоть какой-то смысл. Но какой в нем смысл? Никакого!
В квартиру Лешка не пустил. Вышли во двор, сели по-зэковски на корточки под чахлой ивой. Разговор не вязался. Барминов был не в духе. Сказочной жизни после освобождения не получилось. Работал на той же автостоянке, что и Томилин, в той же должности – сторожем. Трезором, как сам себя называл.
Облом-иваныч получился как-то незатейливо. Лешка позвонил по телефону, который ему дали перед освобождением, встретился с мужиком (это был Гридасов) и согласился, не раздумывая. Сразу получить «Жигули», перевозить какие-то пакеты и получать за это тридцать штук в месяц – где еще отвалится такая лафа?
Зашли с мужиком (Гридасовым) в компьютерный салон, сделали копию справки об освобождении. Мужик взял копию и исчез. И телефон его теперь не отвечал.
Нет, найти его, наверное, можно. Подъехать к колонии, там покараулить. Только зачем? Если сразу не взяли, значит кто-то отклонил его кандидатуру.
Так и было. Услышав фамилию Барминова, Рулевой велел Гридасову забыть ее и впредь обращать внимание не только на обычную информацию, которой они пользуются. Важно также, с кем кентовался на зоне человек.
– Это Бармалей. Слышал о таком? Ну, это только тебя извиняет, – сдержанно выговаривал Гридасову Рулевой, хотя внутри у него все кипело и плавилось. – И о Радаеве, конечно, не слышал. Короче, ты очень сильно засветился.
Ничего этого Лешка Барминов, естественно, не знал. Но нашлись люди, которые подсказали ему, что именно дружба с Радаевым вышла ему боком.
– Шустро ты оформил досрочку, Павлуха, – сказал Лешка, сплевывая себе под ноги. – Как тебе могли сделать снисхождение? На тебе столько бабок висит?! Нет, брат, с таким иском просто так не милуют.
Как помоями плеснул.
– Леха, – по-доброму сказал Павел. – Мы с тобой кенты или уже не кенты?
– Как бы еще кенты, – согласился Бармалей.
Радаев рассказал, как оказался на свободе, и с чего все началось. На особое понимание не рассчитывал. И оказался прав.
– Ну, и на какой хрен мне это знать? – грубо спросил Лешка. – Куда мне это теперь засунуть? Не получится у тебя, Павлуха, нанести пользу. Банды, как мафия, бессмертны. Пацаны как травились зельем, так и травятся. Как рубили бабки с лохов, так и рубят. Как мочили друг друга, так и мочат. Сейчас только притихли. Отмашка такая.
