Виталий Ерёмин
Сукино болото
– Чья отмашка? – спросил Радаев.
– Как чья? Кто рулит.
– А кто рулит?
Лешка взбычился, лицо налилось кровью:
– Павлуха! – заревел он, выпучив глаза. – Ты соображаешь, какие вопросы задаешь? Уезжай, пока тебе не переломали щупальца. Они тебе еще пригодятся. И шея тебе еще пригодится, и позвоночник. И вообще, Павлуха, запомни: жить – лучше, чем не жить.
Радаев стиснул зубы. Что ни скажи Бармалею, все равно не поймет. Для него банды – не уродство, а естественная вещь. Рассчитывать на его помощь бессмысленно. И никто из бывших пацанов не поддержит его. Кому это надо, даже остепенившимся? Никто не пойдет против своих ребят. То есть опереться вообще не на кого. А если совсем туго станет, никто ему реально не поможет. Ни Булыкин, ни Ланцева. Короче, жизнь его ничего не стоит.
– Не любишь ты братву, Павлуха, свысока на нее поглядываешь, – принялся обобщать Бармалей. – Я давно это заметил. И не только я.
Павел молчал, он мог бы, конечно, возразить, потребовать доказательств, потому как обвинение было серьезное. Но зачем? Он действительно не мог балаболить часами ни о чем, ржать над тем, что не смешно, крыть через слово, пить по поводу и без. В самой гуще братвы он всегда был сам по себе. Это невозможно скрыть. Что ж, наверное, это его судьба – не быть ни с кем вместе.
Радаев пошел куда глаза глядят. Ноги сами привели его к строящемуся дому, напротив гостиницы, где он снял номер. Возле забора валялся кусок кабеля. Хорошая, между прочим, штука. Раньше они такими кусками кабеля дрались.
Павел подобрал, вдруг пригодится.
Анна стала реже бывать у Томилиных. Чувствовала себя виноватой. Если бы не потащила Ваню и Олега в подвал, если бы не свела их с Макаровым, все были бы живы.
Но сегодня Ланцевой нужен был совет Томилина. Какую позицию занять в отношении Лещева? Поддержать его или отойти в сторону?
Они сидели на кухне, пили чай с малиновым вареньем.
– Как вам живется? – спросил Томилин.
– Мы здесь чужие.
Станислав Викторович ответил философски:
– Ваня тоже чувствовал себя чужим. И мне иногда кажется, что я не живу, а только присутствую в жизни.
– Странно, почему небольшие города считаются оплотом нравственности, – обронила Анна.
– Вы, журналисты, об этом и пишете, – донесся из маленькой комнатки слабый голос Евдокии Тимофеевны. – Выдаете желаемое за действительное. Какая к чертям нравственность? Одна Цепнева чего стоит. Я ведь у нее секретарем работала. Первая обнаружила мертвые души в ведомости на зарплату. Я прямо сказала: я не хочу сидеть вместе с вами. Или вы прекратите нарушения, или я заявлю в мэрию. Она – мне: ты о сыне своем подумай, если хочешь, чтобы он получил музыкальное образование. Я – к Радаевой, Ванечка у нее учился: так и так. Радаева за меня вступилась. Но как ее после этого Цепнева топтала! Как топтала! До ямки.
– Какие были нарушения, Евдокия Тимофеевна? – спросила Анна.
– Ой, сколько она из школы вынесла! А мертвые души! В школе до сих пор числятся человек десять, которых никто в глаза не видел, зарплата и даже премиальные на них выписывается. Цепнева как-то сказала: «Я здесь нитки не взяла». А у Радаевой язычок был, как бритва. Ну, правильно, говорит, у нас же не ткацкая фабрика. После нашего прошлого разговора я обзвонила преподавателей. Коснулась смерти Радаевой. Представьте, все без исключения считают, что виновата Цепнева. Как только земля под ней не проваливается прямо в ад!
После смерти Вани Олег остался один. Даша избегала встреч с ним: не выходила из комнаты, когда он приезжал, находила причины, чтобы не общаться, когда встречал ее возле училища. Олег не требовал объяснений. Он понимал, что слишком живо напоминает Даше о брате. Возможно, она думает, что если бы он был в тот день рядом с Ваней, все бы обошлось. Для того, чтобы девушка пришла в себя, требовалось время.
Олег приезжал теперь к училищу исключительно для того, чтобы увидеть выражение лица Даши: можно подойти или еще нельзя?
То, что он сегодня увидел, было для него страшным ударом. Царьков открыл перед Дашей дверцу джипа, и они покатили. Олег поехал следом, руль в его руках вибрировал.
Джип выехал за город. Олег отстал. Следить дальше он не мог. Даша могла его увидеть. Он остановил мотоцикл и стал наблюдать издалека. Джип въехал на холм и остановился возле высокого забора, за которым виднелась крыша большого особняка.
«Хороша Даша, но уже не наша», – невесело подумал Олег.
После похорон Вани Царьков общался с Дашей только по телефону.
Сегодня Даша, наконец, согласилась прокатиться за город. Она устала горевать по брату. Жизнь брала свое.
С холма открывался шикарный вид на город и пойму Волги. На холме строились дачи, одна краше другой. Каждая тянула не меньше, чем на полмиллиона долларов. Одна из этих дач принадлежала Царькову.
Леонид дал Даше бинокль, девушка стала осматривать окрестности. Панорама поймы Волги была удивительной. Десятки проток и узеков – маленьких озер. Ничто так не магнетизирует человека, как огонь и вода.
В окуляры попал город, Даша нашла свой дом. И только сейчас поняла, что именно дача Царькова заслонила им вид на Волгу. Странно, как все оборачивается в жизни. Наверно, не случайно эта дача никак не раздражала Дашу. Как многие современные девушки, она хотела всего и сразу. Поэтому богатство ухажера подействовало на нее гипнотически. Но она по-прежнему держалась с ним настороженно. Как все дети, выросшие в нужде, она не верила, что богатые могут быть хорошими людьми.
– Давай осмотрим наши владения, – предложил Леонид.
Он не морочил Даше голову. Он действительно настроился на самые серьезные отношения. Мысленно он уже отрезал себя от Тани. Все равно настоящей любви между ним никогда не будет. Он не простит ей тех, с кем она по его заданию наставила ему рога. А она не простит ему, что он вынудил ее это сделать. И вообще, больно уж подлая баба. Царьков не мог простить ей подлости, в которые сам же и впутывал.
– Пойдем, я покажу тебе сауну.
Даша решительно отказалась:
– Ладно, тогда примерь вот это, – Царьков извлек из багажника «джипа» пакет. – Хватит тебе ходить, как монашке.
В пакете оказалось яркое летнее платье. Но Даша осталась равнодушна.
– Может, хватит? – осторожно спросил Леонид. – Ну, сколько можно, Дашенька?
Девушка молча глотала слезы.
– Вы обещали мне работу, – сказала она.
Ну, обещал. И что? Обещал, потому что думал, что она играет с ним в обычную игру. Мол, ей не нужен спонсор, это ее унижает. Но если она всерьез надеется получить у него работу, то это унижает его.
– Ты будешь растить наших детей, руководить нашим домом. Это и будет твоей работой.
В спокойном, душевном тоне Царькова, можно было уловить скрытое раздражение. «Какого черта ломается?», – думал он. Если бы не хотела иметь с ним ничего общего, не приехала бы сюда. Он готов положить к ее ногам все, что имеет. У него намерения серьезней некуда. Она должна это чувствовать. Если же чувствует и, тем не менее, так себя ведет, значит, ломается, хочет подороже себя продать.
Даша еще раз поднесла к глазам бинокль. Двое загорали на берегу возле начинающегося леса. Мужчина и женщина. Лицо мужчины показалось ей знакомым. Ну, конечно же, это Пашка Радаев. С кем это он? Неужели с Анной? Точно, это она.
– Кого ты там увидела? – Царьков взял у Даши бинокль. – О, знакомые лица!
Леонид краем глаза видел выражение лица Даши. Э, да у тебя, девочка, вместительное сердце! С одним на мотоцикле катаешься, с другим на «джипе», а о третьем тайно вздыхаешь?
– Откуда ты его знаешь?
– Он раньше бывал у нас, – коротко пояснила Даша, не вдаваясь в подробности.
– Но ты ведь и ее знаешь, – сказал Царьков. – Она тоже у вас бывает?
– Да, – сказала Даша.
– Ладно, не будем им мешать, – Леонид тонко улыбнулся. – Давай лучше чем-нибудь полакомимся.
Он достал из багажника пакеты с фруктами и сладостями.
– Вы обещали мне работу, – настойчиво повторила Даша.
– Будет тебе работа, – сдерживая раздражение, пообещал Царьков. – Все у тебя, Дашенька, будет!
Павел и Анна ждали Булыкина. Никита задерживался. Солнце пекло, как раскаленная сковородка. Сам бог велел искупаться, но у Павла были обычные, не купальные плавки.
Он отошел метров за тридцать, и там разделся. У него была крепкая, ладная фигура. Раздеваясь, Анна испытывала легкую досаду. Мог бы взглянуть в ее сторону. Она ошибалась. Павел боковым зрением увидел все, что можно было увидеть. Классная женщина, что там говорить. Ему стало совсем жарко. Он бросился в воду и заплыл подальше. Его снесло течением. Он вышел на берег метрах в ста от того места, где купалась Анна. Здесь кто-то ловил рыбу на закидные удочки. Только странное дело. Удочки стояли, а рыболова не было. Может, пошел в кусты по нужде?
«Эх, поудить бы!» Павел мечтал об этом весь срок. Сейчас рыболов выйдет из кустов, и он попросит у него удочку. Он поймает рыбу и придет к Анне с добычей. Но время шло, а на берег никто не выходил. Павел не знал, что думать. Такого не бывает, чтобы рыболов оставил удочки и уехал. Тут одно из двух: либо с рыболовом что-то случилось, и он не может вернуться к удочкам. Либо он сидит сейчас в кустах, потому что не хочет показываться на глаза.
Павел вернулся к Ланцевой. Женщина лежала на большом полотенце, прикрыв глаза носовым платком. Когда-то он уже видел похожие линии. У матери. От этих линий что-то происходило в мозгах его друзей. Они поголовно влюблялись в его мать, как в девушку. Ее возраст не имел для них никакого значения.
– Павлик, расскажи о себе, – попросила Анна. – Знаешь, что меня больше всего интересует? Как ты там сохранился? Как тебе это удалось?
Радаев задумался. Придется говорить о матери. Все лучшее в нем – от нее.
– У тебя, насколько я знаю, мама была очень хорошая, – словно читая его мысли, сказала Анна. – Томилины от нее в восторге.
– Я ее не достоин, – хрипло выговорил Павел. – Она умерла из-за меня.
– Томилины считают, что твоя мама умерла из-за Цепневой.
– Я на пару с этой тварью ее доконал.
Анна поняла, что надо иначе спросить, иначе Павел не разговорится.
– Психологи утверждают, что действие, совершенное на наших глазах, имеет тенденцию к повторению нами самим. Извини за язык, но я цитирую. Иными словами…
– Я понял, – перебил ее Радаев. – Это как заражение. Наверно, что-то в этом роде и произошло. Сначала у меня на человека рука не подымалась. Но когда связался с толпой, столько раз пришлось видеть, как бьют… Короче, стало в порядке вещей: ты бьешь, тебя бьют.
– Ты замечал, что у тебя меняется психика?
– Конечно. Я в колонии убедился – все преступники истерики. От этого мне труднее всего было избавиться. У меня отец истерик. Он когда психовал, садился на спинку стула и начинал руками размахивать. У него даже походка истерическая, танцующая. И у меня такая была. Я долго избавлялся.
«Получается, он изменил свою природу, – отметила Анна. – Это само по себе удивительно». Ей хотелось задать следующий вопрос, самый деликатный. Наконец, она решилась:
– Скажи, а отношение к женщинам тебе не пришлось изменить?
Конечно, пришлось. Спасибо Нуркенову, дал такую возможность. И судьбе спасибо.
… На четвертом году отсидки его перевели в плановый отдел столярного производства. Заболел вольный чертежник. Временно заменить его проще было каким-нибудь зэком. Там же, в этом отделе, работала экономистом Марина. Были и другие вольняшки. А Павел к тому времени совсем одичал, отвык от нормального человеческого общества. Слова путного сказать не мог. Но когда смотрел на Марину, то слов и не требовалось. Конечно, сказывалось, что давно не видел девушек. Даже если бы Марина была так себе, все равно он должен был смотреть на нее, как на красавицу. Но она была красива. Поразительно красива для такого некрасивого места, как колония. Он влюбился. Не шло сюда никакое другое слово. Он шел на работу в производственную зону, как на праздник, и уходил с таким чувством, будто в жизни происходит перерыв до завтрашнего утра. Он молил бога, чтобы грипп у чертежника дал осложнение. Молитва отчасти помогла. После болезни вольняшка взял отпуск. Впереди был еще месяц счастливой лихорадки.
Все в этом отделе работали в одной комнате, каждый был под присмотром остальных. Но когда уже мало было языка взглядов, Марина первая подбросила Павлу записку со словами «Если хочешь, можешь мне написать».
Он писал, придя с работы, до самого отбоя, сам удивляясь, откуда берутся у него такие слова, такая нежность. Первое ответное письмо Марины он читал и перечитывал, пока не запомнил наизусть. Письма девушки были незатейливы. Но других ему и не требовалось. Главное, что в них тоже была нежность.
А потом, через две недели, как и следовало ожидать, вольняшки начали что-то замечать. Начали следить. И, естественно, выследили. Письмо Марины было перехвачено и передано оперу. Опер собирался поставить девушке условие: или она выдает ему все письма Радаева, или ее немедленно увольняют. Если выдаст, ни ей, ни Радаеву ничего не будет. Конечно, неопытная девушка должна была поверить.
Вмешался Нуркенов. Он пошел к начальнику колонии и попросил никого не трогать: ни Марину, ни Радаева. Пусть все идет, как идет до возвращения из отпуска чертежника. Начальник вызвал опера. Трое тюремщиков целый час решали, что делать. Пришли к мнению – пусть будет так, как предлагает Нуркенов.
Это было сделано ради Радаева. А Марина через две недели была уволена. Ее просто обязаны были уволить – за связь с заключенным.
Ее уволили внезапно. У Радаева не осталось адреса, по которому он мог бы продолжить переписку с ней. И она ему больше не написала, ей запретили. «У парня впереди еще шесть с лишним лет. За это время ты и замуж выйдешь и детей нарожаешь. Шесть лет – большой срок», – сказал ей на прощанье опер. В сущности, он был прав.
Опер деликатно не сказал Марине, что и Радаев будет другим, когда выйдет. Та любовь, которая между ними вспыхнула, только в неволе и может гореть. Но эту мысль девушке подсказали другие вольняшки из планового отдела.
Марина исчезла из жизни заключенного Радаева, сыграв свою роль. Теперь он мысленно уже не называл женщин бабами и не морщился при слове «любовь»…
Радаеву решил сменить тему.
– Лучше расскажите, как вам удалось меня освободить.
Он знал, что ходатайства, даже самого сильного, мало. С бумагой нужно ходить по кабинетам, ее нужно правильно озвучить. Он понимал, что ходатайства администрации колонии и администрации области, конечно, сыграли свою роль, но все равно его освобождение почти целиком зависело от этой женщины.
Ланцева рассмеялась теплым смехом.
– Верховный суд, Павлик, это обычное бюрократическое учреждение. Твое дело было поручено обыкновенному чиновнику. Он, как принято говорить, готовил вопрос. От него одного зависело практически все.
Анна вспомнила, какими глазами смотрел на нее этот толстый дядька с короткими ногами и руками. Как поначалу подозревал, что она имеет какую-то свою корысть. Как пытался бить клинья… Нет, эти подробности ни к чему.
– Хочешь пить? Возьми у меня в сумке.
Павел открыл упаковку с персиковым соком, протянул.
Анна сняла с глаз платок, посмотрела ему в глаза:
– Пей первый. Пей все, оставь мне только глоток.
– Нет, сначала вы.
Они смотрели не в глаза друг другу. Смотрели на губы. «Он сейчас думает, поцеловать меня или не стоит торопиться», – мелькнуло у Анны. Все молодые такие дурачки. Не знают, что женщина чаще всего жаждет отдаться тогда же, когда мужчина хочет ее взять. В начальный период зарождения чувства. Только умело это скрывает. Неопытный. Они все, молодые, останавливаются в неволе в развитии, приобретают там только негативный опыт».
Булыкина задерживал полковник Шокин. Начальник требовал хоть какого-то плюса в работе. Нельзя месяцами работать без результатов.
– Я не узнаю тебя, Булыкин, ты ж майора на два года раньше срока получил. За дело, за быстрые результаты, а тут топчешься на месте.
– Вообще-то, мне майора за Чечню дали, – уточнил Никита. – Товарищ полковник, я не очень понимаю, что вы считаете результатом.
Он, конечно, другое хотел сказать. «Убойный отдел, где черт знает, сколько людей, до сих пор не раскрыл, кто убил Кузина, Ваню Томилина, майора Макарова. А чего ты хочешь, полковник, от двух сотрудников, меня и лейтенанта Тыцких? Для нас практически любая задача невыполнима. И ты отлично это понимаешь. Но почему-то считаешь допустимым, чтобы решением задачи занимались только мы двое».
– Не понимаешь?! – вспучился Шокин.
«Да, не понимаю. Задача формулируется неконкретно. Нейтрализация группировок, то есть банд. В смысле, чтобы не убивали друг друга? Или как-то еще? А если подростки, предположим, не дерутся, а только употребляют наркотики? Это как? Лучше?»
– Эй, ты где? – Шокин сбавил тон. – По-моему, ты меня не слушаешь.
– Нет, я весь внимание, – встрепенулся Булыкин. – Вы сказали, что в случае оперативной необходимости на мой отдел будет работать все управление.
Полковник брезгливо поморщился:
– Но ты же не создаешь этой оперативной необходимости. Ты слепой и глухой. Ты не знаешь, что происходит в группировках.
– Нет уже группировок, товарищ полковник, – возразил Булыкин. – Одна осталась. Грифы всех под себя подмяли.
– Тем более. Значит, есть недовольные. Что ж не играешь на противоречиях? Что мешает?
– Страх, товарищ полковник.
– Страх? – удивился Шокин. – Ты боишься грифов?
Булыкин прикрыл глаза. У него от таких слов мгновенно повышалось давление, начинало пылать лицо, звенело в ушах.
– Не я, товарищ полковник. Люди боятся грифов. И подростки, и взрослые, и родители, и учителя. И ничего с этим не поделаешь. Помните, как говорил Геббельс? Страх парализует все. Так и тут.
– Геббельс, – передразнил полковник. – Ты мне еще Гитлера процитируй. Надо уметь с людьми работать, чтобы они тебе поверили, тогда и страха не будет.
«Демагог, – зло подумал Булыкин. – Тебя бы на мое место».
– Давай, предлагай что-нибудь. Другие отделы озадачим. Я понимаю, вам вдвоем трудно, – сказал Шокин.
Никита высказал соображение. Уголовники любят фотографироваться и сниматься на видео. Найденные у них при обыске снимки и любительские фильмы часто помогают многое понять. Поэтому чего тянуть? Надо заняться этим делом. Места сборищ группировщиков известны. Осталось найти для сотрудников подходящие позиции, снабдить аппаратурой с телеобъективами и – снимать.
Булыкин хотел еще что-то сказать в поддержку своего предложения, но полковник прервал его:
– Не надо мне жевать, у меня нормальные зубы, – он для убедительности даже рот приоткрыл. – Давай дальше. Что еще в голове?
– Прессинг. Нужно выдергивать грифов по малейшему поводу и держать у нас в конторе часами. Закон этого не запрещает. Нужно постоянно нарушать их планы, держать в нервном напряжении. Не они должны держать нас в напряге, а мы их.
Шокин поморщился. Мысль неплохая, но только как бы самим не надорваться.
– Ну, вызвал без видимого повода. И о чем будешь спрашивать?
– Ни о чем.
– Как ни о чем?
– Так. Они ж потом будут друг у друга интересоваться. Зачем вызывали? Какие вопросы задавали? А ничего не спрашивали. Как ничего? Так не бывает! Важно посеять взаимное недоверие, товарищ полковник.
– Экий ты коварный. Ладно, попробуй, – разрешил Шокин. – А теперь слушай сюда. На тебя есть сигнал. Неосторожно дружишь. Ты же знаешь, где таджики, там и наркотики.
Никита сразу понял, к чему он клонит.
– У меня приятельские отношения только с Ланцевой, а она – не таджичка.
– На таджика с русской женой, которые живут у нее, как раз поступает информация.
– Я знаю, – согласился Никита, – таджик иногда помогает браткам. – Но попробуй им не помочь. Он боится за жену и сына. Ему не раз угрожали.
– Я тебя предупредил, – насупясь, проговорил Шокин.
Булыкин оставил свой «жигуленок» рядом с «опелем» Ланцевой и спустился к реке. Увидев Анну и Павла, пьющих сок из одной упаковки, остановился. Хотелось развернуться и уехать. Но дело… К черту эмоции. Не время. Они должны говорить о деле.
Но разговор о деле не вязался. На Анну что-то нашло. Она говорила разные глупости. Ни с того ни сего стала экзаменовать Булыкина. Помнит ли он кодекс любви по Стендалю?
Никите пришлось признаться, что даже не открывал Стендаля.
Анна с надеждой посмотрела на Павла.
– Мне мать подсовывала, заставляла запоминать, – неожиданно сказал он. – Там, кажется, тридцать условий. Первое: никто не может быть влюбленным одновременно в двоих. Второе: любовь всегда должна либо возрастать, либо уменьшаться. И третье: никто не может любить, если не поощряется в любви. Больше ничего не помню.
Анна смотрела на Радаева такими глазами, что Булыкин понял: в эту минуту он проиграл эту женщину окончательно.
– Ладно, мальчики, – Ланцева стала серьезной. – Давайте о деле. Давайте рассуждать. Почему вы так мало рассуждаете? Это же такой кайф – слушать мужчину, который думает вслух.
– Рулевой, говоришь? – задумчиво произнес Булыкин, выслушав Радаева.
Он почему-то подумал о Пичугине. Неужели это он? Но тут же отверг это предположение. Не станет киллер рулить. Не его это амплуа. И кто сказал, что он еще в Поволжске, если это был он?
Еще интересней было сообщение Радаева о мужике, который вербует зэков на денежную работу. Если договориться с колонийскими операми, этого кадровика можно довольно легко выпасти. Так Булыкин и решил называть этого мужика – Кадровик.
Для первого дня совместной работы совсем неплохо. Никита повеселел. Достал из сумки коробку с клубникой, принялся угощать Анну.
«А рыболова все нет», – думал Павел.
Они позагорали еще немного и поехали обратно в город. За поворотом дороги Павел попросил Анну остановить машину.
– Мне надо кое-что посмотреть.
– Смотри, я подожду, – сказала Анна.
– Нет, вам лучше уехать.
– Слушай, сыщик, а где ты думаешь ночевать? Тебе нельзя возвращаться в гостиницу.
– Под кустом, – пошутил Радаев. – Езжайте, не ждите меня.
Сделав крюк, он незаметно подошел к тому месту, где стояли удочки.
На этот раз рыболов был на месте. Радаев почему-то не удивился, узнав его.
Антон Чесноков сматывал удочки. Радаев затаился в кустах. Где-то примерно здесь мог сидеть, наблюдая за ним, и Антон. Скорее всего, он что-то делал в Топельнике, а когда вышел и увидел его, Радаева, то решил не показываться на глаза.
Антон смотал удочки и поднялся на холм. Там его ждали «Жигули». Кто за рулем, рассмотреть было невозможно. Машина покатила в город, поднимая клубы пыли.
Радаев вышел из леса на проселочную дорогу, ведущую в город. Послышался звук мотора. Павел оглянулся. Иномарка промчалась мимо, но тут же резко затормозила и сдала назад.
Таня смотрела на Павла, не веря глазам. Может, ей показалось? Или обозналась? Нет, это он, только другой, заметно возмужавший, лучше прежнего.
Она только что выследила Царькова. Оказывается, Ленчик втихаря построил себе новую дачку. И какую! Просто зашибись. Она думала, он путается с журналисткой, а он, оказывается, завел себе молоденькую девушку. Не иначе как решил начать жизнь с чистого листа.
И вот третье открытие – Павлик. Как он мог здесь оказаться? Ведь он отбывает срок.
Таня вышла из машины с удивлением и страхом, совсем не уверенная, что Павел так же рад встрече, как она.
– Вот это встреча! С ума упасть! Ты как здесь? – выдохнула Таня.
– Выпустили. А ты будто не знаешь? Мы уже встречались с Ленчиком.
– Он мне ничего не говорил.
Таня подумала, что это судьба. Павел появляется в тот момент, когда Царьков бросает ее. Но если Павел знает, что она его предала, вместе им не быть. Поэтому она искала в его глазах ответ на свой вопрос: знает или не знает? Ответа не было. Павел был как под анестезией – полная бесчувственность.
– Я в город. Давай садись, – Таню лихорадило.
А чего не сесть, до города все-таки километров шесть. Радаев оглядел салон, щиток приборов. Крутая тачка.
– Любит тебя муж, Танюха.
– Он мне не муж, ты же знаешь.
– Он тебе лет десять как не муж.
– Семь лет! – воскликнула Таня. – Жуть! Как у тебя со здоровьем? Язва? У Ленчика тоже язва, на диете сидит. Это все нервы, Павлик. Нервы надо беречь. Нервные клетки не восстанавливаются.
Если она изменилась, то только внешне. Она уже не походила на подростка, фигура стала женственней, черты лица мягче. Что же касается разговора, то Волга у Тани по-прежнему на каждом шагу впадала в Каспийское море, а лошади кушали овес.
А вот в постели, чертовка, хороша. В постели – рабыня. Не просто так он запал на нее. Правда, застав их за сладким занятием, Ленчик сказал ему, что это никак не отразится на их отношениях. И действительно, вел себя так, будто ничего не произошло. Мол, вот он какой благородный. Как высоко ставит их мужскую дружбу. Никакая баба не способна сделать их врагами. А что при этом чувствовал Павел, который наставил рога своему старшему другу? Последней тварью он себя чувствовал.
– Надо отметить твое возвращение, – сказала Таня. – Квартиру свою я не продала, на всякий случай. Сделала евроремонт, у меня там красиво. Тебе понравится.
Что-то подсказывало Радаеву, что однажды именно из-за нее у него возникли серьезные неприятности. Но теперь, когда он сам вел расследование, Таня могла стать источником полезной информации. Чего не заехать, тем более, что сама зазывает?
– А Квас сейчас где? – спросил Радаев. Так они между собой звали Царькова.
Таня горько усмехнулась:
– Сказал, что на охоте с Шокиным, сволочь.
– Какая охота в июле? А почему сволочь?
– Плевали они на законы. Директор заповедника с ними в бане парится каждую пятницу. Но сегодня Ленчик точно не на охоте. Поэтому и сволочь.
Таня не стала говорить, с кем только что увидела Царькова.
– Ленчику сейчас не до меня, – сказала она туманно, и глаза ее тоже затуманились.
Когда-то Павел на эти глаза и расцвел. Пришел в парикмахерскую, сел в кресло, посмотрел на себя в зеркало. Захотелось сплюнуть: до чего ж плюгав, шея тонкая, уши торчат, срамота. И тут Таня подходит, смотрит на него в зеркало.
– Как стричь будем?
– Уши оставим.
– Голову моем?
– Можно.
Руки у нее были ласковые. А тело – жаркое, привораживающее. Он это ощутил, когда она стала стричь его, то и дело прижимаясь.
Напоследок зазывно посмотрела:
– Обрастай, парнишечка.
Квартиру точно было не узнать. Зеркальные потолки, паркет, белые двери. Павел, как ни старался, не мог скрыть восхищения.
Таня обрадовано засуетилась:
– Лезь в джакузи, я мигом что-нибудь приготовлю.
Павел лежал в душистой пене, разглядывал дорогую сантехнику и батарею дорогой косметики. Правильно подмечено, тянет человека на место преступления. Сколько раз он мылся в этой ванне и всякий раз думал: «А что если сейчас придет Квас, вот будет потеха!»
– Тебе потереть спину? – Таня стояла в дверях ванной уже переодетая в халатик с глубоким вырезом.
– Потри, – согласился Павел, поняв, что это только предлог. – Только ты взмокнешь.
– Мне раздеться?
Это была женская коронка Тани. Что касается секса, она была очень предупредительна.
Глаза ее широко открылись, она часто задышала, освобождаясь от платья и забираясь в джакузи.
«Она, конечно, дрянь, но она лучше той клюшки из кафе», – мелькнуло у Павла, прежде чем он перестал вообще о чем-то думать…
Потом они вкусно ели. Радаев раздумывал: если холодильник забит разными деликатесами, значит, Таня действительно живет здесь и почти наверняка кого-то принимает, а к Царькову только ездит в гости. Мало ей одного мужика. Организм требует двоих, а может даже троих.
В перерыве между холодными закусками и разогретой в микроволновке осетриной они снова устроили любовь. Только на этот раз на широченной тахте. И Танька горячим шепотом клялась, что всегда любила только его, Павла.
– Я тебе писала. Почему не ответил?
Было дело. Даже фотографию свою в письмо вложила. С надписью «на бесткарыстную память». Фотографию эту Павел вернул на тот адрес, который указала Таня: главпочтамт, до востребования.
В какой-то момент, когда они лежали в очередном опустошении, Радаев вернулся к мысли: если Танька кого-то здесь принимает, то должны быть другие приметы помимо забитого едой холодильника. Что держит мужик у бабы? Туалетные принадлежности, прежде всего.
Он пошел в ванную. По пути заглянул в ящик для обуви. Ну, вот, что и требовалось доказать. Тапки сорок четвертого размера. А у Царькова сорок второй.
В туалете его ждало другое открытие. Стопка кроссвордов и ручка. Кто-то любит разгадывать слова, сидя на унитазе. Подозревать в этом Таню смешно. К тому же все ответы написаны крупными печатными буквами. Это не ее рука. Взгляд Павла уперся в вопрос: знаменитый афинский оратор, покончивший с собой? В ответе написано – Демосфен.
Таня встретила его вопросом, который давно вертелся у нее на языке:
– Ты не держишь зла на Ленчика?
Радаев промолчал. Царьков не советовал ему брать банк. Правда, начал отговаривать после того, как замысел был запущен, и остановить его и Степку не мог никто, даже Царьков. Да и кто он такой был в то время, Ленчик Царьков? Старший охранник в только что открывшемся банке Рогова. И сам банк был не совсем банк, а только отделение большого банка «Феникс». Все были семь лет назад не те, что сейчас, не того калибра.
Не дождавшись ответа, Таня пошла на кухню. Хотела еще что-нибудь приготовить. Надо отдать ей должное, она любила кормить. Павел обратил внимание на стопку фотоальбомов. Один был со старыми семейными фотографиями, другой совсем новый. Он начал с нового. И сразу же увидел Таню вместе с Антоном Чесноковым. Вот они на пляже. Вот в какой-то компании. Вот в кафе. Лица сияют. Павла кольнула досада. Ну, правильно: Антон – парень хоть куда. Антон – это, можно сказать, он, Радаев, каким он был семь лет назад. Любит Танька молоденьких.
Старый альбом Павел пролистал машинально, без интереса. Потом вернулся к середине: его внимание привлекла фотография – Таня на чьей-то свадьбе. Невеста – похоже, родственница. Сходство с Таней несомненное. Родной сестры у Тани нет. Значит, двоюродная сестра. Точно, она говорила, что у нее есть двоюродная сестра! И он где-то ее видел! Ха, не где-то, а в банке! Это кассирша. Точно она!
Фотография этой девушки встречалась в альбоме не раз. Павел взял одну и положил в карман.
Прощаясь, спросил с иронией:
– А ты откуда знаешь, кто такой Демосфен?
Глаза Тани озадаченно замерли. Но она быстро нашлась. Подставила губы для поцелуя. Губы у нее морщились, когда она вытягивала. И целовалась она странно, не закрывая глаз.
– Какой фен, Павлик, ты о чем?
Кодацкий вызвал Ланцеву и устроил ей разнос.
– Кто тебе поручал идти в музыкальную школу? Кто тебя уполномочивал? Ну и что мне теперь с этой телегой делать? – редактор потряс листком бумаги. – Цепнева обвиняет тебя в злоупотреблении служебным положением, требует оставить ее школу в покое, а тебя – строго наказать
