Владимир Жестков
Жилины. История семейства. Книга 2
– А это вы, дядя Фима, у братца своего меньшего спросите. Он меня вынудил эту фразу запомнить и вам всем проверку устроить. Я с ним спорил, говорил, что невозможно через семьдесят лет такое вспомнить, а оказалось, что он, как всегда, прав, а я… – И я притворно свою голову вниз опустил.
– Ну, Шура, – напала на моего отца тётка Муся, – предупреждать надо, я бы промолчала. Самой удивительно, какие прилипчивые те слова. Ведь действительно, семь десятков годочков пролетело, да каких годочков, а они вспомнились в одну секундочку, даже никаких усилий прилагать не пришлось. Чудеса, да и только.
Все ей вторили, дядя Фима – тот с грустью, а тётя Аля – со смехом, ну а все остальные за столом замерли и не знали, что и говорить. Не понял ведь никто ничего. Пришлось разъяснения давать. Вот тут и все остальные засмеялись. Больше всего веселился дядя Никита. Вот уж кто смеялся так смеялся:
– Я, конечно, видел, что они в Ивана с Тихоном играют, но не думал, что это так далеко зайдёт. А они… – И он опять смеяться принялся. – Ну, учудил ты, Ваня. Вот старика порадовал.
Глава 2
На раут в дворянское собрание. 21 Февраля 1913 года
Тут мой папа, подняв, как в школе, руку, слово взял:
– Я вот что ещё хочу рассказать – то, что где-то очень глубоко у меня внутри сидит. Вот уж скоро восемьдесят лет будет, как событие то немаловажное произошло. Я о нём никому, даже жене своей, которой много чего наговорил, не рассказывал. Фимка с Марией да Алевтиной знают, конечно, как им не знать, они же мои родные, а больше ни одной живой души на всём белом свете не сохранилось, кому бы о том событии известно было.
Он помолчал немного – видно, с духом собирался, а затем продолжил:
– Я его всегда вспоминал, когда с фашистскими стервятниками в небе карусели крутил. Особенно когда я сверху, из поднебесья, почти в пике на немца падал, как сокол на добычу.
Таким воодушевлённым отец в последнее время нечасто бывал, годы своё брали потихоньку, всё-таки ему восемьдесят вот-вот стукнет, а тут разошёлся, со стула даже, на котором сидел, вскочил и начал на руках показывать, как он с немцами в небе воевал.
– Так вот, я к нему приближаюсь на расстояние пушечного выстрела и почти в голос кричу: «Врёшь, не возьмёшь, меня тот поцелуй хранит».
Я чуть не подскочил от удивления: неужто у моего отца-однолюба, как я всегда полагал, ещё какая-то пассия в молодости была? А он моё движение уловил и даже засмеялся:
– Да это совсем не тот поцелуй, о котором ты, Иван, подумал. Слушай лучше да помалкивай. И не дёргайся так. Я о поцелуе государыни императрицы говорю.
Но тут его неожиданно дядя Никита прервал:
– Ну, Шурка, ты даёшь. Как это больше ни одна живая душа не знает? А про меня ты забыл? Вот уж кто всё помнит, так это я, вы-то все совсем маленькими были. Фимка старший, и то ему восьми лет ещё не исполнилось – день рождения только через месяц справляли. А уж ты молчал бы совсем – ничего ты помнить не можешь, тебе лишь два года было. В таком возрасте ничего нельзя запомнить.
Его тут же тётя Аля перебила:
– Никита, я тебе как врач могу возразить: сильные впечатления у детей младшего возраста могут так в память врезаться, что ты их оттуда ничем выковырять не сумеешь.
– Ладно, ладно. Спорить не буду, но сами поймите, мне ведь тогда уже семнадцать было, конечно, я лучше всё запомнил. Вот кто мне скажет, как всё это началось? Ефим, ты помнишь?
– Помню, конечно. Приехали мы туда, отец бумагу какую-то протянул, нас пропустили.
– Туда… какую-то… – передразнил его дядя Никита. – Вот у вас у всех именно такие воспоминания. Где хоть это всё происходило, помните?
Ответом ему было молчание.
– Сидите и вспоминайте. Я на минутку отлучусь, вернусь – доложите, – приказал старший брат и побрёл потихоньку в сторону туалета.
Начался шум и гам. Старики стали друг друга перебивать, особенно тётя Муся шумела, а вот папа сидел молча.
Вернулся дядя Никита, уселся поудобнее на своё место, требовательно посмотрел на всех и нахмурил брови. Они у него были совершенно седые, очень густые и сросшиеся на переносице.
– Ну, кто к доске пойдёт? Ты, Ефим, или ты, Матрёна? А может, ты, Марфа, готова? Никто ответить не может. Вот видите? А говорили: «Помним, помним». Ничего вы, голубчики, не помните и помнить не можете. Так, от мамы с бабушкой разговоров наслушались, вот и вся ваша память. А вот я действительно помню. Ну, не так, чтобы мог сказать как вчера, возможно, что-то и подзабыл, всё-таки действительно скоро восемьдесят лет будет, как то событие произошло, но всё же. А дело было так…
Всё это ещё в декабре двенадцатого года началось. Зима снежная наступила, дворники не успевали с тротуаров и проезжей части снег сгребать. Сугробы высоченные выросли, чуть ли не по пояс. Мы все тогда и дома, и в гимназии думали и гадали, что же дальше-то будет. Опасались, что засыпет нас совсем. Я помню, что в шинели на ватной подкладке ходил, такой длиннющей, что она почти по снегу волочилась. Но, что меня до сих пор удивляет, в фуражке. Все вокруг меховые шапки надевают, а мы, гимназисты, в фуражках форсим. И ведь не по нашему желанию или, скорее, глупости так было, а по высочайшему повелению: форма у нас была, государем одобренная, где шапку меховую не предусмотрели вовсе. Если уж очень сильные холода наступали, то уши специальными фетровыми наушниками закрывали, но я их не любил и, как из дома выходил, где мама мне их на голову прилаживала, и из её поля зрения исчезал, тут же снимал, а коли уши замерзали, растирал их руками или грел ладошками. Фуражка моей гордостью была. Я научился так её гнуть, что она издали на офицерскую становилась похожа.
В тот день я после занятий домой вернулся в мундире. Куда-то нас водили, сейчас не помню – в музей какой-то, по-моему, – вот в мундире и велено было прийти. Я ещё не успел переодеться в домашнюю одежду, как батюшка приехал. Обычно он поздно приходил, обстановка была тревожная, и работы в полиции хватало. Но в тот день он вернулся рано. Меня удивило, что он мимо меня прошёл и даже по голове не потрепал, как это обычно делал. Вы все в гостиную выбежали, но и вас он тоже не заметил, или, скорее всего, ему не до нас всех было. Зато, когда на шум мама с бабушкой вышли, он к ним чуть не бросился:
– Палаша, матушка, пойдёмте скорее, что я вам сказать должен. – И они в его кабинет пошли, а мы все к двери приникли, чтобы услышать, что это он им сообщить хочет.
– Дословно, конечно, я не помню, – сказал дядя Никита и даже по голове своей рукой провёл, – но смысл был такой. Получил отец из царской канцелярии приглашение на присутствие в Санкт-Петербурге вместе с супругой на императорском приёме, а затем и на балу по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он был несказанно удивлён. Это было необычно. Когда государь в Москву приезжал, то отца на приёмы, в честь царя устраиваемые, приглашали, но в столицу не звали никогда. А тут позвали, да не только с мамой, а и с младшим сыном, с Шуркой то есть.
Его тут же дядя Фима перебил:
– Погодь, Никита, но мы же тоже все там были вместе с маман и бабушкой. Я это хорошо помню. И царя помню, и царицу.
– Не перебивай старших, Ефим, вечно ты вперёд лезешь, – приструнил его дядя Никита. – Мы все действительно ходили и царя с царицей лицезрели воочию, но это потом, в Москве, было, а тогда батюшку с матушкой и Шуркой в столицу призвали. А с нами всё это позднее произошло, хотя наряды сразу на всех шить стали да нас шпынять, как там себя вести следует. Но… – Он задумался, а затем повторил врастяжку так: – Но это всё позже было. Хотя приглашение на приём в Москве, скорее всего, тогда же пришло, однако я это утверждать не берусь.
Он ещё подумал немного, но, по-видимому, так и не смог ничего вспомнить, поскольку оставил эту тему и продолжил рассказ:
– Помню, матушка сразу же причитать принялась, что ей и надеть нечего, да и на балах она никогда не бывала и как там себя вести не знает. Но бабушка сказала, что ничего страшного не случится: народа, небось, полным-полно будет, мол, в уголочке где-нибудь постоишь да посмотришь, как знать веселится.
Готовиться к торжеству начали загодя. В доме всё чаще стали появляться портные. Девочкам шили настоящие бальные платья, а мальчикам – я имею в виду вас, Фима с Шурой, – нарядные матросские костюмчики. Тогда в моду вошли такие мальчиковые костюмы, вот и вам их решили сшить. Шили на вырост, понимали, что не на один день, а детишки быстро растут. Ну и для бабушки с мамой тоже наряды готовили. Маме так целых два. В одном она должна была на приём идти, ну а второе – для бала. Только нам с тятей ничего шить не требовалось. Нам в мундирах своих идти следовало. Тятенька ордена все свои надеть обязан был, а их у него немало, один Георгиевский крест чего стоил.
В том году я седьмой класс в гимназии оканчивал, да и семнадцать лет мне как раз исполниться весной должно было. Вот отец и посоветовал мне вольноопределяющимся в армию пойти. Так он мне сказал, я смысл тех его слов до сих пор помню:
– Война, сын, назревает. По моему мнению, она чуть ли не к следующему лету на нас обрушится. Проклятые германцы никак успокоиться не могут. И жизненного пространства им маловато, и угля с железом не хватает, и с рабочими руками худо. Но самое главное, что очень их беспокоит, – народа у них всё больше становится, и прокормить его скоро будет нечем. Сейчас они на своих ближайших соседей посматривают, но мы-то должны понимать, что там того, в чём они нуждаются, всего ничего, а основные богатства в России находятся. Им бы колоний в Африке или Азии поиметь, но тут они опоздали. Почти всё уже без них разобрали. Значит, выход один – воевать. Не они первые так решили, человечество в непрерывных войнах погрязло, вся мировая история только о войнах и помнит.
– Вот я и думаю, – продолжал он, – в университете тебе, как мне кажется, делать нечего. Ты вон какой вымахал здоровый, на тебе пахать можно. Я бы посоветовал с дальнейшим обучением погодить. Настанет мирная пора – не поздно будет и к учебникам вернуться, а сейчас я бы на твоём месте в армию пошёл – вольноопределяющимся. Сейчас самое время. Ну сам подумай, пойдёшь ты в восьмой класс – что это тебе даст? Единственно, там спокойней и легче, чем в армии служить, особенно в роли нижнего чина. Но война начнётся – тебя тут же тем же нижним чином призовут, и ты всё одно в окопах окажешься. А ежели ты сейчас в вольноопределяющиеся запишешься, то к началу войны офицером успеешь стать. А это, поверь, совсем другая жизнь.
Вот, выслушав все батюшкины наставления, я и надумал в армию записаться, а там приём лишь раз в году – с 15 по 30 июня. До той поры ещё почти полгода оставалось, тысячу раз всё перерешить можно было бы.
– Никита, Никита, – тут уж тётя Муся вмешалась, – тебя куда-то не туда понесло. Ты нам о приёмах царских рассказать собрался, а талдычишь о приёме в армию.
Дядя Никита рассмеялся даже. Обычно я его всегда серьёзным видел, а в тот день он и улыбался часто, да и в голос смеялся не один раз:
– Ладно тебе, Матрёна, достала уж. Давайте я вам эту историйку расскажу, а уж затем к приёмам вернёмся.
И он продолжил:
– По батюшкиному совету я решил в артиллерию записаться, она дальше всего от реальных боевых стычек должна быть. Время подошло, и я точнёхонько 15 июня требуемые документы подал. Мне сразу же сказали, что к первому июля я должен в часть прибыть, которая под Малыми Вязёмами расквартирована, так что у меня даже почти две недели на отдых получилось. Вот 16 июня с самого раннего утра мы все и отправились в деревню. До Владимира поездом ехали, а уж дальше на лошадях. Всё получилось славно, и к вечеру мы уже были на месте. Я сразу же по знакомым побежал – у меня там много деревенских в приятелях числилось.
Первого июля я с утра уже был в части. Пошёл представиться командиру полка. Тот документы посмотрели в подразделение меня определил. Ну, я ему в разговоре вскользь, как бы ненароком упомянул насчёт того, что присутствовал на рауте по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он передо мной чуть ли не по стойке смирно вытянулся, бормоча при этом что-то типа: «Слушаюсь, ваше высокородие». Мне так смешно было. Потом я ту историю не раз вспоминал, особенно когда после японского плена меня в новую часть служить направили и там я тоже вскользь сказал, что за одним столом с Будённым и Ворошиловым сидел да чокался с ними. Тогда реакция начальства примерно такой же была. Всё же чинопочитание в нас настолько глубоко сидит, что никакими революциями его оттуда не вышибешь.
– Что ты в какие-то дальние воспоминания пустился? – опять перебила дядю Никиту тётя Муся. – Ты нам о рауте том свои впечатления рассказывай.
– Не сбивай меня с мыслей, Матрёна. Я и сам собьюсь.
– Никита, ну сколько тебе повторять: я уже шестьдесят лет как Мария, а ты меня всё тем дурацким именем обзываешь, которым меня при крещении назвали.
– А я тебе уже сколько лет заявляю, что для меня ты как была Матрёной, так ей и останешься, а на то, что вы с Марфой сотворили, мне наплевать. Тебя, ежели ты запамятовала, Матрёной собственные твои родители назвали в честь бабушки. Вот и нечего было их волю нарушать. Вон Владька – я же к нему не пристаю. Он тоже своё имя, данное ему родителями, поменял – и правильно сделал. Оно у него было какое-то языческое, а стало нормальное, православное – Владислав, «владеющий славой», красиво, честное слово. А на вас тьфу!
Все терпеливо молчали, ждали, когда брату с сестрой надоест их вечная перепалка по любому поводу, а иногда, как сейчас, и вовсе, казалось бы, без повода.
Наконец дядя Никита набрал побольше воздуха в лёгкие и задержал дыхание, приходя в себя после перепалки с сестрой.
– Чуть ли не за неделю до назначенного срока тятенька с матушкой и Шуркой в Санкт-Петербург поездом отправились. На вокзал нас, детей, с собой не взяли, прощались мы с ними дома. Вернулись когда, матушка бабуле и мне всё в красках рассказывала. Подробности я, разумеется, забыл, да мне это и не очень интересно тогда было, но кое-что помню.
Жить они устроились в каких-то меблированных комнатах на Невском, неподалёку от Дворцовой площади. В первый же день отец по делам в департамент отправился, а затем они вместе по городу поездили. Матушке нечасто удавалось в столицу выбраться, вот они и покатались. В день высочайшего приёма они к назначенному сроку в наёмной карете во дворец направились. Кареты подъезжали одна за другой. На въезде стояла полиция и проверяла по спискам, можно ли их пропустить ко дворцу. Матушка охала и ахала, когда рассказывала, какая красота во дворце и сколько же там народа собралось. Лакеи еле-еле успевали мужские пальто и женские шубы с меховыми салопами принимать.
В три часа наступило время принесения поздравлений. Вначале шли высшие сановники страны, придворная знать, министры, генералитет. Затем очередь и до всех остальных приглашённых дошла. Вот и нашу фамилию назвали. Отец поправил мундир, взял Сашу за руку, и они пошли в парадную залу. Государь в полковничьем мундире расположился в кресле, рядом с ним сидела государыня. В зале находились и другие члены императорской семьи. Отец произнёс небольшое поздравление, а затем представил матушку и Александра.
Государь головой покачал и вопрос задал:
– А что, Фрол Иванович, признайся: с умыслом ты своего отпрыска Александром назвал или так уж произошло?
– Так священник решил, который сына крестил, ваше императорское величество. Александр родился в день именин святого Александра Солунского.
Государь попросил Сашу подойти к нему и погладил его по голове, а государыня одной рукой обняла его, а другой дала ему конфетку. Затем поцеловала и сказала:
– Пусть этот поцелуй хранит тебя в лихие годины.
…Тут папа прекратил молчать и задумчиво произнёс:
– Вот ты, Никита, всё это рассказываешь с чужих слов, а я эту сцену часто вспоминаю сейчас, причём чем старше становлюсь, тем чаще вспоминается мне тот день. Ты говоришь, что я ничего не мог запомнить, мол, маленьким совсем был. А я помню, и даже голос государыни как будто слышу, и понимаю прекрасно, что не погиб ещё в сорок первом, когда меня сбили, лишь поскольку меня тот поцелуй хранил.
Дядя Никита только головой в знак согласия кивнул и свой рассказ продолжил:
– Там же, в зале приёмов, уже на выходе, им каждому по памятному подарку преподнесли. Шурке матросская бескозырка досталась. Размера на три или четыре больше, чем надо, правда, оказалась, но хороша была. Российский герб, вышитый посерёдке околыша, золотом горел, а с двух сторон от него надпись, и тоже золотистого цвета, нитками шёлковыми вышита: «Память Азова». Ленточки длинные, чуть ли не до поясницы доставали, а на них золотые якоря вышиты. Маме – отрез из чёрного натурального бархата, а папе – саблю арабской работы.
А затем к ним подошла великая княгиня Ольга Александровна и ещё на секунду их задержала.
– Фрол Иванович, – обратилась она к отцу, – мой брат Михаил очень сожалеет, что не смог приехать сюда, и просил меня от его имени ещё раз поблагодарить вас за чудесное своё спасение.
Она милостиво протянула свою руку, отец поцеловал её, а затем достал из кармана металлический болт:
– Ваше высочество, за этот болт зацепилась одежда их высочества великого князя Михаила Александровича. Болт шатался, но их высочество никак отцепиться не мог. Я болт выдрал и вынес Михаила Александровича из вагона. Передал его вашему отцу, а болт у меня остался. Я его захватил с собой в надежде, что смогу увидеть их высочество и вручить ему на память эту безделицу. Если вас не затруднит, передайте при случае эту вещицу своему брату. – Он низко поклонился, и они вышли из залы.
– Вероника до сих пор донашивает жилетку, сшитую из остатков того бархата, – задумчиво вклинилась в рассказ брата тётя Аля, а он тем временем продолжал:
– Так вот кому я обязан этой аудиенцией, – сказал папа. – Не ожидал, что великий князь Михаил Александрович вспомнит обо мне по прошествии стольких лет.
– Ну, ты же помнил, – произнесла маменька, – вон даже с собой эту штуковину принёс…
– Милые мои родители, а также дяди и тёти, – взмолился я, – будьте добры, если я сплю и мне всё это снится, ущипните меня, пожалуйста, чтобы я проснулся и понял, что всё по-прежнему: отец мой родом из крестьян Владимирской губернии, из славной деревни Жилицы, где мне пришлось недавно впервые побывать, а всё, о чём я сейчас услышал, мне просто-напросто почудилось. Владик, – обернулся я к брату, – ты раньше слышал об этом? А ты, Тамара?
Оба отрицательно покрутили головой.
– Я если не в шоке, то в состоянии «грогги», выражаясь боксёрским сленгом, – сказал Владислав.
– Мы все это знали, – задумчиво произнесла Лина, – но с нас папа взял слово, что мы никому об этом рассказывать не будем. Нет, конечно, до таких подробностей с царскими поцелуями дело не доходило, но…
– Да и мы не скрывали, – сказала тётя Аля. – Да и как скрыть, если Вероника с бабушкой до её смерти жила, та ничего скрывать не собиралась. А Юлик в архиве Октябрьской революции работает, он кое-какие документы об отце нашем раскопал.
– Значит, только мы с Валентином да детишки дяди Ефима ничего не знали, – пробормотал я как бы про себя, но в то же время достаточно громко, чтобы все услышать могли.
– Ваня, – обратился ко мне Игорь, – вот начнёшь дальше копаться в истории своей семьи – много чего ещё найдёшь такого, чему даже поверить трудно. Ну а если в истории моих предков замыслишь покопаться, то вообще с ума сдвинуться недолго.
– Ладно, буду копаться или нет, это ещё бабушка надвое сказала, а вот объясните нам, пожалуйста, всем тем, кто не в теме, кто такой великий князь Михаил Александрович и за что он нашего деда благодарил, да так хитро, через сестру свою, при этом тоже великую княгиню. Это ведь не хухры-мухры по тем временам.
Дядя Никита, как самый старший, посмотрел на всех своих братьев и сестёр, получил, по-видимому, от них невысказанное, мысленное одобрение и начал рассказывать:
– Наш дед, последний из Иван Иванычей Жилиных, был простым крестьянином из забытой Богом деревушки Жилицы, пусть она даже и в большое село превратилась. Единственным напоминанием о том, что стал он таким как бы случайно, был огромный дом. Построили тот дом ещё задолго до его рождения, когда и семья была большой, и достаток в доме имелся. Первый сын его, Иван, умер во младенчестве, и стало ясно – восьмого Ивана нет и никогда уже не будет. Но надежда опять подняться деда никогда не оставляла, вот он руки и не складывал, работал сколько было сил, и с голоду семья не умирала. Детишки рождались и росли потихоньку – в общем, жизнь продолжалась. Родился и вырос третий сын, Фрол. Стал высоким и крепким, как, в общем, и вся порода жилинская. В ноябре 1887 года призвали его в армию. По жребию не ему служить надо было, но у соседа, на кого жребий пал, несчастье в семье произошло – мать умерла, вот Фрол вместо него и пошёл. Рост у него, как почти у всех Жилиных, был ровно сто восемьдесят сантиметров. С таким ростом в гвардию брали. Туда-то Фрол и был зачислен. А вот как он в охране царского поезда оказался, это, конечно, вопрос. Но, как жизнь показала, очень даже кстати всё это случилось.
Произошла катастрофа. Неважно, из-за чего – теракт это был или действительно, как официально установлено, два паровоза, сильно различающиеся по мощности, раскачали состав и тяжёлый вагон-ресторан, в котором тогда вся царская семья, за исключением малолетних детей, завтракать собралась, наехал на впередиидущий вагон с обслугой, – главное здесь, что катастрофа произошла. Так вот тогда Фрола из вагона, где охрана ехала, просто-напросто от сильного толчка выбросило. Он на корточках у открытой двери сидел, на окружающие красоты любовался. Оказался он на насыпи, вскочил на ноги, а в это время задние вагоны по инерции ещё продолжали двигаться и напирать на стоящие впереди. Всё это происходило как в замедленном кино, чтобы вам всем было понятно. Впереди на насыпи он увидел плачущую маленькую девочку, младшую дочь государя, шестилетнюю великую княжну Ольгу Александровну. Внешне с Ольгой вроде ничего не произошло, ну поцарапалась, ну ссадин полно, а вот рядом с ней корчилась пожилая женщина. Впоследствии выяснилось, что это гувернантка Ольги, у которой множественные переломы были. Фрол бросился к ней, чтоб помощь оказать, но Ольга закричала и показала на вагон, приговаривая:
– Там, там…
Фрол понял, что в вагоне ещё кто-то остался, бросился туда и действительно нашёл десятилетнего младшего сына царя – великого князя Михаила Александровича. Фрол отцепил его от болта, на котором тот буквально как тряпичная кукла висел, вытащил его из продолжавшего рушиться вагона и уже на насыпи передал из рук в руки подоспевшему государю. В этот момент крыша вагона рухнула. Не успел бы отец сына оттуда вытащить, спас его наш будущий папенька.
За этот подвиг он получил орден Анны третьей степени, что дало ему право на личное дворянство. Дворянину, даже новоиспечённому, продолжать служить нижним чином не положено. Вот и послали его в полковое училище подучиться немного да сдать офицерский экзамен. Но перед тем ему отпуск на две недели предоставили, и он домой заявился с орденом на груди. Сказать, что его дома ждали, не скажу. Где это видано, чтобы солдату отпуск давали. Обрадовались, конечно, а отец его, Иван Иванович седьмой, даже прослезился:
– Всегда верил, что вновь наша фамилия поднимется. Купцами были, теперь господами станем.
Две недели – всего ничего, кажется, но за это короткое время успел Фрол главное сделать: женился на своей ненаглядной Пелагее. Они с этой высокой стройной красавицей давно полюбили друг друга. Она жила в соседнем селе, куда Фрол зачастил на гулянки да вечерние посиделки. Как уж там у них всё сложилось, никто не знает, но жизни своей они друг без друга не представляли. Однако родители Пелагеи были против того, чтобы их дочь вышла замуж за простого крестьянина, коим он до армии числился. Отец Пелагеи, Никифор Петрович Круглов, был известным иконописных дел мастером. И пусть дом у них попроще, чем у Жилиных, не такой большой, да и вещей в нём не так много, но достатка у них было несравнимо больше, чем в семье Фрола. Возможно, нежелание Никифора Петровича отдать свою дочь за Фрола и послужило основной причиной, почему тот в армию отправился служить. Ведь повторяю: по жребию не он должен был солдатскую лямку тянуть, а сосед его Тришка Фомин, но пошёл Фрол. А когда он с орденом вернулся да с дворянством, пусть и личным, в кармане, Никифор Петрович медлить не стал и добро на брак дал. Венчали их за три дня до отъезда Фрола на учёбу в армию. Свадьбу сыграли широкую, почти всех односельчан на неё пригласили. Гуляли аж в два захода: вначале в Жилицах, а уж затем и в Кторово, откуда молодая родом была.
Фрол все свои силы обучению отдал. Шесть месяцев для него незаметно пролетели. Экзамены сдал блестяще. В свою часть вернулся подпоручиком. Перевели Фрола служить в охрану цесаревича Николая. Это было последнее, что узнали о нём дома. Дальше наступило молчание. Пропал куда-то Фрол Иванович. Месяц за месяцем идёт, а о нём ни слуху ни духу. У Пелагеи живот вырос, да и родить успела двойню, двух мальчуганов, на радость деду, – Ивана и Петра. Правда, повитуха, которая их принимала, сказала как отрезала:
– Не жильцы они, слабые больно.
Так и случилось. Умерли почти одновременно, ещё во младенчестве. Может, в этом была причина, что свекровь невестку невзлюбила, может, ещё что-то там промеж них произошло, никому теперь не известно, но всю оставшуюся жизнь между ними как чёрная кошка пробежала. Уж чего только не пришлось нашей маменьке от бабушки вытерпеть, рассказать кому – не поверят. Но жить вместе пришлось, куда от семьи законного супруга денешься?
Тем временем месяц сменялся месяцем, а от Фрола ни одной весточки. Единственное, что успокаивало: ежели бы что-то с ним плохое случилось – уведомили бы.
Более десяти месяцев прошло, и сразу после Успенского поста Фрол Иванович объявился, уже в форме гвардейского поручика, ещё с одним орденом на груди, на этот раз в виде красивой разноцветной звезды, и к тому же сильно загоревший – так в наших краях загореть невозможно. Домой он приехал в отпуск сроком на две недели. Как начал рассказывать, так у всех рты раскрылись от изумления и закрыться никак не могли. Но рассказывал он всего один раз, сразу по возвращении, сам никак от всего виденного отойти не мог, а вот потом, когда мы выросли и уже что-то понимать могли, он ничего пересказывать не стал. Он вообще мало о чём рассказывал, даже до мамы иногда что-то доходило лишь из чужих уст. Поэтому всё, о чём я помню, от маменьки и бабушки узнал. Вот те неоднократно, даже перебивая друг друга, с нами своими воспоминаниями о том его рассказе делились. Обычно это в Жилицах бывало вечерами, когда мы туда на лето уезжали.
– Так вот, – немного помолчав, вновь заговорил дядя Никита, – теперь я вам пересказывать буду так, как мне запомнить удалось. В разных заморских странах нашему отцу пришлось вместе с цесаревичем побывать. О многих странах никто из тех, кому он это рассказывал, ничего и не знал. Один их перечень немало бы времени занял. А он ещё и карту с собой привёз да на этой карте маршрут их путешествия показывал. Вернее сказать, путешествовал, конечно, цесаревич, а уж охрана его везде, где это было можно, следовала за ним. Вначале они на поезде чуть ли не через всю Европу проехали, с остановкой в Вене. Красивый город, большой, дворец ихнего императора тоже и большой, и красивый, но наш, по словам отца, не хуже, если не красивей. Вот так он им всё рассказывал. Затем они по морям плыли. Цесаревич со свитой – на крейсере «Память Азова», а охрана – на фрегате «Владимир Мономах». Наверное, в память об этом на бескозырке, которую Шурке подарили, название того корабля было вышито. Побывали в Греции, Египте, по которому хорошенько поездили: и верхом пришлось, за каретами следуя, и на местном пароходике по реке Нил прокатились, чудеса заморские разглядывая. Особенно их пирамиды, знаменитые на весь мир, поразили. Это надо же, до чего люди много веков тому назад додуматься, а самое главное, осуществить смогли.
Затем они долго до Индии плыли. Море достаточно спокойным было, и качка мало кого донимала. Сам Фрол её даже не замечал. Ну, это он матушке с бабушкой так сказал, может, чтобы успокоить их, я не знаю. По Индии они чуть ли не месяц колесили – более семи тысяч километров преодолели. Это я потом посчитал: специально в библиотеке, когда в гимназии учился, прочитал книгу князя Ухтомского, в состав их экспедиции входившего и позднее о ней монументальный труд написавшего. В основном они, разумеется, на поездах ездили. Железная дорога в Индии поразила всех. Россия тогда в этом отношении намного более отсталой была. Объездили они все важнейшие города Индии: и Бомбей, и Мадрас, и Калькутту. Побывали в Бенарисе – центре индуизма, который ежегодно посещают миллионы индусов. В общем, Индию наследник, а вместе с ним и все сопровождающие лица осмотрели хорошо. Затем перебрались на Цейлон, оттуда – в Сингапур.
– Да что я вам буду всё это рассказывать? – вдруг выпрямился дядя Никита. – Возьмите книгу князя Ухтомского. Называется она, если мне память не изменяет, «Путешествие на Восток наследника престола», или что-то в этом роде. Издана была в те времена в России огромным тиражом. Найти не проблема, в любой приличной библиотеке имеется. Князя Ухтомского государь не зря включил в ту экспедицию. Во-первых, он прекрасно знал Восток, а во-вторых, писал любопытные путевые очерки. Вот в качестве летописца и оказался в компании с будущим царём.
Любопытно одно. Отец упор делал, что, если бы японцы не уговорили Николая свою охрану в поездку по Японии не брать – мол, японская полиция своё дело знает хорошо, – покушения бы не было вообще. А так именно японский полицейский и решил убить наследника русского престола. Хорошо, Георгий, его двоюродный брат, тоже наследник, только греческого престола, ловко тростью саблю самурайскую чуть в сторону отвёл. Только клок кожи с волосами японцу удалось отсечь. Крови, правда, много было. Японцы, то ли опасаясь возмездия за нападение на царственную российскую особу, то ли в благодарность, что наши шум на весь мир не подняли, наградили всех офицеров команды и личную охрану Николая орденом Золотого коршуна. Вот Фролу Ивановичу такой орден четвёртой степени и вручили. Помню, как мы все смеялись над этим орденом. Надо же, Золотого коршуна, да ещё четвёртой степени. Нам всем это странным показалось. «Ну и япошки, какие, однако, они выдумщики», – вот над чем мы смеялись.
