Владимир Жестков
Жилины. История семейства. Книга 2
Дядя Никита задумался ненадолго, а затем продолжил:
– А уж как они по России до дома добирались – это вообще было нечто. Железную дорогу от моря до моря только начали строить. Вернее, собрались. Цесаревич во Владивосток с целью открыть строительство и прибыл. Туда-то хорошо было на борту крейсера: качает, конечно, но комфорт обеспечен. А вот по Руси-матушке, с её бездорожьем, тяжелее пришлось. Но наследник престола все трудности с честью перенёс. Старались, конечно, реки использовать по пути, но всё равно около пяти тысяч вёрст Николай со свитой в коляске проехал, а вот охрана рядом верхом. Так что наездился наш отец много.
– Ответил я на ваши вопросы? – обратился дядя Никита к племянникам и прочим сидевшим за столом. – Теперь разъясню тебе, Ефим. В Санкт-Петербург родители ездили только с Александром. Так в приглашении было указано. А вот уже в мае, в самом конце, мы все ходили на очень большой раут, который проходил в дворянском собрании. Там мы всей семьёй нашей были, но царя с царицей видели только издали. Вот так всё это получилось. Так что Александр был единственным из всех присутствующих, кто не только видел царствующих в то время особ, но и был удостоен высочайшей чести быть обласканным императором и императрицей. Всё? Достаточно? Тогда давайте мы закругляться будем, нам с Ваней и супругой его ещё ехать и ехать. Да и всем остальным до дома тоже надо добраться. Москву называют большой деревней, только улицы здесь больно длинные, пешочком из избы в избу не походишь, как это в настоящих деревнях должно быть.
До дома мы доехали на редкость быстро. Такси, вызванное по телефону, терпеливо ждало нас внизу, улицы были полупустыми – время-то уже приблизилось к полуночи. Вот мы минут через пятнадцать и вылезли из машины около нашего дома. Всю дорогу дядя Никита, сидевший рядом с водителем, в окно с интересом смотрел.
Мы предоставили ему для отдыха бывшую детскую, а теперь уже несколько лет пустующую спальню, но ложиться он даже не собирался.
– Знаешь, Ванечка, настолько я всеми этими впечатлениями и воспоминаниями переполнен, что заснуть вряд ли смогу. Да и старческая бессонница этому поспособствует. Так что я посижу тут тихонько, книжки полистаю, вон их сколько в шкафах стоит. Ну а ты иди отдыхай, тебе же завтра с утра на работу ехать.
– Дядя Никита, дозволь слово молвить, – улыбнулся я. – Прежде всего хочу заметить, что, пока мы все вместе у Лины сидели, я со своим директором созвонился. Договорились, что, если ничего непредвиденного не произойдёт, я дома пару неделек поработаю. Книжку мы с ним намереваемся издать, всё уже вроде написано, но вот на то, чтобы придать ей требуемый вид, удобный для читателей, времени никак не хватает. Этим-то я и займусь между нашими неспешными беседами. Единственное, в четверг у нас по плану партсобрание, его мне посетить непременно придётся, тем паче что я заместитель секретаря по оргвопросам. Но собрание в шестнадцать часов начнётся, а вам процедуры на час дня назначили. Так что я успею и вас отвезти-привезти, и на собрание попасть. Ну и второе: ваши с отцом рассказы растревожили меня до самого не могу. Прожить, надеюсь, половину жизни и только к пятидесяти годам узнать, что всё, что я знал о своём отце, было совсем не так, – это, извините меня, бесследно пройти не может. Так что давайте мы с вами кофейку попьём, да вы мне ещё чего-нибудь интересного расскажете, только теперь уже из своей жизни. Вы же исчезли почти на полсотни лет. Все считали вас погибшим – и вдруг вы объявились двадцать с небольшим лет назад, прямо как феникс, который из пепла возрождаться привычку имел.
Дядька сразу оживился и согласно головой кивнул, а я свою мысль докончил:
– Давайте на кухню вернёмся, процесс варки кофе длительный, пока всё это происходить будет, вы свой рассказ и начнёте.
Но тут дядя Никита головой отрицательно помотал:
– Нет, Ванечка, ты иди делом занимайся, а я тут посижу. Ты же просишь о моей жизни рассказать, мне надо с ней самому разобраться, а уж потом начать делиться с тобой тем, что где-то глубоко-глубоко внутрях у меня находится. – И он даже рукой мне на выход из комнаты показал.
Пришлось на кухню отправиться – кофе варить.
Глава 3
Никита Фролович Жилин. Рассказ первый. 1913–1917 годы
Прошло больше десяти минут, пока я принёс в детскую две небольшие чашки с кофе, над которым ещё виднелись остатки пены. Думал, что не дождётся меня дядька, заснёт. Но нет, он всё в той же позе сидел в кресле и смотрел в окно, в котором проглядывала одна лишь темнота.
Пили мы кофе молча, смаковали. Варить его меня научили давным-давно – в джезве на раскалённом песке. Как шапка поднимется, следует приподнять джезву, а как опустится – вновь в песок поставить. И так три раза. Дядя Никита кофе, мной сваренный, оценил по достоинству:
– Молодец, хвалю и благодарю! Хороший кофе получился. Вот теперь можно и начинать.
Сказал он это и замолчал на несколько секунд – наверное, с мыслями собирался. Это ведь не автобиографию писать, которую никто читать не будет, но которую мы по каждому поводу, а иногда и без оного, писать были обязаны. Рассказ о своей жизни намного сложней. Но вот он правую ногу выпрямил, а левую, наоборот, слегка в колене согнул, сам-то вроде бы и не шевельнулся совсем, но стал значительно прямей. Как это у него получилось, только гадать оставалось. Вдохнул и прямо на выдохе начал:
– Ещё в гимназии меня стали увлекать идеи социалистов-революционеров. И основная из них: землю – народу, а всю власть – Учредительному собранию. Надо отметить, что батюшка мой, а твой дед, значит, скорее всего, этим идеям тоже сочувствовал. Он вообще либералом был. Достаточно угрюмый, не шибко разговорчивый и вроде бы до самых своих глубин преданный монархии, и вот надо же – вместо того чтобы арестовать находившегося в розыске видного большевика-ленинца Леонида Красина, помог ему паспорт заграничный на чужую фамилию оформить, с которым тот и сумел скрыться.
– Вообще с отцом моим, – продолжал он, – много чего интересного произошло в те несколько лет. Сразу после отречения царя его арестовали и по приказу Временного правительства отправили в тюрьму. Представляешь, его посадили как царского сатрапа! Там он находился вплоть до победы большевиков, которые его не только оттуда выпустили, но и дали охранную грамоту. Вот почему, когда начался красный террор, его никто не тронул и квартиру, в которой всё то время, что он в тюрьме находился, продолжала жить наша семья, никто отбирать или уплотнять, как это было принято в то время, не стал. Я это всё сам в уме своём многие годы пытаюсь совместить: царский сатрап – и такое отношение к нему со стороны злейших врагов царизма… Ну, это я немного от основной темы отвлёкся. – И он задумался.
Я с изумлением смотрел на дядьку. Он так спокойно и почти невозмутимо, как о вчерашней поездке в лес за грибами, рассказывал немыслимые вещи. Ну ладно бы понравившуюся ему книгу или кинофильм пересказывал, так нет, он рассказывал о тех, казалось бы, совершенно нереальных событиях, которые происходили с ним и его отцом, который, вообще-то, мне дедом приходится.
– Так вот, – наконец продолжил он, – когда я вольно-определяющимся в армию попал и получил звание фейерверкера, то первым, кто мне встретился, был один из активных эсеров. Фамилию я его запамятовал, да это и неважно. Именно он окончательно меня к своему движению привлёк. Тут отметить следует, что в первые годы войны мы – а нас там достаточно много собралось, тех, кто исповедовал подобные взгляды, – никаких активных действий не предпринимали. Так, собирались в свободное время, мечтали, как будет хорошо в России жить, когда политическая власть сменится и все наши идеи в жизнь воплотятся. Но не более того.
Он снова задумался, но достаточно быстро продолжил рассказывать:
– Когда началась война, часть, в которой я служил, оказалась в добром десятке километров от линии фронта. Прав был мой батюшка. Он вообще во многом бывал прав, и я к его советам очень прислушивался, а вот совет, который он мне дал – в вольноопределяющиеся пойти, – вне всякого сомнения, необычайно мудрым был. Этот факт есть факт. Вот так получилось, что, находясь вдали от передовой, я тем не менее активно участвовал в военных действиях. Мы же ежедневно, когда нам снаряды подвозили, стреляли и стреляли по германским позициям, буквально перепахивая их. Правда, иногда по неделе и более ждали, когда же нам снаряды подвезут. Перебои такие частенько случались. Наша батарея, в которой я служил, была оснащена 152-миллиметровыми пушками в двести пудов – так они тогда назывались, – поэтому мы и находились на позициях за десять и более километров от реальной линии фронта и долбали вражеские укрепления, повторяю, когда к нашим позициям снаряды доставляли.
Тут он спохватился и улыбнулся даже:
– Что-то я слишком далеко забрался. Давай-ка мы с тобой к самому началу вернёмся.
И вновь, на этот раз после непродолжительного молчания, послышался его глуховатый голос:
– В октябре 1914 года я сдал офицерский экзамен и был произведён в прапорщики, а к концу того же года стал подпоручиком. В это время Первая мировая уже вовсю шла. Вот тут и ответь мне: прав был мой батюшка, порекомендовав мне в вольноопределяющиеся податься, или нет?
Он на меня так пристально уставился, что мне даже казаться начало, что дядя Никита вывернет меня сейчас наизнанку и безо всяких слов разберётся, о чём это я там думаю. Но он глаза свои отвёл и продолжил:
– Хочешь сказать, что моя воинская карьера очень быстрое развитие получила? – и, не дожидаясь моего ответа, принялся говорить сам: – В самых первых числах августа, сразу же, как объявили о начале войны, нашу часть погрузили в вагоны, орудия надёжно укрепили на открытых платформах, замаскировали как положено, и состав без остановок отправился к границе самого юго-западного участка огромной империи, в Галицию. Ну, я смену паровозной бригады да заправку состава питьевой водой за остановки не считаю, они же необходимыми были.
И вновь небольшая передышка, после чего рассказ возобновился:
– Там мы приняли участие в одной из самых успешных операций русской армии в той войне – в так называемой Галицийской битве. Ох и дали мы жару австриякам – именно их часть входила в состав германской армии, стоящей супротив нас! До сих пор приятно вспомнить. Когда всё практически закончилось и австро-венгры были до такой степени разбиты, что до конца войны оправиться так и не смогли, наши военачальники начали подводить итоги. Тут и звания внеочередные посыпались, и наградами нас тоже не обделили. На моей груди засверкала медаль «За храбрость». Медаль чисто солдатская, но к моим плечам в то время ещё погоны старшего фейерверкера прикреплены были, а это унтер-офицерский чин, вот и был я этой награды удостоен. Любопытно, что позднее я вторую такую же медаль получил. Отличие не только в годах, когда я их удостоился, но и чисто внешнее. На первой изображение Николая II было выгравировано, а вот на второй – Святой Георгий на коне и с пикой в руке, поражающий змия. Эту медаль я уже после Февральской революции получил, тогда и офицеров по решению солдатского собрания этой медалью награждать могли. Меня мои артиллеристы и выдвинули от батареи «за отличное управление боем» – так было написано в их представлении.
Тогда же – я сентябрь 1914 года имею в виду – в результате успешного сражения, которое мы выиграли на речке со смешным для русских названием – Гнилая Липа, меня в подпрапорщики произвели. Хотя, если хорошенько разобраться, «гнилой» та «липа» для австрияков с венграми оказалась, а для нас так ещё вполне крепким деревом была. Битва там знатная произошла. – И он усмехнулся.
– Весной 1916 года, – продолжил он свой рассказ, – командование надумало меня в академию направить учиться, но тут выяснилось, что гимназию-то я не закончил, а без полного среднего образования принять меня туда никак не могли. Тогда меня на шесть месяцев откомандировали слушателем на кратковременные артиллерийские курсы, которые при Михайловском артиллерийском училище были созданы. Вот после окончания этих курсов в академию меня были обязаны принять. В приказе написали, что мне надлежит в обязательном порядке изучить новые системы вооружения и обучиться высшим знаниям для последующего распространения их в артиллерийских частях войск. Формулировку эту я запомнил на всю жизнь. Видишь, как там всё закручено было.
Дядя Никита замолчал и сразу двумя указательными пальцами провёл по уголкам рта. По-видимому, там слюна скапливалась, вот он её и вытер.
– Послушай, Иван, – попросил он, – принеси мне стаканчик воды обычной, можно прямо из-под крана, только слей её подольше, чтобы она похолоднее была.
– Дядя Никита, – спросил я, – а может, вам прямо из холодильника воды принести? У меня там всегда бутылка стоит. Я сам люблю воду похолодней, лучше всего ледяную, чтоб зубы ломило.
– Ну, чтобы зубы ломило, я уже не люблю, но холодную, прямо из холодильника, выпью с удовольствием. Ты мне большую кружку принеси, я люблю пить часто, но понемногу.
Дядя Никита отпил один глоток, пополоскал рот и проглотил воду. Я увидел, как дёрнулся его кадык. Через несколько секунд был сделан ещё один маленький глоток, и рассказ был продолжен:
– Но прежде всего мне был предоставлен небольшой отпуск, чтобы я смог от военной службы отдохнуть да с родными повидаться. Домой приехал в середине августа. С маменькой, папенькой, бабушкой расцеловался, а братьям и сёстрам подзатыльников от всей души понараздавал. Но это любя, естественно, не больно, а скорее в шутку. К октябрю уехал в Петроград, начались занятия в училище, там я на казарменном положении жил. В увольнение, конечно, отпускали. Вот в училище политическая борьба уже серьёзнее велась. Там и большевики, и эсеры, и кадеты непрерывно крутились, к себе адептов завлекая. Представляешь, какая каша в наших головах образовалась. Лозунги-то у них у всех почти что одинаковыми были, ну или, по крайней мере, похожими очень: землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Различались только методы достижения этих целей. Меня, как романтически настроенного юнца, мне же ещё двадцати лет не исполнилось, идеи эсеров, по какой-то неясной самому причине, увлекли больше всего.
Весной, уже после отречения царя, когда к власти пришло Временное правительство, в Петроград приехала Спиридонова. Кто из приятелей потащил меня на встречу с ней в одну из квартир огромного дома, я сейчас уже вспомнить не могу, но благодарен ему по сию пору. Я на неё посмотрел, послушал да и превратился в одного из самых горячих её сторонников. Вернее, не сразу так получилось. Началось с того, что я её головой слушал, понравилось и как она говорила, и, самое главное, как она всё то, о чём говорила, слушателям – а их собралось полно, в комнате стоять было негде – представила. Очень даже наглядно у неё всё получилось.
Помню, что приятель мой, который меня на встречу со Спиридоновой пригласил и которого я уже позабыл, с ней знаком был достаточно давно. Вот я и попросил, чтобы он меня представил. Пробились мы к ней через плотную толпу, собравшуюся вокруг неё; пришлось потолкаться хорошенько, но мы пробились.
Я её только там и смог рассмотреть как следует. Достаточно высокая, стройная, в длинном чёрном платье, почти до самого пола. На затылке пучок чёрных волос внешне небрежно, но на деле очень даже опытной рукой скручен. Не красивая – в том смысле, какой в это слово обычно вкладывается, – но излучающая такое обаяние, что оно даже на значительном расстоянии чувствовалось.
Она мне руку протянула, но не так, как я привык – сложённую лодочкой и тыльной стороной, для поцелуя, а прямо, по-мужски, и пожала тоже по-настоящему, крепко. При этом не улыбнулась, нет, а прямо в глаза мне взглянула, требовательно так и внимательно, и одно слово произнесла: «Маша».
– Да-а-а, – протянул дядя Никита и замолчал.
Он сидел, смотрел в сторону окна и молчал. На дворе уже ночь глубокая, в окно ничего не видно, темнота на улице, а он всё в ту сторону глядит. Затем повернулся, на меня снова пристально так посмотрел и ещё раз повторил:
– Да-а-а. Представляешь, вот так – просто Маша, и всё. Я долго в себя после того знакомства приходил. Из училища меня поручиком выпустили. Денежное довольствие увеличилось, чему я, сам не знаю почему, обрадовался, хотя куда мне было деньги тратить, не знал. На фронте они вроде совсем не нужны. Но положено увеличить – увеличили.
Он снова в окно посмотрел, помолчал, а затем стал говорить медленно-медленно:
– Надо было на фронт возвращаться, а я всё тянул, сколько можно было. Наконец отправился в часть. Там меня буквально обескуражили новостью. Накануне германцы накрыли нашу батарею. Почти все офицеры погибли. Представляешь, офицеры погибли, а пушки целы; все до одной целы, и снарядов сколько хочешь, а командовать некому. Ну, я в память о моих погибших боевых товарищах и приказал открыть огонь. Первый же выстрел в цель попал. Та самая мортира, что наших похоронила, взлетела на воздух. За это я свой первый офицерский орден получил – Святого Георгия.
Он улыбнулся и головой покачал:
– Вот так получилось: один лишь взгляд Спиридоновой, а я и орденом награждён, и в живых остался. Ведь если бы я хоть на день раньше в часть вернулся, то в той же воронке вместе с моими товарищами лежал бы. Знаешь, такие вещи действуют почище любого спиртного – о наркотиках не знаю, никогда не пробовал, хотя среди моих знакомых многие белым порошком баловались. Верил бы я во всякую хрень, мистику например, свихнулся бы, право. Но я здравомыслящий человек и понял, что это просто совпадение, и всё. Выбросил это из головы, много всякого другого было, над чем следовало задуматься.
И он снова головой покачал, а потом дальше свой рассказ повёл:
– Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да, возможно, и германские агенты этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы пусть и в ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.
Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили, готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец, в тюрьмы сажают? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать! На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же как вольноопределяющийся в армию попал. Ну а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава третьей степени со скрещёнными мечами.
Ещё пара глотков воды. Смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совершенно спокоен, внутри всё, по-видимому, бурлит, вон даже жилы на шее напряглись. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого он свой рассказ продолжил:
– К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали – и всё, говорили, что и этого довольно. Я разузнал, где Спиридонова находится, и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась: то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней как на заклание. Не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.
Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.
Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году была. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:
– На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен: столько эмоций, столько логики и такая аргументированность! Так, как выступал Лев Давидович, не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменениям, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.
Как в Петрограде революция случилась, я не видел, в те дни я по поручению Спиридоновой в Екатеринославе находился. Там за день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.
– Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, – почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, – вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же, как всегда: строгий, подтянутый, я бы даже сказал, молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, только головой покачал, но ничего говорить не стал.
И вновь пауза в рассказе, на этот раз довольно долгая, а на лице у дяди Никиты даже появилась гримаса, которой я прежде у него не видел. Похоже, последнее воспоминание было ему неприятно. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё свои воспоминания мысленно перебирал. Наконец дядька правой ладонью по подлокотнику кресла стукнул и заговорил:
– Вернулся я в Питер, а там творится что-то совсем непонятное. Ленин решил столицу в Москву вернуть. Правильное решение, отрицать это бессмысленно. Вся последующая жизнь нашей страны его правоту подтвердила. Не дело, чтобы столица так близко от границы располагалась.
И он даже головой покачал, как бы в подтверждение этой мысли, не прекращая между тем своё повествование.
– Я ровно в момент этого великого переселения прибыл и в первых числах января 1918 года по настоятельному требованию Спиридоновой тоже перебрался в Москву. Туда только что переехала созданная в декабре Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одним из её руководителей являлся видный эсер Вячеслав Александрович Александрóвич. Был он заместителем председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Я протянул Александрóвичу письмо, подписанное Спиридоновой, он его мельком проглядел и только пару вопросов задал:
– Офицер? Непосредственное участие в войне принимали?
Когда узнал, что я награждён орденом Святого Георгия, очень воодушевился, вскочил со стула, обежал стол и крепко, по-мужски пожал мне руку.
– Такие люди, как вы, нам очень нужны: образованные, мужественные, имеющие опыт участия в боевых действиях, – разразился он целой речью.
Надо отметить, что все они, те, кто к власти стремился, были отменными болтунами. Их, как говорится, хлебом не корми, только дай собственными надуманными или от других таких же крикунов заимствованными идеями воздух сотрясти. Но умели они, и этого у них не отнять, своими проповедями почище, чем попы в церкви, народ баламутить. Александрóвич именно из таких был. Своих мыслей немного – по крайней мере, я их у него не шибко заметил, хотя почти полгода с ним регулярно встречался и наслушался его по самое горло. В основном он или черновскими лозунгами пользовался – был в то время такой главный идеолог эсеровский, – или у Спиридоновой их заимствовал.
В тот день, при знакомстве, он несколько минут письмом Марии, которое я ему дал, размахивал. Потом заметил, что в руке что-то держит, замолчал, ещё раз его перечитал, теперь уже не торопясь, и задумался. Смотрел в мою сторону, но меня, судя по всему, не видел. Затем спохватился и даже улыбнулся, видно, ему в голову любопытная мысль пришла:
– Слушайте, товарищ, а давайте мы вас в создаваемый военный отдел порекомендуем, а пока он ещё официально не организован, я вас в боевую группу товарища Попова направлю. Так…
Он взял со стола какую-то бумагу, оторвал от неё чистый, неисписанный кусок и начал на нём что-то писать.
– Вот, держите мандат, – протянул он мне неровно оторванный клок бумаги, – сейчас вас проводят к товарищу Попову, и вы временно поступите в его распоряжение. А как только мы с товарищами Дзержинским и Петерсом закончим создание военного отдела, вы в нём и начнёте трудиться, а то у нас прямо какое-то латышское засилье начинается, – и засмеялся даже, так ему самому, наверное, эта мысль понравилась.
Вот так я и оказался в ВЧК. С этого времени мою фамилию исключили из всех адресных и прочих книг. Я физически существовал, но по документам меня как бы не было.
Попов мне понравился. Крепкий такой, собранный, руками не размахивал. На мандат только взглянул, мне руку молча протянул и пожал. Я почувствовал, что силёнки у него хватает, но демонстрировать её он не собирается. Это мне тоже понравилось. Бескозырка на его голове сидела так, будто там ей и место. Из-под матросского бушлата виднелась тельняшка. Он был, может, ровесник мой, может, на пару-тройку лет постарше – в общем, примерно одного возраста. Деревенский, такой же, каким и я себя считал, хотя оба в городе достаточно пожили. Я, правда, в гимназии учился, а он на заводе вкалывал, но общего много было, что нас связывало. И в армии мы оба почти одновременно оказались, опять же с небольшим отличием: он во флоте, а я в артиллерии.
– Вот сейчас тебе рассказываю, – задумался дядя Никита и даже волосы свои рукой взлохматил, – и ничего общего не вижу, а тогда родственную душу почувствовал, что ли. Пришлись мы друг другу по душе, и я признателен был Александрóвичу, что он меня к такому хорошему командиру в подчинение послал. Жили все бойцы отряда Попова в реквизированной у кого-то из буржуев квартире, которую мы в коммуну превратили. Всё сообща делали: и готовили, и бельё стирали, и посуду мыли. Весело было, и тогда нам казалось, что вот о такой жизни все должны мечтать. Потом-то я стал понимать, что тогда меня юношеский максимализм захлёстывал.
– Отряд Попова почему боевым назвали? – продолжил после некоторого раздумья дядя Никита. – Нашей задачей было выявлять и ликвидировать контрреволюционные элементы, которых в Москве оставалось предостаточно. Запомнилось, как мы лихо разгромили хорошо вооружённую и сплочённую московскую организацию анархистов. Это была, пожалуй, последняя боевая операция отряда, в которой я принял участие. Случилось это в самом начале апреля 1918 года. Как раз тогда меня избрали делегатом на второй съезд партии левых эсеров. И вот за день до открытия съезда я после достаточно долгого перерыва нос к носу столкнулся со Спиридоновой.
Он снова к кружке с водой потянулся, сделал глоток и вновь заговорил:
– Этот момент оказался переломным в моей судьбе. Тогда-то я это осознать не мог, потом только, по прошествии многих лет, когда в японском плену всю свою предшествующую жизнь в голове прокручивал, понял.
Он ещё водички отпил и продолжил:
– Спиридонова меня за рукав схватила:
– Это хорошо, Никита, что ты мне на глаза попался. Ты сейчас всё ещё в ВЧК?
Узнав, что я в отряде Попова, она даже поморщилась:
– Не люблю я таких задирак, как этот твой Попов. Им лишь бы с шашкой наголо по степи скакать. Этим и кончают они, если не одумываются. Но Попову это не грозит. Ему думать нечем.
Она замолчала было, но быстро встрепенулась:
– Пойдём со мной, а то я уже опаздываю, меня ждут, – и направилась на улицу.
Там её коляска ждала. Мы уселись и поехали к зданию, где ВЧК располагалась. Это было бывшее здание страхового общества «Россия» – огромный восьми- или девятиэтажный дом на Лубянке. Спиридонову там хорошо знали, и мы быстро добрались до приёмной председателя ВЧК. Секретарь открыл перед нами дверь.
В кабинете находились два человека. Одного я уже не раз видел. Это был Феликс Дзержинский. Второй был мне незнаком.
Спиридонова решительно подошла к ним и пожала руки:
– Феликс, Яков. Это хорошо, что вы вместе, повторять не придётся. Завтра на съезде я поддержу позицию большевиков по миру с Германией. Знаю, что сторонников у меня будет немного, но надеюсь кое-кого прямо там перетянуть на свою сторону.
Она проговорила всё это практически на одном выдохе и замолкла на секунду, чтобы перевести дыхание.
– Яков, не смотри ты так вопросительно. Это мой помощник, Никита Жилин. Он настоящий и верный товарищ. Когда я из Читы прошлым летом в Петроград приехала, он мне очень помог. Сейчас он у Попова в отряде. Это же ваше подчинение, вот я вас и прошу: пусть он снова со мной поработает. А Попов этот мне не нравится. У меня хорошая интуиция, и она мне подсказывает, что он очень ненадёжный человек.
