Владимир Бойкo
Часовая башня
Глава XXII. Государственная граница.
Оделся. Вышел из квартиры. Закрыл замок. Спустился по лестнице. Оказался на улице. Выкинул ключ в канализационную решетку.
Повезло с извозчиком. Взял у дома. Поехал завтракать на Финляндский вокзал, в надежде добраться оттуда до Белоострова.
Выпив кофе с круасанами, неизвестно ещё каким образом выпекаемыми в постреволюционном городе, на практически закрытом вокзале. Настроение поднималось. Жизнь давала надежды. Вышел на площадь, где должны быть извозчики. И они действительно были. Подошёл к одному, самому крайнему, бородатому, с хитрыми глазами. Боялся таких прежде. Сегодня же, словно знал; именно у этого человеческого типа и хранятся все тайны мироздания. Спросил:
– До Белоострова повезёте?
– Да, – подозрительно легко ответил тот.
– Много ли возьмёте?
– Договоримся, – где-то в глубине бороды зародилась хитрая улыбка. Не столько заметил её, сколь почувствовал через густую растительность.
– Ты барин не дрейфь. Двадцать рублёв возьму я. А, что!? Имею право. Вона, все по три червонца берут. А я вот, что тебе скажу. Оно то может и хорошо, что инфляция така. Но, только вот где ж деньги то брать? Ведь никому-то больше платить не стали. Как получал народ, так и получает. А тратить, вынь да полож. Надо и совесть иметь. А она-то есть у меня, с детства её берегу.
Но! Родимые! – слегка, так же лениво, как и говорил, дёрнул за вожжи.
Через полтора часа уже въезжали в Белоостров.
– Ну, милой человек, времена сейчас неспокойные, так, что давай деньги и, главное не нервничай. Нормально всё с тобой будет. Переправишься через кордон. Я тебя на станцию подвезу, и скажу, с кем договариваться. А ты уж не плошай там. Сам крутись, – пропустив бороду сквозь зажатую в кулак кисть руки, затянул заунывную извозчичью песню.
Вся эта суета, что творилась вокруг Якова Карловича последние годы не предвещала ничего хорошего. И наступивший семнадцатый явился жирной точкой в окончательном осмыслении происходящего. Всю жизнь был далёк от тайных обществ и революционных кружков, кои, впрочем, причислял к первым. Будущее своё делал своими руками, не нуждаясь в борьбе с существующими порядками, принимая их, как данность. Ценил самодержавие, считая его единственным спасением для России. Не хотел замечать, и уж тем более разглядывать под лупой недостатки прошлых императоров.
Когда, в марте отрёкся Николай, не поверил своим глазам, читая в Санкт-Петербургских ведомостях манифест. Но, не мог представить себе такую великую страну без помазанника Божия. Казалось; если это правда, должна тут же провалиться под землю, исчезнуть. Но, небо было пронзительно голубым. Редкие, всклокоченные облачка плыли по нему в сторону Балтики, уносимые ветром. Никто не кричал, не плакал, не возмущался. Всё оставалось, как и прежде. Но, где-то в глубине его сознания происходили сейчас необратимые изменения. Мир уже никогда не мог оставаться прежним. Хорошо, с мгновенной пронзительностью понял тогда.
Вся его карьера. Дело, которому посвятил жизнь, являясь чиновником в адмиралтействе, вдруг в один миг стало таким незначительным, ненужным, еле заметным.
Вспомнил, как сидел на скамейке, в скверике у стен, заложенного ещё при Петре здания, разрезающего сейчас своим шпилем облака. Так вот почему они такие рваные! Приметив это, поддался невольной панике. Нарастала в нём стремительно, словно морская волна, перед тем, как обрушиться на песчаный берег. Как в детстве, когда строил из песка крепости и города, затем наблюдая, как гибнут от растущего из-за изменения ветра прибоя. Тревога теперь таилась во всём, куда бы ни устремил свой взгляд. Именно в тот момент, когда произошло полное осознание произошедшего, всё помчалось вокруг. Люди стали быстрее переставлять ноги. Те, кто стоял, пошли. Моторы не останавливались, проносясь мимо. Коляски чудом разминались с ними на перекрёстках. Показалось; сам мир понёсся мимо со страшной скоростью, и остановить его уже не в праве никто. Да и попыток больше не будет предпринято. Ибо остался неуправляем, брошен, покинут.
Станция была пуста. Поезда тут, судя по всему, были большой редкостью.
– Ступай в вокзал. Там с красноармейцем договоришься, за отдельную плату проведёт. Только имей в виду вещи проверяют.
– Там же их много наверняка?
– А ты всё одно. Выбери того, что лицом подобрее и договаривайся с ним. За отдельну плату проведёт уж, пить дать.
– А, сколько ж она, плата эта?
– А я откель знаю? Рублёв тридцать, не боле. Впрочем, говорили, что и за десять кто проходил. Да они чем угодно берут. Не волнуйся. Вона часы, какие, на дневном свету горят, как солнце ясное.
Эх, отдохнуть бы лошадкам. Как ни на есть двадцать миль прошагали, – уже, как бы сам с собой разговаривал извозчик.
Ну, залётные! – теперь уже от души дёрнул он вожжи.
Пошёл в сторону маленького, образцового (типового) деревянного вокзала. Из трубы которого шёл дым.
Вошёл, отряхивая от снега ноги. Осмотрелся. У печки сидело два замызганных, но, не унывающих бойца.
– Я видимо к вам, – в нерешительности остановился перед печкой.
– Конечно к нам. К кому тут ещё? Никого ж нет больше, – ответил старший.
– Мне нужно на тот берег, – грел уже и он руки, присев на корточки у горячей печи.
– Не положено, – с отсутствующим взглядом, будто и не видел его, ответил тот, что был постарше, доставая из кармана кисет с табаком. Затем, присев вместе с винтовкой на корточки, аккуратно сложив краешек газеты, что была приготовлена для розжига, пару раз проведя по ней ногтем, оторвал по шву полосочку. Обильно просыпав табаком, скрутил самокрутку.
Пустые, светло-серые глаза, покрытое недельной щетиной лицо, потрескавшиеся от ветра губы, говорили о полном его безразличии к происходящему.
Закурил от щепки, просунутой для этого в топку. И отошёл в сторонку. Видимо для того, чтоб не смущать своим присутствием. Ведь договариваться всегда лучше с кем-то одним.
– Тридцать, – не моргая, нахально, будто беспризорник под мостом, продающий ворованные котлы, заявил оставшийся у буржуйки обладающий деловой ноткой младший боец. Такой же небритый, но не потерявший видимо ещё интереса к жизни, с блестящими светло-карими глазами.
– У меня только двадцать, – взмолился Яков Карлович.
– Нас двое. Работа тяжёлая. Требует полной отдачи. Финны могут пристрелить. Злые сволочи. Вроде отделились, а на тебе, опять всё не по их, – объяснил тот, что постарше.
– Хорошо. Десять и часы, – торговался Яков Карлович. Рубли нужны были ему для того, чтоб добраться от границы до Выборга поездом. Верил, что не были ещё отменены на отделившейся территории.
Странное дело, стоит лишь только в чём-то дать слабину правительству, тут же все, кому ни лень, начинают отделяться, строить свои государства. С таким трудом собранная монархами Русь, превращалась на его глазах в раздробленные княжества.
– Покаж? – заиграли весёлым блеском огоньки глаз младшего.
– Вот, – достал из кармана часы, – Всего десять лет ношу. Совсем новые.
– Пойдёт, – махнул рукой, на славу раскурившемуся в сторонке своему напарнику.
Тот подошёл.
– Дай докурить, – протянул к его самокрутке свою жадную до табачку руку.
– На, – крепко затянулся перед тем, как отдать папиросу красноармеец. Указательный и средний палец которого были желты от махорочного дыма.
– Надо бы на ту сторону позвонить, чтоб приняли, не пристрелили. Или будем партию собирать? – жадно докуривал хорошо раскуренную самокрутку младший.
– Звони, пока не ровён час проверяющего какого не принесло. Нечай там ещё русский не забыли.
Крутанул ручку телефона. Подождал. Видимо связь была прямая, без коммутатора. На той стороне взяли трубку.
– Ну, как там у вас? – дунул в трубку: – Обратно никто не просится? – улыбался, с удовольствием выпуская дым младший.
Судя по рыскающему глазами словно ищущего, что же ему такого ещё весёлого сказать бойцу – на той стороне не отвечали.
Положил трубку и, уже обращаясь к Якову Карловичу:
– Тогда, как обычно. На середине моста. Мы вас оставим. Дальше сами.
– Там с вас ещё могут взять. Приготовьте заранее. С финской стороны границу охраняют новоиспечённые пограничники, остатки 42-го армейского корпуса, что находился прежде в районе Выборга, и Гельсингфорса, – подсказал старший
– Как!? Два раза за один переход! – лихорадочно перебирал в памяти, что ещё может отдать из того что было при нём.
– А как вы думали!? Теперь другая страна. И обратно дороги нет. Эти «новые пограничники», будучи белогвардейцами, соблюдают нейтралитет в отношении Финляндии, не допуская нарушения границы, разоружая всех нарушителей при любой попытке пересечения, – пожалел, что сделал подсказку.
– Ладно. Не пужай барина. На деле новые рубежи охраняют только таможенники, так, как «новые пограничники» нередко уходят на места своего постоянного базирования вглубь Финляндии. Поэтому и пропускаем таких как ты контрабандистов, – хитро улыбнулся младший.
– Много развелось разных беженцев, – подмигнул ему старший.
Шли быстро. То ли от холода, то ли от страха проверки. Видимо всё же хоть, кто-то ещё контролировал новую границу как положено, в соответствии с постановлением.
С противоположной стороны так никто и не объявился. Якову Карловичу показалось даже, будто никакой границы на самом-то деле и нет вовсе, и всё придумано хитрыми чиновниками из совнаркома. Но, не знали ещё; финская сторона, как и Российская, что уже в конце мая, когда вскоре начавшаяся в Финляндии гражданская война, не без помощи немецких войск, пришедших на помощь получившей независимость страны, будет проиграна, красные финны побегут обратно в Россию, в надежде спастись от расстрела.
Прошёл мост, но, никакой заграницы не почувствовав, с облегчением вздохнул. Теперь требовалось двигаться дальше до Выборга. Но, как – это уже был другой вопрос. Оставалась надежда на то, что от Белоострова всё же ходит хоть какой-то поезд.
Только сейчас понял; эти двое с винтовками были новоиспечённые таможенники, и никакой речи о пограничниках с русской стороны ещё не могло быть.
Шёл быстро, не оглядываясь. Снег сильно скрипел под ногами. Тонкая подошва не приспособленных к долгим зимним переходам ботинок, промёрзла насквозь. Но, вдруг замедлил шаг. Даже остановился. Уже на краю моста.
Обернулся.
Позади была Россия.
Навсегда оставлял её? И была ли в нём злость к этой стране?
Ещё месяц назад принадлежавшие России территории сбивали его с толку. Подсознательно до сих пор считал их русскими. Но, увы – эта, пока импровизированная граница наводила на мысли, что не сегодня – завтра превратится в настоящую, навсегда лишив его возможности вернуться назад.
Но, надо ли это ему?
Хоть и старался не курить на морозе, машинально потянулся за портсигаром, но, передумав, резко махнув рукой. Пошёл дальше.
Темп, с которым начинал свой бег двадцатый век нарастал постепенно. До 4-го года, Русско-японской войны маятник истории раскачивался медленно, затем начал ускорятся и уже в 14-ом его мах резко увеличился. В 17-ом же казалось – его не остановить. Но сейчас, в начале 18-го события пролетали со скоростью курьерского поезда, не оставляя ни секунды на осмысление.
Пронзила догадка – навсегда выпал из поезда.
Глава XXIII. Отпускаю тебя.
«Милый Яков, вот уже почти пять лет, как я жду твоего возвращения. Все мои подруги давно замужем, родили двое, а то и трое детей. Одна я томлюсь ожиданием из дальних краёв своего любимого. Не ужель не мила твоему сердцу, что брошена и забыта. Письма от тебя стали редки, не несут в себе радости. Вижу, нет больше места в твоём сердце для меня.
А, коли так, имею в себе силы просить о свободе.
Не могу больше ждать, так, как молодость уходит и тело становится менее гибким, а посему боюсь потерять последние годы, когда ещё сватаются ко мне местные парни.
Дай мне волю, раз не нужна боле. Если же есть в тебе ещё частичка меня, приезжай и возьми в жёны. Ибо создана для того, чтоб родить детей своему господину.
Жду ответа, хоть и заранее знаю каков он будет.
Пока ещё твоя Агнезэ».
Когда только взял в руки письмо, не читая, уже чувствовал – не простое оно. Давно уже в тягость было ему писать письма на Родину. Не только отцу и матери, но и Агнезэ. Последний раз написал ей пару строк в письме родителям.
Жил так, как считал нужным. Хоть и носил на пальце кольцо, что было надето при помолвке, не верил в его силу. А не снимал скорее по привычке. Защищало от ненужного сейчас брака. Не требовался ему, так, как чувствовал свою самодостаточность. Отплавав сначала простым матросом, теперь ходил помощником капитана на небольшом боевом корабле, с дюжиной пушек на борту. Гордился этим, знал – быть ему капитаном военного фрегата. А, то, может и большее преподнесёт ему судьба.
Теперь нисколько не тянуло на Родину. Более того, устраивала походная жизнь, не позволявшая осесть надолго на суше. Хоть имел свой дом неподалёку от царского в строящейся северной резиденции Петра, что всё чаще называл Петербургом, не находил в нём покоя. Всегда тянуло в плавание. Словно в юности с отцом расставляя сети получал удовольствие от военных походов в Шведские земли. Будто крупную рыбу ловил – ввязывался в бой с неприятелем, не дававшим осваивать Петру спорные территории.
Читая, присел за низкий столик в тесной каюте у слепого оконца, ловя последние лучи вечернего северного солнца.
Отдалённо, словно из далёкого прошлого всплывали в его голове картины юности. Высокий берег. Рыбацкая деревня. Редкие сосны на самом краю утёса. Худенькая фигурка Агнезэ. Стоит одиноко на краю. Смотрит в море.
Нет, не там он сейчас.
Не туда устремлён её взгляд. Правее. Гораздо правее следует ей смотреть. Совсем юная. Неужели не изменилась? Или это всего лишь воспоминание.
Нет. Не сможет дать ей ответа.
Всё смешалось в его голове. И прошлое, и настоящее. Что может помочь принять решение, если не видит будущего. Карьера, или тихая жизнь у моря в рыбацкой деревне, что там впереди? Неужели был не прав выбрав свой путь? Как же удалось вытеснить каждодневной суете из его жизни эту, навсегда оставшуюся юной в его памяти девушку? Ведь не бегал за женщинами. Сами находили его всегда. Но, так и не было среди них той, что смогла бы остаться рядом. Все, словно отставшие от косяка рыбины, изъятые им из сети, уходили лишь ударив хвостом по его рукам, выскользнув из них.
Долго носил в кармане уже сильно измятое письмо от Агнезэ, прежде чем сесть написать ответ. Будто состарившаяся любовь, теперь рассыпалось на части.
«Милая Агнезэ, прости своего Якова, если сможешь, но нет во мне сил на то, чтоб найти путь назад. Я сильно виноват перед тобой. За эти пять лет, что мы в разлуке, понял; ожидаемое будущее важнее мне чем то, что оставляю в прошлом. Отпускаю тебя. Но, прошу об одном; не таи зла на своего бедного Якова за потерянные годы. Ведь он создан для другой жизни, в которой нет места покою.
Твой Яков».
Одним махом изложил на бумаге мысль. Будучи человеком не сентиментальным, заметил, глаза его наполнились влагой. Сразу и не понял, это всего лишь слёзы. Только, когда защемило в горле, вспомнилось, как давно в детстве ощутил сильную обиду после того, как в драке получил в глаз от своего сверстника – худого Ганса. Что был глуповат, и ум замещала ему молниеносная реакция. Бил прежде чем думал.
Не мог тогда дать ему сдачи. И от обиды плакал. Неужели и сейчас это самые настоящие слёзы, что вот-вот выкатятся из его глаз? Размазал их кулаком.
Несколько лет проведённых рядом с Петром I, в чужой для Якова стране, постепенно изменили его отношение к окружающему миру. Ещё с самого детства знал; не пойдёт по стопам отца, не станет простым рыбаком. В другом состоит его удел. Причастным к вершению великих дел ощущал себя. Но, не знал тогда, что провидение, или сам Господь, безусловно слышавший его молитвы, понимая помыслы, настолько проникнется его желанием, что воплотит в жизнь. Не узнавал в каждой своей удаче то, что когда-то будет причастен к таким масштабным, значимым не только для отдельной страны, но и всего мира задачам.
Неожиданно обнаруженная в самом себе обучаемость и тяга ко всему новому, сыграла важнейшую роль в его продвижении в морском деле. Пять лет прошло, как покинул отчий дом. Но, как только дал свободу Агнезэ, сразу же словно некий ограничитель слетел с его судьбы. Уже через полгода получил звание капитана, и в своё командование боевой, с двумя дюжинами пушек, корвет, построенный за большие деньги в Амстердаме. Но, не только Голландские, а ещё Датские и Английские верфи работали на Петра I. Архангелогородским мужикам, лихо рубившим свои кочи, не доверял строительство военного флота. Были пока ещё слишком неумелы и упрямы, сопротивляясь его нововведениям. Те же из них, что готовы были принять новое, слишком малы своим числом для таких масштабов строительства, о котором мечтал, не в силах пока начать его с имеющимся уровнем строптивости.
На выстроенные за границей корветы, не мог набрать опытных капитанов, хоть и были уже открыты морские курсы. Слишком мало времени было у него. Поэтому и жаловал звания наперёд, доверяя лишь разгорающимся огонькам уверенности в своих знаниях, среди, как правило привезённых из Европы, или приехавших вместе с ним из Голландии моряков.
А уж таковой смелости, что помогала Яшке во всём, было не занимать.
Перестал думать об Анезэ. С того момента, как написал ей письмо прошло больше полугода. Не любил возвращаться к прошлому, тем более пересматривать свои решения. Теперь, как понимал, будущее наступало. Значит правильно был сделан выбор. И нет дороги назад.
Но, не думал, что в памяти не исчезнет она. Лишь перестав сниться на время, уже через полгода пришла к нему во сне в слезах. Но, при этом глаза её улыбались. Не понял тогда такого сна. У кого бы ни спрашивал, что могло сие значить. не могли дать вразумительный ответ.
После этого сна получил весточку от матери:
«Увидев, что пишу тебе, Агнезе просит передать привет и спасибо за свободу. Недавно обвенчалась она с твоим братом Конрадом, что, как ты знаешь, ходит в море на новой, купленной твоим отцом шняве…»
Поспешил! Письмо само выпало из его рук.
Так и рухнул на стул, схватившись за голову. Привык принимать решения молниеносно. Но, если и откладывал их, то, всё же решившись, никогда не менял своего слова. Сейчас же видел; первый раз в жизни совершил ошибку. И, страшна она не тем, что произошла, ведь всегда можно исправить содеянное, а тем, что сам теперь никогда не сможет, да и не захочет ничего менять. Словно обязан был наказать себя за необдуманный поступок, не считал нужным отступаться от своего решения. Хотя чувствовал; сможет ещё всё отменить.
Сильный поток крови нахлынул в голову. В глазах потемнело. Наверно так умирают пожилые люди, подумалось в тот момент. Но, не испугался. Наоборот хотел смерти. Но, почему!? Почему так несправедлива жизнь!? Неужели не могла Агнезэ подождать ещё полгода, пока станет настоящим капитаном?
Это она виновата в том, что проявил слабость.
Слабость!? Он слаб пред ней. Она счастлива, а он всего лишь капитан фрегата. Но, это не так уж и плохо. Он достиг своей цели. Да. Достиг, но остался один. Впрочем, как и был прежде.
Нет, всё же она виновата во всём. Именно из-за её необузданного желания по скорей выйти замуж должен так мучиться. Невеста при его жизни досталась родному брату.
Везунчик!
Как же я ненавижу его теперь! Но, тут ничего не поделаешь. Придётся смириться. В любом случае, он уж точно никогда не вернётся на Родину.
Отправил денег в подарок молодожёнам, постарался забыть эти глаза навеки. И ему удалось. Больше не снилась Агнезэ. Не видел её глаз, как ни старался припомнить их. Обрадовался было этому. Стало легче. Не ощущая нехватки женской ласки, утопил в себе чувство вины, а вместе с ним и память об Агнезэ.
Вспомнились портовые шлюхи Амстердама, что в итоге начал навещать вместе с Паулем, ведь, как тот считал, стал настоящим мужчиной. Весёлые, вечно пьяные, доступные, готовые на многое в постели. Вот на кого променял он своё счастье. Начав с самого низа, теперь шёл всё выше и выше. Требовалась от него самая малость для того, чтоб взять за руку свою мечту. И вот она у него в кармане. Неужели такая большая цена отдана за неё. Притом так легко, совсем без торга, добровольно.
Захотелось бежать.
Но, куда? Куда убежит от своей команды, царя, что не забывал о нём.
Глава XXIV. Труворово городище.
На пленэр ездили в Псков. Новгород, только проездом. Пару дней. Не впечатлил так, как построенный полностью из плитняка Плесков, как знали теперь, под таким названием впервые упоминался в летописях не лицемерно выглядел древнее.
Жили в общежитии местного архитектурно-строительного техникума. Очень ревновал Ингу. Любой случайный взгляд, фраза, движение головы, всё вызывало у Паши подозрения. Нет, конечно же не потому, что давала повод. Скорее то чувство, что имелось в нём по отношению к Инге было слишком велико.
С детства не мог объяснить себе, почему некоторые фотографии влияют на него так сильно. В 1944-ом из квартиры у них осталось всего пара комнат, где было много фотографий в рамках, в большом количестве изъятых из старых альбомов. Плотно заполняли собой давно окрашенные, местами потрескавшиеся стены, которые были на удивление без обоев, в отличие от остальных комнат коммуналки, неоднократно оклеенных ими жильцами многослойно. Рамки с фото стояли на комоде, крышке рояля и консоли.
Но, некоторые из них не оставляли его не только равнодушным, какая-то грусть, граничащая с потерянностью возможности что-то изменить, и на фоне этого с желанием вернуть то время, что было там запечатлено, накрывала с головой. В такие минуты, сдерживал слезу.
Вот два голых карапуза в одном оцинкованном корытце, обнявшись, смотрят на него из далёкого, давно забытого времени. Где они? Кем ему приходятся? Живы ли? Может ли он помочь им в понимании будущего, что так беспощадно коснулось всех в этой стране после 1917 года. И, даже те, кто успел покинуть её, возможно не в меньшей степени ощутили тот ужас, повлёкший за собой передел мира, вызванный развалом одной из самых крупных его стран.
Неужели не может помочь этим детям. Как бы хотелось узнать об их судьбе. Спрашивал у бабушки:
– Кто они?
– Это твоя бабушка Елизавета со своим братом Алексом. Совсем ещё малыши.
– Где же они сейчас?
– Двоюродного дедушку убили. Я тебе рассказывала. А бабушка похоронена в Кексгольме, рядом с твоим родным дедушкой.
– А, вот это ты мама, да? – показал на скромную девочку в летнем платьице, стоящую под зонтиком, скрывающем её от яркого солнца, на берегу моря.
– Нет. Это бабушка на даче у наших друзей, под Санкт-Петербургом. Кажется, на Лисьем носе. Там была у Владимировых.
Как могли сохраниться все эти фотографии после четырежды смененной власти в городе, уму не постижимо. Может причина в том, что они не выносились из дома. Ведь, как только предмет в этой стране попадает на улицу, становится ничьим, только оставь его на минуту без присмотра. Такова реальность. Вспоминал, рассказывала ему мама о брошенных 29 августа 1941 года на железнодорожных путях северного порта горах мебели и всевозможной домашней утвари.
Чиновники – высший состав РККА, дорвавшиеся до лёгкой добычи, пытались вывезти её из оставляемого города. Нет, всё же не было такого в 39-ом, когда вся эвакуация происходила без паники, по плану, и уж точно никто из финских чиновников даже и не думал, чтоб спасти нажитое за годы барахло. Наверно потому, что для них, это прежде всего было заслуженное, заработанное, а не украденное, доставшееся по случаю.
Уже в начальных классах, основываясь на своих воспоминаниях, начинал понимать; жизнь в их городе прежде сильно отличалась от проходящей в остальной стране. Об этом говорили сами дома, старые, плохо отремонтированные, с трещинами на фасадах, кое-где вообще с отсутствующими крышами. Но, если освобождение города требовало таких масштабных разрушений, значит защищавшие его, не так-то просто хотели отдавать врагам.
Помнил развалины кафедрального собора, что застал в самом детстве, когда ходил гулять в парк с мамой.
– А, почему его не чинят? – возмутился тогда.
– Он никому не нужен.
– Разве такое может быть? – почувствовал недосказанность в маминых словах.
– В этой стране отказались от Бога. Впрочем, где-то он ещё есть, но, как правило это православные храмы. Лютеране же все покинули местные земли. Впрочем, если, кто-то и остался, вынужден скрывать свою веру.
– Кто такие Лютеране?
– Последователи Лютера. Их много в северной Германии, Дании, Швеции, Финляндии и Норвегии, даже чуть-чуть в Польше. Можно сказать – вид северного христианства.
– Почему же их больше нет здесь? Потому, что храм их разрушен?
– Да, – улыбнулась мама. Была рада тому, что сын сам нашёл возможный вариант ответа.
Дедушку с бабушкой Паша застал. Они были не очень старыми, когда родился внук. Плохо помнил. Но, отрывками в его голове остался тот день, когда погибла бабушка и смертельно был ранен дедушка. Мама не говорила, об этом, как ни просил.
Твой дедушка ещё в 18-ом усиленно учил финский, рассказывала мама. Пытался работать в гимназии. Хоть в основном были русскоязычные дети, все говорили по-фински. Называть себя Русским в получившей независимость от России Финляндии становилось смертельно опасно. Думал устроиться чиновником. Но, не имел связей.
Нужно было пережить, как-то эти страшные первые годы становления независимости в стране. Знал; придёт время, когда всё забудется. Ведь самым основным доказательством тому были размеры Финляндии. Население маленьких государств забывчиво, хоть и не миролюбиво. Плохая память даёт возможность мирного сосуществования. Но, всё зло, оставаясь на генетическом уровне внутри людей, легко находит себе выход, если за это берётся грамотный политик.
После того, как Выборг стал советским не водила его мама в храм. Боялась, не желая искушать судьбу. Приграничный город, часто менявший своих жителей, в последний раз, казалось унесших вместе с собой и Бога. Но, только один, пусть и самый главный городской собор был уничтожен. Остальные пустовали в надежде на лучшие времена.
Здесь же, на Псковщине церквей было великое множество. Пусть многие из них стояли в руинах, но, видел, Бог ещё сохранялся в душах местных жителей. Не так страшно в этих краях было иметь Его внутри себя. Власть закрывала на то глаза. Не выделяя денег на реставрацию, всё же используя руины для туризма. И, если бы не реставраторы, что, как ни странно не только присутствовали в СССР, но, ещё и с умением, пониманием дела пытались под любыми предлогами восстановить максимально больше.
Всё детство и юность, проведя в Выборге, бывал только в Ленинграде, Кексгольме и Высоцке. Разительно отличалась архитектура Псковской земли от родных ему мест. Но не исключал возможности, сможет жить в этих местах, несмотря на отсутствие моря.
Но его вполне могло заменить Чудское озеро.
Поехали с Ингой в Гдов.
Инициатором поездки был он. Отбившись от группы, всего одним днём, на автобусе уехали посмотреть Чудское озеро, но решили выбрать для этого город, что был бы на его берегу. Хоть и не совсем у кромки воды, но единственный, оказавшийся на карте вдоль левого, расположенного на территории СССР берега, оказался Гдов. Древний русский город. По преданиям в честь княгини Ольги, что жила в нём, был назван Вдов, впоследствии, как и многие русские города слегка подправлен в своём названии, переродившись в Гдов.
Долго бродили по его улицам с одноэтажной застройкой. Изредка попадались двухэтажные здания. Шоссе проходило через его центр. Выйдя на остановке не могли решить, с какой именно стороны находится крепость. Решили идти в сторону озера.
Оказалось, что до него не близко. Через пятнадцать минут одноэтажная застройка кончилась и перед глазами открылось поле с небольшими подлесками, за которым открывалась бесконечная гладь Чудского озера.
– Прямо, как море, – расстроившись было от того, что не ощущался дух курортного, черноморского города, обрадовалась Инга.
– Похоже берег песчаный. Получше чем в Крыму, – видя цель, тянул за собой Ингу, что есть сил.
Не сопротивлялась. Только не могла поспевать за ним, будучи в кедах, старалась не замочить ноги об ещё мокрую от утренней росы, несмотря на яркое солнце высокую траву.
Раздевался на ходу, бежал к воде оставив Ингу одну. Долго решалась – стоит ли купаться в набегающей словно на море волне. Ветер развевал её волосы.
– Здесь очень мелко! – уже в ста пятидесяти метрах от берега кричал всё же решившейся снять платье Инге.
На широкой песчаной полоске, несмотря на близость города, никого не наблюдалось. Инга надевала купальник.
Ждал её, зайдя в воду по самые плечи. Гладкое песчаное дно было приятно для ног. Волны грозились накрыть с головой. Но слегка подпрыгивал на них, будто карбас, качаясь на воде.
– Здесь лучше, чем на юге, – подплыв к нему, так, как была ниже ростом, и не доставала ногами дна, призналась Инга.
– Ещё бы. Никого нет и берег с минимальным уклоном.
Вдоволь накупавшись, набрав озёрных ракушек, собирались в крепость.
Теперь знали почти наверняка – для защиты устья от врага город был построен на реке Гдовке, возможно прежде в том месте впадавшей в отступившее с веками озеро.
Дальше от берега деревьев становилось больше. И подходя к центру горда они уже закрывали собой чаще встречающиеся двухэтажные дома. Но, много пустырей, будто город был очень молод и только застраивался. И если бы не часто попадающиеся фундаменты от деревянных строений, или руины кирпичных зданий, можно было легко поверить в молодость данного поселения.
– Наверно всё это новая застройка, – предположил Павел.
– Но, отчего тогда так много пустырей и руин?
– Это очень странно. Наверно последствия войны.
– Почему же в других городах многое восстановлено?
Ничего не ответил Инге. Просто, что есть сил тянул её в сторону крепости. Знал, должна быть по другую сторону Гдовки, за шоссе, разделяющим город, как и река надвое.
Но таких знакомых для этих мест, сложенных из плитняка стен, нигде не было видно. Более того, ни одной церкви так же не наблюдалось на пути их следования.
– Мужчина, подождите! – кричал, догоняя единственного, встретившегося на их пути горожанина с авоськой, после того, как по деревянному мосту перешли речку. Из авоськи торчала бутылка кефира, хлеб и сосиски. За ним бежала дворняжка, принюхиваясь к приобретённым в магазине продуктам.
Но, тот не слышал. Маленькими, быстрыми шажками шёл в сторону небольшого подлеска, казавшегося подозрительным в центре города.
Среагировав на крик, собака, испугавшись, поджав хвост, чуть приотстала.