Владимир Бойкo
Часовая башня
– Тот, что прятали за спиной, но, встретив меня с родителями, ускорили шаг.
– Ах вот вы о чём! Даже не думал, право, что смогу вас обидеть тем, что являлся до поры поклонником той исполнительницы, на концерте которой нам довелось встретиться, – на слове НАМ, сделал ударение.
– Ну, хорошо. Будем считать, что вы такой же её поклонник, как и я.
– Именно!
– Но, разве моё исполнение на вызывает в вас желание так же преподнести букет?
– Я и подумать не мог тогда, что вы так прекрасно чувствуете музыку, улавливая замысел композитора, при этом не давая волю эмоциям.
Уверяю вас, в следующий раз буду с букетом.
– Но, я не люблю розы. Они слишком сладки.
Глава III. Башня.
Сидит перед зеркалом. Собирается куда-то. Наверно выходной. Подходит к ней сзади, обнимает мать за плечи. Говорит:
– Мамочка, я так люблю тебя.
– Лерочка, не мешай. Я криво накрашусь.
В комнату входит отец.
– Ты так долго возишься. Мы опять не успеем.
– Подождут. Не нервничай.
– Я и не нервничаю. Просто неприятно каждый раз опаздывать.
– Зато я среди всех у тебя самая красивая.
– Красивая! Красивая! – прыгает вокруг мамы.
Берёт на руки, поднимает, сажает к себе на коленки. Говорит:
– Ты самая красивая. Будешь королевой.
– Я королева! Королева!
Одевает её. Идут к бабушке.
Мокрый, дождливый, осенний Выборг. Как хороши его улицы. Малоэтажные, повторяющие линией окон изгибы рельефа дома, словно прильнувшие к нему своими туловищами за все годы, что стоят здесь.
Знает – это её город. Шлёпает по лужам. Брызги разлетаются по сторонам, словно от проезжающей машины. И вот, точно, машина. Подкрадывается к ним и с пронзительным звуком рассекает, словно катер на подводных крыльях море лужи. Папа раскрывает плащ, защищая собой маму от брызг. Вода не грязная, но холодная, практически ледяная. Он насквозь мокрый. «Волга», скрывается за поворотом.
Часть брызг попадает маме на лицо. Ей кажется; она плачет. Течёт с лица краска.
– Мама ты плачешь?
– С чего ты взяла? – еле сдерживает обиду.
– Ну, вот, всё зря! – говорит папе пряча носовой платочек в сумочку.
– Не расстраивайся. Я люблю тебя любой.
– Я знаю. Но, поверь, мне так важно выглядеть на уровне.
– Я верю. Можно вернуться?
– Нет, – уверенно идёт вперёд.
Бабушка. Она живёт в старом городе. Её квартира досталась ей от мамы. Из её окна видна крепость и часовая башня. На которой без пяти шесть. Уже знает; скоро начнут бить часы, пристраивается на старом, протёртом, кожаном кресле у окна, положив руки на подлокотники. Смотрит в окно не моргая.
– Ждёшь? – спрашивает бабушка. Знает – это папина мама. А маму мамы не считает бабушкой. Поэтому думает – у неё, впрочем, как и у некоторых других детей одна бабушка, мама одного из родителей. Но, ей больше нравится, когда бабушка мама папы. Так ей приятнее, спокойнее. Так видит сказки, понимает их совершенно не, как все другие дети, что верят каждому написанному слову. А ведь слова вовсе и не означают то, что передают. В них вложен совершенно другой смысл, иначе… Иначе бы это была не сказуха.
– Ты мне сегодня прочтёшь сказку?
– Обязательно. Только…
– Что? – пугается этого ТОЛЬКО. Звучит для неё так, будто после осмысления всё в жизни пойдёт другим путём, не так, как хотелось бы.
– Только сегодня я сама буду сочинять её, – встаёт рядом с внучкой, кладя свою руку на её. Теперь вдвоём сжимают подлокотник кресла. Не убирает свою. Кажется, в этом движении есть некий скрытый тайный смысл. Расшифровать который не дано никому. Можно лишь прожив всю жизнь понять, разгадать и только тогда успокоиться, всё же увидел.
На старой, с обсыпающимися камнями башне начинают бить часы. Должно прозвучать шесть ударов.
Один.
Облезлая, с остатками золотой краски минутная стрелка совмещается с цифрой двенадцать.
Два.
Нравится, когда это происходит. Тогда циферблат словно разделяется надвое.
Три.
Из порта слышится нарастающий гудок парохода.
Четыре.
Чайка садится на край ржавого купола башни.
Пять.
Кажется, впереди вся жизнь. Сколько лет ей предстоит прожить? Какие они будут, да и что она из себя представляет – эта жизнь? Вспоминает слова, что часто, иногда будто сама себе говорит бабушка: – Жизнь длинна.
Шесть.
– … и тяжела, – иногда добавляет та.
Как ей нравится так вот смотреть на эти башенные часы. Да и сама бабушка у неё ассоциируется теперь с ними. Прямая, не согнутая временем, отсчитывающая свои дни, словно минуты, круг за кругом, круг за кругом. Сколько осталось этих кругов до…
Нет. Нет. Нет. Их будет бесконечно много. А потом… потом башню отреставрируют, покрасят стрелки, чтобы блестели на солнце. И, тогда уже не только она одна сможет любоваться ими, но и все те остальные, что живут не в старом городе, а на окраине.
– В городе очень много добрых людей.
– Разве так бывает?
– Конечно. Для того и строятся города. Растут, расширяя свои границы. Только по той причине, что уже не вмещают в прежние всех.
– А, как же деревни?
– Какие деревни?
– Ну, те, где их должно от этого становиться меньше.
– Деревни уменьшаются с каждым днём. И многие из них уже пропали, оставшись лишь на старых картах.
– Разве такое может быть, чтоб все самые лучшие уходили в города?
– Конечно. Только, когда человек может пользоваться туалетом, ванной, не думает о том, чтоб раздобыть дров, у него образуется уйма свободного времени. И, он получает возможность воспользоваться своим умом.
– Бабушка, бабушка, а как же коровки? – перебила Лера.
– Коровки?! Они все уйдут в лес.
– Но, там же их съедят волки!
– Нет. Они объединятся и будут жить вместе. А ещё возьмут себе овец, баранов и свиней.
– А, что же тогда будут делать люди?
– Ходить по старым улицам и любоваться домами… Ну, всё, закрывай глазки Лерушка. Пора спать.
– А сказка?
– А это и есть сказка.
– Нет. Это правда.
– Ну, хорошо. Будет тебе сказка.
– И вот тогда остался один старенький фермер в деревне. Он не отпустил своих коров, свиней, баранов, козлов, уток, гусей, кур, а построил для всех них просторный сарай. Он не хотел умнеть, хотя город ему и нравился.
– Он был глупый?
– Таким его считали все в городе, хоть не прекращали покупать у него молоко, сыр, яйца и мясо. Многие смеялись над ним. Но, к тому времени уже мало кто понимал откуда берутся продукты, веря в то, что все они привозятся ночью в магазины.
– А мы не вернёмся в деревню?
– Нет. Мы всегда жили в городе. Но, у твоего прадедушки была своя целая усадьба.
Засыпала. Знала; завтра с утра за ней зайдёт папа, чтоб забрать домой к маме, так, как жили с её родителями. Но, ей больше нравилось жить у бабушки.
Дореволюционный, пятиэтажный дом, со скрипучим паркетом, позволяющим издалека услышать чьё-либо приближение к маленькой комнате, где она частенько оставалась спать одна.
Но, как-то, в один из таких субботних вечеров, после того, как бабушка рассказала ей новую сказку, которые, как теперь понимала, та вовсе и не придумывала, говоря про окружающую реальность только лишь слегка адаптировав её под чувствительный мир ребёнка, крепко спала. Но, почему-то, будто сказано было очень громко, сквозь сон услышала.
– Ты!?
Проснулась. Определила, – это в прихожей.
Затем какое-то невнятное бормотание.
– Почему?
Опять несвязные слова.
– Паша, прошу тебя, подумай о дочери.
– Ничего мам. Я только сегодня. У нас всё нормально. Только сегодня. Лягу у Лерки. Думаю, будет рада.
– Не голодный?
– Нет. Чайку только выпью, если обещаешь не расспрашивать, и спать.
– Ничего не буду обещать.
Казалось бы, уже начав засыпать, вдруг опять проснулась, от ударов часов.
Начала было считать. Думала; будет много ударов. С большим трудом умела до десяти, сколько пальцев на руках. Но, часы ударили один раз.
У двери скрипнула раскладушка.
Отец укладывался спать.
День начинается ночью. Никогда не могла понять, как же это происходит. Почему в полдень – это когда на два пальца больше чем на двух руках. Но, при этом это уже половина дня. Где тогда само утро? Точнее тот час, когда оно кончается, перерастая в день. И, когда начинается оно, сразу после полночи? Но, тогда, почему ночь делится пополам в самом своём начале, имея название этого часа – полночь, в отличие от дня, который имеет половину куда ближе к своей середине. При этом самая, что называется глубокая ночь, до которой ей никогда ещё не доводилось досидеть не засыпая, начинается именно в это время? Это никогда не было ясно ей. Но, сейчас, когда начинался новый день не спала впервые переживая все ощущения, что не могла представить себе ранее, будто первооткрыватель нового материка, страны, ну, или хотя бы, на крайний случай, какого-то острова.
Проснулась первой. Смотрела на отца. Как тот спит. Не храпел. Да и не знала ещё, что это такое. Единственное чего ей хотелось сейчас – это подойти к окну и посмотреть на башню. Нет не который час интересовало её прежде всего, а то, скоро ли раздастся бой часов.
Тихо встала и подошла на цыпочках, стараясь, чтоб ни одна доска на полу не скрипнула.
Ещё несколько минут и часы начнут бить. Как ни старалась бабушка, не могла научить внучку определять время по часам. Только лишь счёт, да и то, всего лишь до десяти получался у неё. Но, Лера уже умела отличать минутную стрелку от часовой. И теперь видела; почти целых полчаса осталось до того момента, как часы начнут бить.
Ждала.
Но, вернувшись в постель, уснула опять.
Вздрогнув, проснулась от первого удара. Показалось; проспала ещё целую ночь, хоть и знала; всего полчаса прошло с того момента, как подходила к окну.
Загибала пальцы на руках, чтоб не сбиться.
Шесть.
Раскладушка заскрипела. Папа переворачивался на бок.
Семь,
Укрылся с головой.
Восемь,
Снял с головы одеяло. Посмотрел на дочь.
Она тут же спряталась под своим, сдерживая улыбку.
Часы больше не били.
– Сегодня я за тобой не буду заходить.
– Почему? – вынырнув из-под одеяла, испуганно спросила.
– Потому, что я уже тут, – улыбнулся отец.
– Ответная улыбка поползла по лицу дочери.
Глава IV. Молчишь.
Всегда думала, почему родилась в России. Как только начала что-то понимать в жизни, задумалась почему создаёт свои игры таким образом, что подразумевают держаться от остальных в сторонке. Нет, не избегала других детей. Не понимала ещё почему, но, каждый раз, когда кто-то просился в её игры, видела, не только не принимают её замыслов, но и норовят разрушить все её песочные «города», выкорчевать «деревья», сделанные из цветочков кустарника, что рос на узкой полоске земли вдоль забора детского сада, находящегося в двухэтажном, с облупившейся штукатуркой, «стекающим» по склону бывшей скалы, а теперь улицы, дому.
Не догадывалась тогда, для того чтоб занять себя, в отличие от других детей ей ничего не требовалось, кроме того, что могла дать сама окружающая её природа. Круглые, омытые Балтийскими штормами камни, когда-то бывшие осколками гранита, остатки старого штакетника, коробок из-под спичек – всё это словно невзначай подбрасывал ей сам город, будто говоря; – Для того, чтоб создать что-то не требуется использовать уже созданное кем-то, достаточно всего лишь подобрать то, из чего и состоит мир, ведь у него так много составляющих. Гораздо больше, чем то что создали люди, живущие в нём.
После детского сада, по пятницам, стал иногда приводить Леру к бабушке. Да и он находился ближе к её чем к маминому дому. Там оставались до вечера субботы.
Нравилось ночевать в этом старом доме. Любила его больше чем тот, где жили всей семьёй.
У них была своя комната в квартире маминых родителей, приехавших из Киева. Как востребованные специалисты, они получили трёшку в новом доме. Это было слишком много в те времена для семьи из трёх человек. Степан Григорьевич был перспективным работником, и на север согласился ехать только убедившись в наличии третьей комнаты, которая, впрочем, так и осталась гостиной. Лера, не любила её, особенно из-за телевизора, что занимал самое лучшее место, организовывая вокруг себя всю мебель, с чем не могла согласиться.
Небольшого роста, коренастый, лысеющий спереди и от того с большим лбом казался уверенным в себе человеком, никогда не меняющим своих решений. На фоне этого врождённое немногословие придавало ему некую суровость.
Боялась своего деда, веря ещё в соответствие внешнего вида и, как правило скрываемых людьми истинных, внутренних качеств. Он же, в свою очередь, догадываясь об этом, ничего не мог сделать лучше, как иногда подарить внучке «билетик», как он говорил, протягивая ей аккуратно сложенную вдвое «трёшку», а, изредка даже и «пятёрку».
Мало тратил на свои нужды, старался откладывать на значимые покупки. «Волга», что была куплена им практически новой, у самого директора порта, всегда намытая и блестящая, хранилась в гаражах на заднем дворе, что остались ещё от снесённого, стоявшего на месте их дома старого здания, построенного до революции. Изредка возил всех на дачу, что пока ещё была просто участком, полученным от его работы.
Чуть выше его, на полголовы, Зинаида Матвеевна, любила своего мужа, а может просто боялась за строгость, что исходила от него. И, хоть на деле и понимала – это напускное; не искушала судьбу, не навязывая своё мнение по тому, или иному вопросу. Оставшись многословной, с годами многое переняв у своего мужа, стала не только понимать его умение кратко выражаться, но и в чём-то похожей на него, повторяя за ним жесты, взгляды. Если он с ней о чём-то разговаривал, то не фразами, а словами, так, как вряд ли мог слеплять из малого словарного запаса предложения. Научился с годами пользоваться словом так, что каждое можно было понимать во многих значениях и смыслах. Этим даром в наши дни уже не обладает никто, применяя много лишних, пустых, мало прибавляющих смысла к сказанному.
– Как там у вас, всё в порядке? – через приоткрытую дверь просунулось любопытное лицо Зинаида Матвеевны.
– В порядке, – унаследовав немногословие от отца, ответила дочь.
– Ну, и слава Богу. Инга зайди к отцу. Поговорить с тобой хочет, – дверь закрылась.
Насторожилась, посмотрела на Пашу.
– Что-то почувствовал наверно. Как насквозь человека видит.
– Не любишь ты моего отца Паша.
– С чего ты взяла?
– Он мне такое имя дал, что не нравится тебе.
– Мне всё нравится. Просто… просто я был неправ, когда сказал; оно южное. А отца твоего я уважаю. Он честный человек. Взяток не берёт. Специалист в своей области.
Молча ушла к отцу. Не особо прислушивалась к его словам, считая неудачником. Всего малости не хватило отцу при переводе из Киева, чтоб сразу устроится в Питере. Конечно – не Москва, но, в конце концов, чем не столица, пускай и северная, думала тогда. Пришлось осесть в Выборге. К тому времени, как уже заканчивала институт вновь появилась надежда на повышение и перевод в Ленинград. Но опять напрасно.
Этот брак, что произошёл скорее по залёту, чем по расчёту, был не то, чтоб не нужен ей. Первое время поверила, любит Павла. Выглядел умнее её сверстников. Красиво ухаживал. Не жалел денег. Это качество нравилось в нём, но, впрочем, как и само оно, верила так же разовьётся лихость в достижении цели.
Цель.
У каждого человека она есть. У кого-то невеликая, но глубокая, у кого наоборот. Но, разве важно насколько глубока она, главное, чтоб была. Ведь, если есть, то какая-то неземная сила, в которую верила больше чем в наличие Бога, обязательно поможет, разгадав в человеке его вектор, придав сил, предоставив случай, да и не один.
Кто знает, может совокупность всех этих качеств и послужила определяющей в принятие решения о свадьбе, о которой заговорила первой.
Тогда родители были поставлены ею перед фактом. Решала всё она. Отец, которого боялись на работе, и именно поэтому уважали сотрудники, не сказал и слова против. Не зная Павла, то ли доверял во всём дочери, то ли давно уже понял – в него пошла характером.
Как мать, Зинаида Матвеевна не навязывала своего мнения Инге, не только понимая, но и беспрекословно следуя за супругом по жизни, принимая все его решения будто свои собственные.
И, сейчас, когда позвал её отец для разговора, не просто догадывалась, знала; будет о чём-то очень важном. Уж не о том ли, что видит; не складываются у молодых отношения и хочет помочь чем-то. Но, чем? Чем может помочь ей, если сама достаточно сильна и своенравна, для того, чтоб справиться самостоятельно.
Нет, всё же следовало им снять квартиру. Пусть это и дорого для молодой семьи, у которой всё только лишь начинается и хочется развлечений, путешествий, житейских радостей. Того, что приходит, как назло уже потом, когда человек не так решителен, как в молодости в достижении такого важного, вышеперечисленного.
Что может она услышать от отца нового, задумалась на секунду остановившись перед родительской спальней, пройдя через гостиную, где сидя в кресле смотрела фигурное катание по телевизору мама. Скорее почувствовала, чем поняла в этот момент; где-то в глубине её сознания уже сформировано то страшное решение, что в любой момент готово попроситься на поверхность бытия, превратившись в действие. Неужели ей придётся всё же воспользоваться тем, что вынашивала в себе последние годы, буквально с первого дня после их свадьбы, что была лишь формальностью, требующейся для признания отцовства будущего ребёнка.
Стало страшно. Нет, скорее неприятно от этой испугавшей её сейчас впервые осознанной так ярко мысли. Взялась за ручку двери. Открыла её не постучав.
Отец лежал поверх покрывала, на кровати, прикрыв лицо книгой.
Медленно убрав, положил рядом с собой, загнув краешек листа, захлопнул, прикрыв сверху рукой, словно не желая, чтоб прочла название. Ничто не должно отвлекать сейчас от сказанного.
Поднял на лоб очки, посмотрел вопросительно на дочь. Так, будто первым ждал ответа от неё. Она так же ждала.
– Не хотите снять квартиру? Денег я дам.
– С чего ты взял?
– Показалось, у вас в семье, что-то не ладится.
Инга молчала.
С самого первого дня после переезда в Выборг ждала перевода отца в Ленинград. Но прошло уже почти восемь лет. Подумала, сейчас позвал для того, чтоб сказать об этом. Там, в большом городе, может и хотела бы снять квартиру, но не здесь. Долго живя этой надеждой готова была терпеть многое ради цели, поставленной перед собой. Крупный город манил её. Засыхала словно забытый цветок в провинции. Все эти годы не забывала о том, что если имеется само желание, то и пора обязательно наступит.
Была готова к этому. Но отец разочаровал своим предложением.
– Молчишь… – как всегда немногословен был отец.
– Мы снимем квартиру сами, – скорее из духа противоречия, чем по собственной воле, заявила Инга.
Взял книгу, открыл. Очки упали со лба. Не тратя много времени на поиск заложенной страницы, продолжил чтение.
Войну встретил Степан Григорьевич в Эстонии.
Минный заградитель, на котором служил срочную службу, хоть и был приписан к Таллинскому порту, базировался на Сааремаа. Не раз бывал в увольнительной в Курессааре.
Никогда ранее не мог и представить себе, что существует такое понятие, как островитяне. Привлекали к себе его внимание. Присматривался к местным жителям, улавливая в них присущие и ему черты.
Не многословие.
Но, его, прежде всего заключалось в деревенском воспитании. Мама оставляла часто одного дома в маленьком загончике, что на зиму занимала козочка Янка, кормившая семью молоком. Был первым ребёнком, братья появились позже. Отец так же уходил на работу. Спрос на его опыт был повсеместен. Плотник в начале двадцатых ценился, не менее кузнеца.
За ним изредка присматривала бабка Леся, что жила одна, оставшись после первой мировой без детей и мужа. Заходила изредка. Потому весь день, с раннего утра и до вечера был один. Начал говорить поздно. Помнил, как окружающий мир ассоциировался не со словами, а с предметами, окружавшими его.
Первое слово было – сам.
Казалось – именно с того момента, как произнёс его, так и сформировался, как человек.
Среднего роста, возможно даже и слегка выше его, девушка продавала по выходным на центральной площади пирожки. Покупал себе парочку, когда проходили мимо с товарищами, гуляя по городу. Русский в этой глухомани никто не знал. Но, какое-то понимание обнаружил в её взгляде. То, что присуще лишь тем, кто не знает слов. Возможно немые общаются так же, глазами, даже если и прибегают к языку жестов, только ради лёгкой выразительности способствующей улучшению понимания.
Знал её уже недели две, когда впервые решился спросить имя. Но, как же сказать об этом?
Дождавшись увольнительной, слегка отстав от своих, Сняв бескозырку, показал ей её изнутри, где спичкой, смоченной в растворе хлорки были написаны его инициалы и фамилия. Затем, указав на себя пальцем, сказал:
– Степан.
– Инге, – ответила голубоглазая девушка.
На неё никто, кроме него не обращал внимания, считая слишком крупной для того, чтоб заводить с ней знакомство. Наверно интуитивно боялись получить сдачи за невольную обиду, что могли причинить.
Моряки – народ ветреный. Нынче здесь, завтра там.
Но у него с ней дружба получилась. Проводил целый день подле неё. Сперва дожидаясь пока продаст пирожки. Затем, осмелев, помогая в торговле. Но распугивал покупателей своей формой. Поэтому держался в стороне, наблюдая, как постепенно опустошался лоток Инге. Потом провожал до дома.
Хоть и жила на окраине, но из-за малого размера городка идти приходилось не долго. Не спешили. Молчали о многом, выражая мысли глазами и жестами. Вскоре решился пригласить её на танцы. Не боялся местных, так, как знал, полон товарищами клуб.
Когда же в одном из амбаров открылся кинотеатр, ходили туда. И, не имело значения, что за фильм показывал киномеханик. Главное заключалось в Инге, что за месяц стала намного ближе ему. Теперь уже знал кое-какие слова по-эстонски, впрочем, научив её по-русски. Но, так же не требовались они им. И без них всё больше становилось ясно; несмотря на удалённость его родных мест от её, будто созданы друг для друга.
Не меньше чем Степана её голубые глаза, притягивали к себе его карие, манили глубиной и непознанностью.
Теперь уже провожал не до калитки, а и приглашала в дом. Познакомила с родителями. Пару раз обедал у них. На карте, что висела в гостиной показывал, где его дом.
На корабле подшучивали над ним. Говорили; демобилизовавшись все уедут по домам, один лишь Стёпка и так дома. Не обижался на них. Шутили не со зла. Может даже и рады за него. Но были и те, кто не понимал, как можно найти себе жену в чужой стране, где никто не знает по-русски. Не обижался и на них. Ибо решил для себя – Родина там, где ждут. Но ждали и дома. Не мог определиться, справится ли с тоской по отчему дому, родителям.
Война прервала, практически сформировавшееся в его голове решение.
Завтра сделает ей предложение. Ложился спать погладив с вечера парадку.
Сирена, являющаяся сигналом тревоги разбудила команду в половине пятого утра.
Так и не удалось побыть с Инге в тот день. В увольнение никто не был отпущен. Но уже, когда отдавали швартовый наблюдал с борта минного заградителя свою Инге. Стояла на берегу, всего метрах в пятидесяти от него. Не кричала, знала; всё сможет прочесть на её лице. И оно говорило ему о многом.
– Я вернусь за тобой! – сказал неимоверно длинную фразу Степан.
– Я буду ждать! – ответила Инге. И её слова, хоть и прозвучали уверенно, не могли скрыт, что чувствовало её сердце. А оно говорило ей – никогда больше не увидит своего Стиепани, как привыкла называть его.
Покидала его война по морям. Сам не знал, как остался жив. Не вернулся на остров. Встретив Зинаиду Матвеевну, женился. Может и не было любви у него к Инге, но дочь свою назвал в честь неё. И не тоска по потерянному счастью отобразилась в этом имени, а память о том не многословии, что теперь всё же не хватало ему.