Владислав Март
Дед
Жизнь в библиотечных книгах была жестокой и однонаправленной. Родился, попал в плен, сбежал, умер на чужбине. Или так: родился, женился, воевал, вырастил детей, был ими убит. Или просто воевал и умер. Или родился и умер. Всё кончалось смертью. Все книги были про смерть, как улицы города про убийц. Как зарубежный канал про природу по пятницам, где львы кого-то постоянно жрали. Ты родился чтобы жрать и как можно дольше избегать тех, кто питается тобой. Можно ли отдавать себя львам по частям чтобы прожить дольше? Мои прогулки через дыру в заборе монастыря или велоспуск по улице Войкова к мемориальному кладбищу не влезали в схему из книг. Такое ощущение, что родился в пустое нетипичное время. Родился в пробел. В пустоте без войн и эпидемий, без нашествия и призыва. Иногда по телевизору в кухне показывали сегодняшний день. С единичными жертвами наводнения в далёкой жаркой стране. Где-то где закончилось место и адское солнце жарило один на всех хлеб. Там яркие флаги и резкие крики напоминали библиотечные истории и случались убийства. Однако незнакомый язык, неизвестная даль, чёрная кожа и зелёные полумесяцы обесценивали это насилие. Мне было не страшно. Мне было всё равно. Я возвращался в библиотеку чтобы рассматривать литографии инквизиции и смотреть на таблицы с бесконечными именами погибших под стенами Винтергарда. У нас-то прошлое побоище было не чета вчерашнему телевизионному. Возвращаясь домой, я мечтал, что наш город снова примет удар нечисти и снова, на этот раз с моей помощью, с честью отстоит Россию. С честью и колоссальными потерями. Я однозначно выживу и буду велик и обаятелен. Или умру, но героем. С такими мыслями однажды я упёрся в закрытую дверь библиотеки. Оказалось, что по понедельникам она не работает. Я повертелся на месте и пошёл к парку, к его озеру, бывшему крепостному рву, к обвалившейся зубчатой стене, воротам, чтобы мысленно их отремонтировать, но улучшить, приделав захаб как на фото в книге про Средневековье.
Слово «парк» не вполне отражало то, где я находился. Это был зажатый между древними рвами, валами и стенами кусок ровного места, поросший деревьями без особенного плана. Люди, срезавшие здесь дорогу между большими улицами, протоптали широкие тропинки. Затем, в последнюю войну, захватчики заасфальтировали участки, где ходили люди. Порядок они любили больше, чем природу и людей. Затем освободители города поставили вдоль этих дорожек скамейки и урны. Деревья тем временем циклопически разрослись подпитанные трупами и накрыли всё это тенью и обиталищем птиц. Так возник парк нашего Винтергарда. Уже при мне в него встроили кафе, памятник космонавтам и ларёк с мороженным. Провели громкоговорители и по праздникам натягивали между стволов одни и те же слова, написанные на широких цветных лентах. Ленты путали и рвались, отчего под разным углом со скамеек можно было читать альтернативный текст: «Да здравствует 50-я годовщина счастливого детства!» или «Вечная память, труд, май!». Скамейки стали главным местом свиданий и оттого таким школьникам как я, практически были недоступны. Заняты и забронированы до ночи. Но в ранний каникулярный понедельник я наслаждался возможностью поёрзать на ребристых лавочках. Когда-нибудь я тоже буду здесь прижиматься к миниюбке и хохотать на весь парк. Может быть это мои последние каникулы с мечтами и библиотекой. Дальше всё будет ого-го!
Однако скука была совершенно знойной. Меня минута за минутой возвращало в фантазии прежних обрывочных мыслей о городе. Кривые камни дорожек, мне казались, кирпичами крепостной стены. Основание клумбы однозначно было могильной плитой с рунической надписью. Выступающий несимметричный дом напротив парка являлся для меня перестроенной башней. И, конечно же, из каждой лужи я ждал приближения ладьи или драккара. Может быть я родился не в то время? Не в том теле? Может быть это не лень учиться и не усталость дружить с ограниченными ребятами со двора. Это всё другое призвание? Как бы хотелось, чтобы всё это стало так. Но так не бывает. Я просто не нашёл дела по душе, забот и тревог. Я ещё школьник, неготовый променять книжные рассказы на реальность. Школьник в забытом городе. Пусть я родился не в своё время, зато однозначно в нужном месте. На этом, я решительно ушёл из культуры и отдыха на проулок пыли истории, спустился к разрушенной церкви, намереваясь там поковырять штукатурку с плоскими лицами или найти старинную монету. Она бы меня утешила, заменила бы мне и закрытую библиотеку, и друзей, отбывающих повинность на дачах с огурцами. Я почти бегом заскочил под свод храма и тут же остановился.
Внутри были люди, четверо мужчин в неопределённой униформе. Взрослых здесь я ещё не встречал. Похожие на дембелей. Достаточно молодые. В чём-то хаки-зелёном и песочном, сидели полукругом возле костра. Огонь был совсем небольшой, однако искры его высоко поднимались и таяли о лбы святых. Мужики сидели не в центре, у трупа дуба, а дальше, в глубине, где, наверное, был алтарь. Более того, они набросали земли и песка, полоской, между костром и разломанным дубом, чтобы тот не загорелся. Жгли они также не куски коры, как иногда делали мы с ребятами, а какие-то дощечки. Там и тут внутрь падал свет и перемешивался с дымком, дыханием людей, летящей мимо пылью и семенами-носиками. Сидящие сразу меня заметили, но виду не подали. Продолжали свой разговор. Мне было неприятно, что кто-то сидел в «моём» месте, но сделать я ничего не мог и теперь думал, как мне уйти, чтобы это не выглядело неловко или испуганно. Поэтому я вошёл внутрь, сделал десяток шагов вдоль стены к следующему разлому-двери в стене и собирался через неё неспешно выйти. Вроде как, я так и планировал, просто гуляю. Когда я уже повернулся спиной к нутру церкви и хотел выйти, меня окликнули. Всё-таки храм был старинным, небольшим, я оказался слишком близко к компании.
– Парень, эй! – сказал кто-то из незнакомцев и мне стало приятно, что я не «мальчик» и не «эй, ты», парнем меня отчего-то называли редко.
– Парень, можно попросить принести каких-нибудь досок ещё. Нам для огня, посидим немного здесь.
Не дождавшись моего быстрого ответа, тот же голос сказал:
– Мы тебе пива нальём.
– Отломайте от дуба кусок, вон там, где расколото, торчит из подвала, – я неточно показал рукой куда-то, – все так делают.
– Все так делают, а мы не будем, – вступил в разговор второй голос, – принеси, пожалуйста, только не пластик, не газеты, деревяшек сухих.
Я вышел в проём, как и планировал и зашагал от здания. С чего это я буду им палки приносить? Но я представил какая тоска сейчас дома, с родителями и новостями по выпуклому телевизору. Не дай бог, ещё соседка зайдёт трепаться на кухне. Мне и угла нет посидеть спокойно. Жарко ещё дома, не то что здесь под куполом. Такая прохлада, что огонёк кстати. Особенно если до вечера сидеть. Я направлялся будто домой, но руки мои сами подбирали что-то с земли. Когда мне было уже тяжело нести, я остановился с полной охапкой прутьев и коротких досок от ящиков. Развернулся и пошёл к мужикам. Они встретили меня подбадривая. Ясное дело, что они могли сами принести в сто раз больше, отчего-то им хотелось, чтобы нашёлся младший. Кажется, это называется дедовщиной. Мои дрова сразу пошли в дело. Огонь ожил и заговорил, зашипел. Далее стали происходить непривычные для меня вещи. Вместо того чтобы забыть о моём существовании, как сделал бы любой нормальный взрослый после выполнения его просьбы, мужчины расселились шире и пригласили меня в круг. Предлагали пиво, я отказался, похвалили и молчали, ожидая от меня что-то. Я на автомате потянулся к большому куску коры, висящему на мёртвом остатке дуба, потянул его с треском и хотел добавить к трофеям-палкам.
– А-ну, не тронь его, – жёстко, но без злобы сказал усатый дядька, старше других на вид.
– Это дерево никогда не трогай, а ещё лучше, следи чтобы и другие не трогали. Сможешь? Можно тебе такое поручить?
– Не грузи, парня, отстань, – вставил тот, кто попросил принести дрова. Сноп иск от новых деревяшек полетел вслед за треском под потолок.
– Оставь дуб, серьёзно.
– Да я просто… Ладно, – я скрестил руки на груди и смотрел как они передают бутылку пива.
– Ты же местный, паренёк? – усатый смотрел прямо мне в глаза, необычно и неприятно.
– Местный. Родился здесь. Живу.
Я вдруг увидел у одного из дембелей косу. Реально толстую косу волос, спускающуюся с затылка на спину, наверное, до лопаток. Я аж рот раскрыл. В тот же миг у четвёртого сидящего, поймала солнечный зайчик серьга в ухе. Такого я никогда раньше не видел.
– Знаешь, местный, отчего дуб трогать здесь нельзя? – спрашивал, как раз тот с серьгой. Он был лысый и то ли татуировка, то ли родимое пятно было на его лице.
Я осмелел и стал рассматривать мужиков, находя всё больше необычного. Почти у всех из-под ворота или длинного рукава на коже выступали рисунки-татуировки. Не тюремные, не надписи, а-ля смерть легавым от ножа, а какие-то сказочные части растений и животных, волны, лапы. Усатый имел тату на одной стороне шеи, неопределённый узор, обезображенный звёздчатым белым рубцом. Я видел такой у дядьки после ожога пламенем.
– Слышишь меня, парень, как зовут-то?
– Он тобой очаровался, татуировки рассматривает, – говорил мужик-коса.
– Дуб мёртвый, что его жалеть. А костёр лучше не палить, пепел и жар разрушит фрески, – я не сказал своё имя почему-то и посмотрел наверх, показывая подбородком на особенно тощего монаха в капюшоне с крестом.
Мужики разом засмеялись.
– Эти-то? Святые? Им дела до тебя нет, парень.
– Они же только на-ри-со-ван-ны-е, – сказал ближний мужик, самый мощный, с огромными бицепсами под рубашкой, он говорил с такой интонацией, словно я ребёнок-даун и мне захотелось уйти. Ни о чём кроме меня и дуба, гости разговаривать не собирались. Мне было не по себе. Бутылка путешествовала по кругу обходя меня. Опустев она не была разбита о стену, а аккуратно сложена в рюкзак мужика с серьгой.
– Они просто выдуманные, – глядя наверх произнёс он, достал новую бутылку.
Я встал, сделал пару шагов назад, что-то сказал вроде «мне пора», повернулся, шагнул к ближайшей дыре в стене. «Сами-то, кто такие», – подумал я уже у самого выхода, – «солдаты в самоволке».
– Солдаты мы, знаешь, сами себе на уме, приходи ещё посидеть, не обидим, – мне в спину громко сказал, по-моему, усатый. И это было очень странно. Я повернулся и злобно посмотрел на всех них. Но дым потянуло в мою сторону в эту самую секунду, он густо бросил в лицо сгоревшие ящики от овощей. Дым попал в глаза. Я не различил четыре фигуры, а вместо того, увидел, как луч солнца упал и подсветил на скрюченном стволе, когда-то росшего дуба, молодой побег. Прямой, с локоть высотой, он торчал прямо там, где я только что сидел. Несколько его листочков светились под лучом, проходившим через чью-то большую голову, нарисованную по центру единственного купола.
Утром следующего пустого дня я не пошёл проведать дуб, а продолжая анализировать свои мысли, поехал на трамвае в библиотеку. Там попросил скучающих и добрых тётенек-библиотекаш дать мне материал по истории города, про старые церкви. Я желал отыскать, что за храм является развалиной на нашей древней улице. Очень помогали гравюры. Довольно быстро я нашёл и ту церковь, и её историю. Переходя от книги к книге, как по цепочке, я выписывал основные моменты чтобы не потерять след. Сама церковь носила имя Спиридона, какого именно Спиридона я не понял, их жило немало, оказалась невероятно старой. Построенной на месте прежней деревянной и всегда бывшей внутри огороженного участка Винтергарда. Самая маленькая из самых старых каменных построек города, она была радикально перестроена и заново покрыта фресками в семнадцатом веке. Так что, можно сказать, что от той исходной старины мы имели сейчас только её место и размер. Спиридон, вероятно, утратил свою популярность, потому что церковь к двадцатому веку пришла в запустение сама собой. Её даже не пришлось взрывать при новой власти. Я вычислил примерно, что дуб мог начать расти в ней в двадцатых годах и перешёл после этого к книгам про деревья. Здесь меня ждали некоторые трудности поскольку конкретно про дубы книг не оказалось. Тёти искренне ходили в глубину зала, двигали там тяжёлые дверцы шкафов, но передо мной появлялись лишь энциклопедии и учебники с краткими описаниями, ненужной латынью или чёрно-белыми картинками дуба. Некрасивыми и неинформативными. Как быстро растёт дуб? Может ли он вырасти внутри дома? Отчего гибнет? Как определить возраст мёртвого дерева? Ничего из этого мне не удалось понять. А когда я наткнулся в журнале «Наука и жизнь» на описание дубов английского Ноттингема, запутался полностью. Если верить статье, мой церковный дуб, должен был быть значительно старше, чем 1920-е, так как его ствол превосходил почти все фотографии дубов, где якобы прятался Робин Гуд. Те дубы имели точную датировку, а британским учёным я отчаянно доверял.
Будучи единственным посетителем читального зала во вторник летних каникул, я собрал на себя заботу всех женщин этажа. К часу дня у меня стоял чай с печеньем, а книги не нужно было приносить и уносить. Всё делали проходящие мимо библиотекарши. Фыркнувшую на меня уборщицу осадили и выпроводили «чтобы мальчик не отвлекался». Я уже жалел, что не продолжал читать про убийц или нашествия врагов на город. Тема дуба в церкви не раскрывалась. В предыдущие мои походы, я так не уставал и уходил подпрыгивая, от того, что узнал очередную жёсткую правду о людях и нашем городе. А здесь… Спиридон… Старый дуб… С собой по билету я впервые взял книгу о знаменитых деревьях мира и пошёл домой через круг по трамвайному маршруту номер четыре. Спускаясь по лестнице всё-таки подпрыгнул разок. Доволен я был не своим поиском, а тем, что несколько женщин в библиотеке видели во мне что-то нужное и важное, были готовы помогать и делиться добротой. За таких и шли в битву мои предки.
Уже в вагоне, громыхая вниз по Борцам за революцию, собственно тем же убийцам, как на других улицах, я открыл книгу. Кстати. Всегда меня трогал такой вопрос. Отчего все эти борцы и партизаны, террористы и палачи выглядят на фото довольно солидными людьми. Я имею ввиду солидного возраста. В то время как табличка под их ФИО сообщает, что умерли они молодыми, многие чуть старше меня. Почему так? У них украли эту молодость, этот моложавый вид лица? Они променяли его на войну, на свой статус героя? Убийцы улиц были молоды только датами, но не имели этой середины жизни между геройской юностью и увесистым профилем на картине. Вряд есть определённый приказ старить изображения героев на портретах. Эта середина жизни сгорела в их делах… К книге, к чему-то по-настоящему новому, я обратился, как только закрылась дверь транспорта. По мнению автора, самыми знаменитыми деревьями на планете были гигантские кактусы в Мексике, баобабы Мадагаскара и секвойи Калифорнии. Только эти главы были написаны с чувством, богато иллюстрированы и снабжены ссылками. Остальные, десятки разделов, были краткими, как школьная энциклопедия. Они даже располагались в отталкивающем официозом алфавитном порядке. Я посмотрел буквы Р, Б, Ц, Х, в надежде найти что-либо про связь деревьев и «религии», «бога», «церкви», «храма». Пару раз открыл толстую книгу наугад и удивлялся тропическим растениям, пару раз с грохотом закрывал том, получая от этого удовольствия. Затем я вовсе утомился и стал ставить книгу на коленях вертикально, на её широкий корешок и ждать пока от прыжка трамвая она сама не раскроется в случайном месте. Я прочитывал, а иногда и нет, статью, что выходила после этого. Место про вяз из которого строят мосты потому что он не гниёт открылось три раза… На Героях панфиловцах в вагон зашёл наш завуч и я, не желая пересечься с ним взглядом, тут же наклонился и уставился в книгу, в случайном месте. Одновременно пытаясь боковым зрением увидеть где тот сел или встал. Эта зараза, прошёл по салону и похоже встал за моей спиной. Наверняка специально чтобы посмотреть, чем я занимаюсь или где выйду. В этот момент я был очень далеко от нашего района. Мне пришлось перевернуть страницу и начать читать, дожидаться своей остановки. Просто так смотреть в книгу не получалось. Только чтение помогло убить время.
