Ян Валетов
1917, или Дни отчаяния
Елизавета Михайловна смотрит на Николеньку, с восхищением слушающего брата. Видно, что и Пелагея с сестрой поддерживают Мишеля, да и Богдан и Варвара явно относились к горячей речи племянника со снисхождением.
– Это самая красивая яхта на свете! – продолжает Михаил. – Отец был бы счастлив иметь такую…
– Михаил, – прерывает его Елизавета Михайловна. – Я хотела бы поговорить с тобой наедине.
Терещенко замолкает.
– Я жду тебя в моей гостиной.
– Хорошо, мама…
Михаил следует за Елизаветой Михайловной.
Николенька подмигивает ему и показывает большой палец: мол, молодец, давай.
Гостиная мадам Терещенко
– Ты поступаешь непорядочно, Михаил, – говорит Елизавета Михайловна резко. – Ты пользуешься тем, что я вынуждена уделять большое внимание Малику, и играешь на его братской любви к тебе…
– Я ни о чем не просил Малика, – отвечает Терещенко сдержанно.
Он уже не горит азартным пламенем. Они вдвоем, и притворяться не приходится.
– Зачем тебе эта яхта? – спрашивает мать.
– Она мне понравилась. Она – лучшая на свете. Я ее хочу.
– Ты полагаешь, что этого достаточно?
– Я полагаю, что мечты надо осуществлять.
– Ты даже не знаешь, продают ее или нет.
– Я смогу убедить хозяина расстаться с ней. Деньги, мама, делают чудеса.
– Это не твои деньги, это деньги семьи.
Михаил вздыхает, но продолжает беседу в спокойном тоне.
– Если ты помнишь, то ровно два месяца назад проходило заседание нашего Общества сахарозаводчиков, и дядя Богдан, как директор-попечитель, доложил о состоянии дел. Хочу тебя заверить, что, несмотря на растущие акцизы, налоги и прочие радости предпринимательства, за последний год мы стали гораздо богаче. Теперь мы стоим никак не меньше 60 миллионов рублей, и в этом состоянии есть и мой скромный вклад…
– То есть – ты заслужил себе игрушку?
– Мама, я говорю лишь о том, что наша семья вполне может себе это позволить. У Дорика, например, есть прекрасная яхта…
– Дорик не покупал себе крейсер.
– Федя человек семейный, ему надо экономить…
– А ты, значит, человек холостой? – Елизавета Михайловна смотрит на сына с едкой улыбкой. – Ну хорошо… Раз ты так хочешь эту громадину, то придется кое чем поступиться. Первое! Если… Я повторяю, если тебе удастся договориться о ее покупке, то она должна быть записана на мое имя.
– Да ради Бога! Мама! – всплескивает руками Терещенко. – Я только не пойму, зачем тебе это надо.
– Считай это старческим капризом. Хотя мои соображения совершенно открыты: пока «Иоланда» будет принадлежать мне, я смогу следить за тем, как ты держишь данное мне слово.
– Но я еще не давал тебе слова! – удивляется Мишель.
– Сейчас дашь. По первому пункту мы договорились?
– Хорошо, мама. Мы договорились. Я запишу яхту на тебя.
– Отлично. Второе. Я даю тебе разрешение на покупку в том случае, если ты пообещаешь мне не жениться на своей белошвейке…
– Мама!
Терещенко вскакивает с кресла.
– …пока я не дам на то своего разрешения.
– Как ты можешь?!!
– Да или нет? – Елизавета Михайловна стоит, положив тонкие кисти рук на спинку изящного кресла орехового дерева, лицо ее бесстрастно, но глаза горят победным огнем.
– Ты пытаешься меня шантажировать! – Мишель краснеет, голос у него срывается на крик.
– Да или нет? – повторяет мадам Терещенко.
– Почему? Ну почему, мама, ты так упорно мешаешь моему счастью? Чем она тебе не угодила? Ты ведь и двух слов ей не сказала!
Елизавета Михайловна молчит, разглядывая взбешенного сына, бегающего по комнате.
– Это подло – ставить меня в столь двусмысленное положение! Почему я должен делать выбор между Маргарит и своими законными желаниями? Почему ты все время пытаешься управлять мной – взрослым успешным человеком? Ты приковываешь нас к себе, не даешь строить собственную жизнь, семьи? Зачем это тебе, мама?
Он оказывается возле окна.
По случаю теплой погоды рамы приоткрыты.
Хорошо видна бухта, залитая ясным зимним солнцем. Вода кажется ртутью – на море полный штиль. На рейде возвышается профиль прекрасной «Иоланды».
Терещенко прерывает тираду на полуслове и останавливается, глядя на открывшийся вид.
Закуривает.
– Мне совершенно незачем управлять вами, – негромко говорит Елизавета Михайловна. – Во всем, что с вами происходит, виноваты вы сами. А я… Я просто вас хорошо знаю. Вы мои дети, Михаил, и я вас очень люблю. Все люди любят так, как умеют, не правда ли? Так да или нет?
Терещенко молчит, глядя в окно.
Елизавета Михайловна смотрит ему в спину, едва заметно улыбаясь.
– Договорились, – наконец-то говорит он.
Феодосийская бухта. День
По направлению к стоящей на рейде «Иоланде» идет моторный баркас, на его баке – Терещенко.
Баркас подходит к трапу яхты, и Михаил соскакивает на швартовочную платформу. Вот он поднимается по ступеням, сопровождаемый человеком в мундире капитана.
Салон яхты «Иоланда». День
Салон роскошен, но не так, чтобы резать глаза, а таким образом, чтобы быть максимально удобным во время долгого путешествия. Он не кричит о богатстве хозяина, как салон на яхте Дорика, а снисходительно намекает на то, что тут понимают толк в комфорте и хороших вещах. Прекрасная мебель, диваны, стулья с гнутыми спинками, огромный обеденный стол, кожаные курительные полудиваны и несколько массивных кресел той же кожи стоят чуть в стороне, окружая низкий инкрустированный серебром столик.
Навстречу Терещенко поднимается пожилой человек – седой, густобровый, с обветренным лицом и сеточкой мелких морщин вокруг глаз – такие образуются от привычки морщиться от яркого солнца.
– Добро пожаловать на борт «Иоланды», сэр, – говорит он на английском, разглядывая гостя.
– Благодарю вас, сэр…
Михаил склоняет голову в вежливом поклоне.
– Я Мортон Плант, владелец этого судна.
– Рад познакомится с вами, сэр. Позвольте представиться – Михаил Иванович Терещенко.
– Русский друг господина Ротшильда… Присаживайтесь. Что будете пить? Виски, водку, ром? Или вы предпочитаете вино?
– Что пьете вы, сэр?
– Я? – Мортон усмехается. – После завтрака в моем возрасте положено пить шотландский виски. Говорят, он полезен для кровообращения и пищеварения, но, скажу вам по секрету, я пью его не потому… Мне просто нравится вкус!
Плант смеется, и Терещенко смеется вместе с ним.
– Тогда и мне виски.
– Прекрасно! Курите?
Мишель кивает.
– Тогда – угощайтесь!
Хозяин открывает ящик с сигарами.
Оба раскуривают сигары и лишь потом поднимают глаза друг на друга, выдерживая паузу.
– Скажу честно, – говорит Плант чуть погодя, закутавшись в плотный сигарный дым. – Сначала в мои планы не входила встреча с вами. Но выяснилось, что вы говорите правду. Барон Ротшильд-младший передает вам привет. Я заинтригован – что делает наследник сахарной империи в тихой и патриархальной Феодосии?
– Ответ прост, мистер Плант: здесь находится дом, принадлежащий моей семье. Брат Николай слабоват легкими, и иногда мы проводим в Крыму несколько недель зимой или весной.
– Тогда второй вопрос, мистер Терещенко…
Он выговаривает фамилию не без труда, но почти правильно – непривычно звучат только шипящие.
– Зачем вы искали встречи со мной?
– Я хочу поговорить с вами о настоящей любви.
– Со мной, мистер Терещенко?
– С вами, сэр. Потому что от вашего решения зависит моя судьба.
– Вы меня интригуете, – говорит Плант с улыбкой.
– Сэр, могу ли я просить вас дослушать меня до конца, каким бы странным не показалось вам сказанное?
– Я выслушаю вас, мистер Терещенко.
Мишель кладет сигару на край массивной хрустальной пепельницы.
– Я влюблен, – сообщает он американцу. – Я влюблен так, как не влюблялся никогда в жизни…
– Очень рад за вас, мистер Терещенко, но полагаю, что предмет вашей страсти не я?
– Конечно же не вы, сэр! Та, кого я люблю – настоящая красавица! Возможно, что в мире есть кто-то лучше ее, но не для меня. Я влюбился в нее с первого взгляда – увидел и заболел! Ее внешность, ее стройный силуэт… Всего три дня, как я увидел ее впервые, но мне кажется, что если я потеряю возможность быть с ней, касаться ее, заботиться о ней, то жизнь моя кончится…
Плант смотрит на Михаила с интересом, но на его лице отражается недоумение.
– Позвольте, я действительно не пойму, почему вы посвящаете меня в подробности вашей личной жизни? Ваше чувство трогательно, но какое отношение это все имеет ко мне? У меня нет дочерей на выданье, а внучки пока слишком малы. Это какая-то шутка, мистер Терещенко?
– Я совершенно серьезен, сэр. От вашего решения зависит, будем ли мы вместе.
– Вы уверены?
– Совершенно.
– Хорошо, хоть я и представить себе не могу, чем именно я могу вам помочь, но постараюсь это сделать… О ком идет речь? Как зовут вашу избранницу?
– «Иоланда», – говорит Терещенко. – Это лучшее имя из всех, что она могла бы иметь.
Плант некоторое время смотрит на Михаила, не говоря ни слова.
Потом негромко смеется, откинувшись на спинку кресла.
– Неплохо. Скажу честно, если бы вы сообщили мне цель вашего визита не столь экстравагантно, то наша беседа уже прекратилась бы… Мистер Терещенко, отдаю должное вашему дипломатическому таланту и оригинальному мышлению, но ничем не могу помочь вашей страстной любви. «Иоланда» нравится не только вам. Она нравится и мне. Мы знакомы не три дня, а достаточно давно. Можно сказать, что я знаю ее с детства. Мы многое пережили вместе – и шторма, и мертвый штиль – и все эти годы оставались верны друг другу. Увы, вы опоздали… Но не печальтесь, вы еще молоды и можете встретить кого-нибудь другого. Я не готов расстаться с ней и боюсь, что у вас не будет аргументов, чтобы заставить меня поменять решение.
– А если я рискну попытаться? – спрашивает Терещенко.
Плант качает головой.
– Нет.
Михаил достает из внутреннего кармана чековую книжку и паркеровское перо.
– Тогда я не буду вас уговаривать, – говорит он. – Я сейчас заполню чек и проставлю в нем сумму, которая, как я полагаю, будет самым веским аргументом в нашей с вами беседе. Мы оба коммерсанты, сэр, оба знаем, что все в этом мире имеет свою цену. Если проявите благосклонность, то это несказанно меня порадует. Если же нет – просто порвите чек. В эту сумму входит все, что находится на «Иоланде», включая экипаж. Я хотел бы вступить во владение яхтой до конца недели. Вам, сэр, будут оплачены билеты в первый класс на всем пути следования…
– Скажите, мистер Терещенко, – Плант снова щурится, – вы игрок?
– Да, – отвечает Михаил, заканчивая заполнять чек.
– Я так и думал, – говорит Плант. – Не хочу вас пугать, но поверьте моему жизненному опыту. Каждый игрок когда-нибудь проигрывает по-крупному.
– Или выигрывает.
– Или выигрывает, – легко соглашается Плант.
– У меня к вам просьба, – Терещенко встает, пряча «паркер» во внутренний карман. – Разорвете вы или не разорвете этот чек, пожалуйста, не разглашайте сумму сделки. Буду очень вам признателен. Придумайте какую-нибудь несуразицу, если пожелаете, но никому не говорите сумму.
– Вы так уверены в том, что я соглашусь на сделку?
– Искренне надеюсь. Позвольте откланяться?
Чек лежит на столе, ровно посередине, но ни Плант, ни Терещенко на него не смотрят.
Михаил подходит к дверям салона.
Плант берет чек со стола, смотрит на сумму.
Лицо его остается бесстрастным, но в глазах на миг все-таки проскакивает удивление.
Слуга распахивает перед Михаилом двери.
– Мистер Терещенко, – окликает гостя Плант, и тот с готовностью оборачивается.
– Да, сэр…
– Буквально несколько слов, – сдержанно улыбается Плант. – Вы молоды, а я еще не забыл, как прекрасно быть молодым. Делюсь опытом совершенно бескорыстно. Не бывает вечных побед, мистер Терещенко. Рано или поздно приходится попробовать на вкус поражение.
– Поражения делают нас сильнее, – отзывается Михаил. – Я их не боюсь.
– Это потому, что пока не проигрывали. Запомните: рано или поздно…
– Благодарю вас, сэр… Лучше – позже!
Терещенко выходит на палубу. Стоит, оглядывая безупречно надраенную палубу, сверкающие латунные леера, кристально чистые окна иллюминаторов надстройки. Потом поднимает голову и видит развевающийся на ветру американский флаг на верхушке мачты.
Он спускается в моторный катер и суденышко отваливает от борта яхты, тарахтит движок, унося Терещенко все дальше и дальше от «Иоланды». Он стоит на корме катера, глядя на огромное, но притом изящное судно и видит, как американский флаг спускается, обвисая на фале.
И взлетает на мачту Андреевский флаг. Михаил торжествующе улыбается и, совсем как мальчишка, подпрыгивает, взмахивая руками.
Вот Терещенко помогает матери и сестрам перебраться с моторного катера на швартовочную платформу.
Вот их приветствует капитан Бертон, за спиной которого стоит вся команда «Иоланды», включая юнгу и коков.
Вот они идут все семьей по палубе яхты, а рядом шагает капитан.
Вот глядит на «Иоланду» из окна гостиницы и курит сигару ее бывший хозяин.
Входит слуга и говорит:
– Поезд через полтора часа, сэр. Прошу вас спускаться вниз.
– Хорошо, Генри.
Плант еще раз глядит на яхту, улыбается и едва заметно качает головой.
Потом берет со стола шляпу и выходит из номера прочь, оставив в пепельнице дымящийся окурок.
Вот длинный стройный корпус режет волну.
В рубке у штурвала Пелагея. Рядом, давая девушке инструкции, стоит капитан Бертон. Девушка стреляет глазами, но моряк невозмутим или хочет таким казаться.
Вот Терещенко курит, стоя у раскрытых дверей, Елизавета Михайловна сидит в шезлонге на палубе, а рядом с ней читает книжку Николенька.
И снова Пелагея, облокотившись на леер, поглядывает на Бертона откровенно призывно. На ней белое легкое платье и шляпка, ветер играет подолом, обнажая парусиновые туфельки и стройные лодыжки. Бертон видит, как под тканью обрисовывается округлое бедро девушки, и делает вид, что смотрит в другую сторону.
– Как же Блок? – спрашивает Терещенко, склонившись к ушку сестры. – Пелагея, дорогая, как же Сашенька?
– Сашенька – это Сашенька, – шепчет в ответ Пелагея. – А Бертон – это Бертон. И вообще, братец, не суй свой любопытный нос в девичьи грезы! Мне по душе не только поэты, но и капитаны!
Лето 1912 года. Канн
«Иоланда» стоит на якоре недалеко от набережной. С ее борта в воздух взлетают огненные хвосты фейерверков и рассыпаются в черном бархатном небе. На палубе смеющиеся Терещенко, две его сестры и Николенька.
Рядом с «Иоландой» вторая яхта, почти такая же большая и роскошная – с нее тоже летят вверх разноцветные струи огня. У ее борта Дорик с незнакомыми нам молодыми людьми и девушками. Все кричат, аплодируют и смеются.
Федор и Михаил явно соревнуются друг с другом – зрелище воистину феерическое. Вся набережная освещена зарядами и наполнена разодетой толпой.
Фейерверк бушует над берегом, как полярное сияние.
– Ура! – кричит Дорик и потрясает бутылкой шампанского, из которой во все стороны летят пенные брызги. На его плече висит молодая девушка в достаточно откровенном платье и пьяная до полусмерти.
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР. Комната для чтения документов
– Светские рауты. Игры в казино. Фейерверки в Канне. Театры, балерины, любовницы – случайные и постоянные… – перечисляет Никифоров. – Светский лев. Откуда столько материала?
– Архивы охранного отделения, – сообщает капитан. – Состоял под наблюдением с момента поступления в университет. Дело заведено в 1907 году. Ничего не предпринимали, не опекали, но аккуратно собирали всю доступную информацию…
– Коллеги, – улыбается Никифоров.
– Точно, коллеги, – отзывается капитан без тени улыбки на лице. – Можно только поучиться технике документирования. Технических средств практически не было, сплошная агентурная работа. Мастера вербовки. Вы… Прости, ты бы удивился, увидев списки людей, состоявших в агентах Охранного. Они тщательно отслеживали связи Терещенко с членами императорского семейства, с политиками и промышленниками, собирали информацию о контактах с членами революционного подполья, о торговых партнерах Всероссийского общества сахарозаводчиков и еще попутно имели отдельные дела на членов семьи Михаила Ивановича. После вступления Терещенко в масонскую ложу задокументировано практически все.
– Можно глянуть?
– Зачем спрашиваешь? Конечно. Отдельная папка.
– Ложа «Малая Медведица»…
Никифоров фыркает.
– Детские игры на свежем воздухе…
– Если мне позволительно высказать свое мнение…
– Да говори, говори…
– Не вижу ничего смешного – масоны в России были значимой силой, Сергей.
– Кто б спорил, – говорит Никифоров, – а я не стану. Да не смотри на меня так! Где твое чувство юмора? Название смешное…
– Согласен.
Никифоров листает бумаги.
– Керенский, Некрасов, Милюков, Коновалов, Гучков… Знакомые все лица!
– Гучков состоял в «Военной ложе».
– Да тут материала на сотню авантюрных романов! – искренне восхищается Сергей Александрович.
– Доступ к материалам по делу Терещенко ограничен. Даже тебе выписывали отдельный допуск.
В руках у Никифорова еще одна папка, на обложке выцветшими чернилами надпись: Терещенко Михаил Иванович, общие материалы, 1912 год.
– Что стоит посмотреть здесь? – спрашивает Никифоров, взвешивая на ладони пухлую стопку бумаги.
– Участие Терещенко в открытии больницы на Подоле. Присутствовали – он и чета Ханенко. Значимое событие, широко освещалось прессой. Часть благотворительных программ Фонда Терещенко. Все лето он занимался семейным делом – инспектировал соляные копи в Бахмуте, занимался реконструкцией сахарного завода под Винницей, был правой рукой своего дяди – Богдана Ханенко. Видишь это фото? Заседание Правления Товарищества. Михаил сидит справа от дяди.
– Это Киев?
– Нет, Петербург. А вот это фото – Киев. Фото из архива «Киевских Ведомостей». Дарение картины Художественному музею. Ханенко пригласили Михаила Ивановича на церемонию. Это его тетка – Варвара, она дарит полотно музею. А это – директор музея. Вообще, Художественный музей в Киеве – это дело рук их семьи.
– К своей француженке он так и не поехал?
– Ну почему? – спрашивает капитан, заглядывая в свои записи. – Поехал. В конце августа 1912 года.
Конец лета 1912 года. Париж
Терещенко едет по Елисейским Полям в открытом автомобиле.
Машина останавливается возле знакомого дома – тут находится квартира Маргарит.
Он взбегает по лестнице – в руках Михаила огромный букет роз.
Маргарит открывает дверь на стук и замирает от неожиданности – Терещенко почти не видно за букетом, настолько он большой.
Они целуются. Букет падает на пол.
– Почему ты не предупредил? – спрашивает она.
– Хотел сделать тебе сюрприз!
– Где ты был столько времени?
Он отстраняется, продолжая держать ее в объятиях.
– Работал, любимая…
Маргарит прижимается к его плечу, на глазах у нее слезы.
– Глупости какие… – говорит он. – Ну зачем слезы? Ты же знала, что я тебя не забыл. Я посылал тебе цветы каждую неделю, писал, звонил…
– Тебя очень долго не было. Прости. Это от радости.
– Я тоже очень скучал по тебе.
Михаил смотрит на нее, но Маргарит прячет лицо.
– Перестань, – улыбается Терещенко. – Слезы тебе к лицу. Ты и с ними красавица! Я приехал, чтобы пригласить тебя на ужин. Одевайся! Только не у меня на глазах, а то не будет ни ужина, ни сюрприза!
Теперь уже улыбается Маргарит.
– Подожди…
– У тебя пять минут! – командует Мишель.
– Десять! – возражает она.
– Хорошо – десять! – соглашается Терещенко. – Но не более!
Маргарит выходит из гостиной.
Они спускаются по лестнице.
Красивая пара – он в смокинге, она в элегантном вечернем платье – достаточно строгом, но далеко не целомудренном.
Машина едет по парижским улочкам, выскакивает на Бульвары.
Маргарит придерживает шляпку руками. Терещенко смеется.
Вечереет. Загораются мягким светом газовые фонари.
Пара выходит из авто возле ресторана «Максим». Метрдотель встречает их у входа.
Зал пуст и украшен цветами. Играет струнный оркестр. Официанты и повара стоят в ряд, встречая гостей.
– Ты никогда не была у меня на родине, и я решил привезти ее тебе, – объясняет Терещенко. – И украинские повара, и официанты, и метрдотель, и музыканты, и икра, и рыба, и дичь – привезены из моей страны. Даже шампанское из царских погребов в Абрау-Дюрсо… Так что сегодня в «Максиме» русский вечер.
Мишель и Маргарит садятся за столик.
– Мне нравится, – говорит она, оглядываясь. – Цветы, музыка, мы вдвоем… У тебя на родине так извиняются перед обиженными девушками?
– Я могу даже стать на колени!
– Тогда тебе стоит сделать русские вечера традицией. Я никогда не видела тебя на коленях!
Терещенко без стеснения опускается на колени.
– Теперь видишь? – спрашивает он. – Ты – единственная, перед кем я готов это сделать. Я прошу прощения за то, что так долго не приезжал к тебе, и готов искупить свою вину. Приглашаю тебя в Канн, Марг. Хочу познакомить тебя с «Иоландой»…
Улыбка слетает с лица Маргарит.
– Кто такая Иоланда?
– Да перестань ты, глупенькая… Что за ревности? «Иоланда» – это моя яхта!
Терещенко берет в руки ладонь Маргарит и нежно целует пальцы.
– Поедем сегодня ночью, дорогая. Я обещаю – это будет восхитительная неделя. Самая лучшая неделя в нашей жизни!
Средиземное море. Яхта Михаила Терещенко «Иоланда». Вечер
Яхта идет мимо мыса Антиб. Терещенко и Маргарит сидят на палубе, любуясь начинающимся закатом. Кричат чайки. Едва слышно дышит могучая паровая машина «Иоланды». Лица у Маргарит и Мишеля умиротворенные.
– Маргарит, – говорит Терещенко. – Как бы ты отнеслась к тому, чтобы уехать из Франции?
– Зачем? – с удивлением спрашивает она. – И куда?
– В Петербург. Со мной.
– С тобой? Ты зовешь меня замуж, Мишель?
Он качает головой.
– Я зову тебя с собой, Марг… Я не могу на тебе жениться.
Она смотрит на Мишеля без всякого дружелюбия. Чувствуется, что разговор ей неприятен.
– Тогда не стоит об этом говорить. Мы провели прекрасную неделю. Ты не солгал – это были самые лучшие дни в нашей совместной жизни. Постарайся не испортить впечатление.
– Марг, я бы женился на тебе сегодня же, я хочу этого всем сердцем! Но я не могу переступить через…
Он запнулся.
– Я знаю, – говорит Маргарит, – что твоя мать меня ненавидит!
– Она не ненавидит… Понимаешь, у нее свой взгляд на брак.
– Надеюсь, тебе не надо напоминать, что это твой брак, а не ее? Я не собираюсь выходить замуж за твою мать.
– Маргарит, не злись… Я уверен, что рано или поздно мама изменит свое мнение. Она просто не знает тебя! Поверь, вообще-то у нее золотое сердце. Ты убедишься в этом, когда вы познакомитесь поближе.
– В мои планы, – отрезает Марг, – не входит знакомиться с ней поближе. И давай закончим этот бессмысленный разговор. Мы вместе почти пять лет, и все это время ты рассказываешь мне, что твоя маман обязательно изменится. А что ты расскажешь мне, когда она изменится в худшую сторону?
– Ты не понимаешь!..
– Что я должна понимать? – обрывает она тираду Мишеля. – Я должна принять то, что мужчина, который меня любит, живет за тысячи километров от меня? Что мы видимся несколько раз в год? Ты думаешь, я не понимаю, что ты не ведешь монашеский образ жизни? Я понимаю! Задай себе вопрос: сколько еще мы можем продолжать наши отношения? Год? Два? Три? Я и сегодня уже немолода для невесты. А какой я буду, когда твоя мама сменит гнев на милость?
– Поэтому я и зову тебя в Петербург! – восклицает Терещенко. – Зову жить под одной крышей! Ты же будешь моей женой перед Богом, зачем тебе обряд? Мы любим друг друга и разве нам нужно для этого разрешение?
– Я хороша для любовницы, но недостаточно хороша, чтобы быть женой! Твоя мать усматривает в наших отношениях мезальянс?
Маргарит близка к тому, чтобы взорваться.
– Конечно же, ее сыну в жены нужна не просто девушка из хорошей семьи – нужна как минимум графиня! Или княжна! Так? Кем я поеду за тобой? Содержанкой? В Париже у меня хотя бы есть друзья, какой-то круг общения. Я могу работать, если захочу! В конце концов, я могу в любой момент сеть в поезд и уехать в Прованс, к родителям! Что я буду делать в Петербурге? Сидеть взаперти, не имея возможности выйти в свет? Буду твоим трофеем?
– Маргарит…
– Я ненавижу ее. Ненавижу ее потому, что люблю тебя! – говорит она зло, чеканя слова. – Ненавижу, потому что ее спесь – единственная причина, которая не дает нам жить вместе!
– Марго, не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь…
– Ах, да! Ни слова о твоей маман! Она – неприкасаемая! Это обо мне можно говорить все, что угодно! Так?
– У мамы – свои соображения…
– А можно услышать твои? Собственные?
– Я хочу, чтобы ты была со мной. У меня нет иных соображений.
– В качестве кого? Няни? Любовницы? Гулящей девицы? Или будешь держать меня в своем доме в Петербурге, как фарфоровую собачку на камине? Для создания уюта?
– Марг! Пойми! Я не могу на тебе жениться против воли матери! Я не могу разрушить нашу семью ради семьи своей! Я не могу разбить ей сердце!
– У нее есть сердце? – спрашивает Маргарит с угрожающей интонацией. – Если бы у нее в груди было сердце, а не ледышка, то она бы давно отпустила своих детей. И тебя. И твою сестру Пелагею. И Лиз. Но она держит вас рядом, называя свою деспотию – любовью. Держать кого-то в железной клетке – преступление, но запирать собственных детей в клетке из обязательств – еще ужаснее.
– Марго!
– Давай закончим этот разговор, Мишель. Что бы я ни делала, что бы ты ни говорил потом – сегодня я услышала правду: у тебя всегда будет своя семья, а я в любом случае останусь сама по себе. И наши чувства никак этого не исправят. Все, все, все… – она помотала головой, словно недовольный ребенок. – Достаточно. Не будем тратить драгоценное время. Завтра наша неделя заканчивается – мне пора в Париж, тебе – домой, заниматься делами. Налей-ка мне шампанского, любимый!
Он с готовностью выполняет просьбу, пытаясь выглядеть уверенным, но получается плохо. Похоже, что тирада Маргарит выбила его из колеи.
– Давай выпьем за нас, – предлагает Маргарит, поднимая бокал. – Знаешь, я ни о чем не жалею. Ни на секунду. Я даже рада, что встретила именно тебя. Ты яркий, Мишель. Ты обаятельный. Рядом с тобой хорошо.
Она отпивает глоток шампанского.
– От тебя остается приятное послевкусие. И ты сказочно богат, что добавляет тебе шарма…
Она невесело смеется.
– Не мужчина, а клад, который попал ко мне в руки. Возможно, не встреть я тебя, и в моей жизни не было бы красок. Скучное существование с каким-нибудь Полем или Анри. Трое детей. Монотонный быт, монотонные занятия любовью в тесной спальне… Жизнь с тобой, Мишель, – фейерверк. Ты – человек-сюрприз. И, наверное, хорошо, что мы видимся три-четыре раза в год, потому что постоянные сюрпризы утомляют. Пусть будет, как будет. За тебя!
Конец лета 1912 года. На борту яхты «Иоланда».
Средиземное море неподалеку от Канн. Ночь
Судно идет разгоняя ночь ходовыми огнями. На палубах горит только дежурное освещение. Ночная вахта. В рубке – рулевой и капитан Бертон: норвежцу выпало дежурить в это время.
В роскошно убранной хозяйской каюте на кровати спят Маргарит и Михаил.
В комнате легкий беспорядок, возле кровати на ковре несколько пустых бутылок из-под шампанского, пепельница с окурками, полные бутылки, бокалы, блюдо с фруктами…
Михаил спит на животе, обняв подушку. А Марго, если присмотреться, не спит. Вот она осторожно выскальзывает из-под простыни, набрасывает на плечи легкий, практически прозрачный, пеньюар, не скрывающий, а, скорее, подчеркивающий красоту ее обнаженного тела. Маргарит сует ноги в тапочки, поднимает с ковра бутылку шампанского и тихо выходит из каюты.
На палубе никого, августовская ночь тепла. Вдалеке видны огни берега. Маргарит идет по палубе, походит к борту и отпивает вино прямо из горлышка. Она смотрит на россыпь огоньков на берегу и пьет подвыдохшееся шампанское глоток за глотком. На лице нет ни тени улыбки, она озабочена и мрачна, она не плачет, хотя на глазах у нее слезы.
В каюте Мишель переворачивается на бок, пытается обнять Маргарит во сне, но не найдя ее рядом, просыпается.
– Марг! – зовет он.
Ответа нет.
Терещенко вскакивает, заглядывает в уборную, зачем-то открывает шкафы и лишь потом осматривает палубу через окно – никого.
– Марго! – негромко кричит он. – Отзовись!
Михаил торопливо натягивает брюки прямо на голое тело и выходит из каюты.
– Марго! – зовет он уже идя по палубе.
Он шагает вдоль борта, силясь разглядеть силуэт девушки игре тени и света.
Маргарит изрядно пьяна.
Она сбрасывает с плеч пеньюар, раскидывает в стороны руки, подставляя лицо ветру, закрывает глаза и наклоняется вперед, над леерами, чтобы воздух обдувал ее сильнее.
Терещенко выходит из тени, видит Маргарит и бросается к ней, громко окликая по имени. Девушка пугается, теряет равновесие и начинает падать вниз, в бегущую вдоль борта темную воду.
Михаил рвется вперед изо всех сил, девушка уже летит в волны…
Воздух рвет пронзительный крик.
Терещенко на миг замирает, но потом срывает со стены спасательный круг и, перекрестившись, перемахивает через ограждение.
