Георг Эберс
Император
II
Один из царских дворцов в Александрии, построенных Птолемеями, стоял на косе, называемой Лохиада и выдававшейся в синее море в виде пальца, указывающего на север. Она служила восточной границей Большой гавани. В этой гавани всегда стояло множество разных судов, но теперь она была в особенности богата ими. И набережная, вымощенная шлифованными каменными плитами, которая вела к морской косе из дворцового квартала Александрии – так называемого Брухейона, омываемого морем, – была до такой степени переполнена любопытными гражданами, пешими и в колесницах, что последним пришлось не раз останавливаться, прежде чем они добрались до гавани, где останавливались императорские корабли[10].
И в самом деле, у пристани можно было увидеть необыкновенное зрелище. Там, под защитою высоких молов, стояли великолепные триремы, галеры, легкие и грузовые суда, которые привезли в Александрию супругу Адриана[11] и свиту императорской четы. Большой корабль с очень высоким павильоном на корме и с головою волчицы на носу, высоко вздымавшемся в смелом изгибе, привлекал особое внимание. Он был весь выстроен из кедрового дерева, богато украшен бронзой и слоновой костью и назывался «Сабина». Кто-то из молодых граждан, указывая пальцем на это название корабля, изображенное на корме золотыми буквами, подтолкнул локтем товарища и сказал смеясь:
– А у Сабины-то голова волчицы.
– Павлинья голова подошла бы ей больше. Видел ты ее вчера, когда она ехала в Цезареум?[12]
– К несчастью, – вскричал первый, но тотчас же замолчал; как раз за своей спиной он увидел римского ликтора[13], который нес на левом плече «fasces», пучок из вязовых прутьев, красиво обвитый шнурками; в правой руке он держал палку, которой разгонял толпу, чтобы очистить место для колесницы своего начальника, императорского префекта[14] Титиана, медленно следовавшей за ликтором.
Услыхав неосторожные слова гражданина, сановник сказал, обращаясь к стоявшему возле него мужчине, быстрым движением поправляя складки своей тоги:
– Чудной народ! Я не могу на него сердиться, но охотнее прокатился бы отсюда до Канопа[15] верхом на ноже, чем на языке александрийца.
– Слышал ты, что сказал только что вон тот толстяк насчет Вера?[16]
– Ликтор хотел схватить его, но с ними ничего нельзя сделать строгостью. Если бы с них взыскивать по сестерцию за каждое ядовитое слово, то, уверяю тебя, Понтий, город обеднел бы, а наша казна сделалась бы богаче сокровищницы древнего Гигеса Сардийского[17].
– Пусть они остаются богатыми, – вскричал Понтий, главный архитектор города, мужчина лет тридцати, с живыми глазами навыкате, и продолжал густым басом, крепко сжимая свиток, который он держал в руке: – Они умеют работать, а ведь пот солон. При работе они понукают, а во время отдыха кусают друг друга, как норовистые кони, впряженные в одно дышло. Волк – красивый зверь; но вырви у него зубы – и он превратится в скверную собаку.
– Ты читаешь в моей душе! – вскричал префект. – Но вот мы приехали. Вечные боги, я не предполагал, чтобы здание было в таком дурном состоянии! Издали оно все-таки имеет довольно внушительный вид.
Титиан и архитектор сошли с колесницы; первый приказал ликтору позвать управляющего дворцом и затем начал осматривать вместе со своим спутником ворота, которые вели к зданию. С двойной колоннадой, увенчанной высоким фронтоном, оно являло вид довольно величественный, но далеко не привлекательный. Штукатурка стен во многих местах обвалилась, капители мраморных колонн были изуродованы самым плачевным образом, а высокие, покрытые металлом створки дверей криво висели на петлях.
Понтий тщательно осмотрел ворота и затем вместе с префектом прошел на первый двор дворца, где во времена Птолемеев стоял павильон для посланцев, писцов и дежурных должностных лиц царя.
Там они встретили неожиданное препятствие: от маленького домика, в котором жил привратник, над мощеным пространством, на котором зеленела трава и цвел высокий чертополох, было протянуто несколько веревок. На этих веревках было развешано мокрое белье всевозможных видов и размеров.
– Недурное помещение для императора! – вздохнул Титиан, пожав плечами, и отстранил ликтора, поднявшего свои fasces, чтобы сбросить веревки на землю.
– Оно не так дурно, как кажется, – решительно отвечал архитектор. – Привратник! Эй, привратник! Куда запропастился этот бездельник?
С этим зовом Понтий направился к дому привратника и, пробравшись, согнув спину, под мокрым бельем, остановился. Ликтор же тем временем поспешил во внутренние покои дворца. Нетерпение и досада отражались на лице зодчего, когда он ступил за ворота; но теперь он улыбался своим энергичным ртом и вполголоса крикнул префекту:
– Титиан, потрудись прийти сюда.
Престарелый сановник, который был на целую голову выше архитектора, мог только согнув спину пройти под веревками. Но это не остановило его: пробравшись под бельем осторожно, чтобы не сбросить его на землю, он крикнул Понтию:
– Я проникаюсь уважением к детским рубашонкам. Под ними можно пройти, не сломав спинного хребта.
– Ха-ха, это великолепно! – сказал архитектор.
Последнее восклицание относилось к зрелищу, ради которого он и позвал префекта. И действительно, зрелище было довольно оригинальное: весь фасад привратничьего домика зарос плющом, густыми ветвями окаймлявшим даже окно и дверь сторожки. А среди зеленой его листвы висело множество клеток с дроздами, скворцами и другими мелкими певчими птичками. Широкая дверь домика была отворена настежь и позволяла обозревать довольно просторную, весело расписанную комнату. На заднем плане ее виднелась слепленная из глины превосходной работы модель статуи Аполлона. Всюду на стенах висели лютни и лиры разных форм и величин.
Посреди комнаты, возле отворенной двери, виден был стол, на котором стояли большая клетка с зеленью между палочками решетки и с множеством гнезд, наполненных молодыми щеглятами, большая кружка для вина и кубок из слоновой кости, украшенный изящной резьбой. Возле этих сосудов на каменной плите стола покоилась рука престарелой женщины, заснувшей в кресле. Несмотря на седые усики, красовавшиеся на ее верхней губе, и на грубый румянец лба и щек, ее лицо было ласково и добродушно. Должно быть, она и во сне видела теперь что-то очень приятное, так как выражение ее губ и глаз, один из которых был полуоткрыт, а другой плотно сомкнут, придавало ей такой вид, словно она чему-то радовалась.
На коленях у нее спала серая кошка, а возле кошки – как бы в доказательство того, что в этой веселой комнате, вовсе не дышавшей запахом бедности, а каким-то своеобразным приятным ароматом, нет места для вражды, – приютилась косматая собачонка, которая белоснежным цветом шерсти, видимо, обязана была очень уж заботливому уходу. Две другие собачонки, похожие на первую, лежали, растянувшись на каменном полу, у ног старухи и, по-видимому, спали так же крепко, как их благодетельница.
Архитектор указал подошедшему к нему префекту пальцем на эту тихую домашнюю обстановку и прошептал:
– Сюда бы какого-нибудь живописца, вот вышла бы превосходная картинка!
– Несравненная! – отвечал Титиан. – Но только мне кажется, что густой румянец на лице старухи и стоящая возле нее большая кружка от вина несколько подозрительны.
– Но видал ли ты когда-нибудь более мирную, более спокойную фигуру?
– Так спала Бавкида, когда Филемон[18] позволял себе отлучаться. Или этот примерный супруг всегда сидел дома?
– Вероятно. Но вот спокойствие и нарушилось.
Приближение двух друзей разбудило одну из собачек. Она тявкнула; за нею вслед поднялись и две другие, и все они залаяли наперебой. Любимица старухи спрыгнула с ее колен; но сама старуха и кошка не были потревожены этим шумом и продолжали спать.
– Сторожиха такая, что лучше и не нужно, – засмеялся архитектор.
– А эту фалангу собак, охраняющих императорский дворец, легко можно убить одним ударом, – прибавил Титиан. – Смотри, вот достойная матрона просыпается.
Действительно, старуху наконец потревожил лай собак; она слегка выпрямилась, подняла руки и, не то проговорив, не то пропев какую-то фразу, снова упала в кресло.
– Вот это великолепно! – вскричал префект. – Она во сне прокричала: «Валяйте повеселей!» Любопытно было бы посмотреть, как это диковинное существо поведет себя, когда проснется.
– Мне было бы жаль выгнать старуху из ее гнезда, – сказал архитектор, развертывая свой свиток.
– Нельзя трогать этот домик! – вскричал префект с живостью. – Я знаю Адриана. Он любитель оригинального в вещах и в людях, и я бьюсь об заклад, что он по-своему поладит с этой старухой. Но вот наконец идет смотритель этого дворца.
Префект не ошибся. Быстрые шаги, приближение которых уловил его слух, действительно принадлежали ожидаемому ими лицу.
Уже издали слышно было пыхтение спешившего человека, который, прежде чем Титиан мог помешать ему, стал срывать растянутые над двором веревки и сбрасывать их на землю вместе с развешанным бельем.
После падения этого занавеса, который отделял его от императорского наместника и его спутника, он поклонился первому низко, насколько позволяла ему массивность его тела; но его скорый бег и изумление при виде самого могущественного на Ниле человека во вверенном его надзору здании вконец лишили его самообладания, так что он даже не был в состоянии пробормотать традиционное приветствие.
Впрочем, Титиан не дал ему и времени для этого. Выразив свое сожаление по поводу злополучной судьбы лежавшего на земле белья и назвав смотрителю имя и профессию своего друга Понтия, он в немногих словах сообщил ему, что император желает жить во вверенном смотрителю дворце. Он, Титиан, знает о плохом состоянии здания и приехал сюда, чтобы посоветоваться с архитектором и с ним, смотрителем, каким образом в несколько дней привести в порядок запущенный дворец, как сделать его годным для жительства Адриана и исправить в нем хотя бы те повреждения, которые бросаются в глаза. Смотритель должен провести его по всем комнатам.
– Сейчас, сию минуту, – отвечал грек, тело которого за время многолетней праздности стало необычайно тучным. – Я сбегаю и принесу ключ.
Он удалился, тяжело дыша, и на пути быстрыми движениями круглых, коротких пальцев поправлял на правой стороне головы свои еще вполне сохранившиеся волосы.
Понтий посмотрел ему вслед и сказал:
– Верни его, Титиан. Его потревожили во время завивки. Только одна сторона головы была готова, когда за ним пришел ликтор. Ручаюсь головой, он велит завить себе и другую половину, прежде чем вернется сюда. Я знаю своих греков!
– Оставь его, – сказал Титиан. – Если твое суждение о нем верно, то он, не развлекаясь посторонними мыслями, будет внимателен к нашим вопросам только тогда, когда и другая половина его волос будет завита. Я ведь тоже умею понимать своих эллинов.
– Лучше, чем я, как видно, – отвечал архитектор тоном глубокого убеждения. – Государственный муж работает над людьми так же, как мы – над безжизненным материалом. Заметил ли ты, как толстяк побледнел, когда ты заговорил о немногих днях, по истечении которых император собирается переселиться во дворец? Недурной, должно быть, вид изнутри у этой старой рухляди. Однако нам дорог каждый час, мы слишком уж долго здесь замешкались.
Префект утвердительно кивнул головой и последовал за Понтием во внутренние покои дворца.
Как величествен и гармоничен был план этого громадного здания, по которому водил двух римлян смотритель его Керавн, уже успевший украситься превосходно завитыми локонами! Дворец стоял на искусственном холме посреди косы Лохиады. Из множества окон его и с балконов можно было легко обозревать улицы и площади, дома, дворцы и общественные здания мирового города, а также его кишевшую судами гавань. Богата, разнообразна и пестра была перспектива к югу и к западу от Лохиады, а с балкона дворца Птолемеев на восток и на север открывался никогда не утомлявший взора вид на бесконечное море, ограниченное только линией горизонта.
Посылая с нарочным гонцом с горы Казий своему префекту Титиану приказ приготовить именно это здание для приема императора, Адриан хорошо знал, в каком оно было запущенном состоянии. Восстановить основательно внутренность дворца, необитаемого со времени низвержения Клеопатры, было делом должностных лиц. На это он дал им восемь-девять дней.
И в каком виде Титиан и Понтий (у которого от осмотра, обследования и записи пот так и струился со лба) застали эти полуразрушенные и разграбленные чертоги, бывшие некогда вместилищем необычайного великолепия! Колонны и лестницы во внутренних покоях сохранились еще в довольно сносном состоянии, но зияющие потолки парадных зал пропускали дождь, великолепные мозаичные полы в некоторых местах были разрушены, в других – посреди какой-нибудь залы, как и в окруженном колоннами дворике, росла трава, образуя маленькую лужайку. Октавиан Август, Тиберий, Веспасиан, Тит[19] и целый ряд префектов выломали прекраснейшие мозаичные картины в знаменитом Лохиадском дворце Птолемеев и отправили их в Рим или в провинцию, чтоб украсить свои городские дома или загородные виллы.
То же произошло и с великолепными статуями, которыми за несколько столетий перед тем украшали этот дворец Лагиды[20], любители искусств, владевшие, кроме того, и другими, более обширными дворцами в Брухейоне.
Посреди одной обширной мраморной залы находился фонтан великолепной работы, сообщавшийся с превосходным городским водопроводом. Сквозной ветер дул в этой зале и в бурную погоду обдавал водяными брызгами весь пол, совершенно лишенный прежних мозаичных украшений и теперь повсюду, куда бы ни ступила нога, покрытый тонкой темно-зеленой, скользкой и влажной тканью моховых порослей.
В этой-то зале смотритель дворца Керавн, запыхавшись, прислонился к стене и, отирая лоб, скорее пропыхтел, чем проговорил:
– Конец!
Эти слова были сказаны таким тоном, как будто Керавн подразумевал свою собственную кончину, а не конец дворца, и насмешкой прозвучал ответ архитектора, который решительно заявил:
– Хорошо. В таком случае отсюда, может, мы и начнем наш осмотр.
Керавн не возражал, но воспоминание о множестве лестниц, на которые ему придется снова взбираться, придало ему вид человека, приговоренного к смерти.
– Нужно ли и мне оставаться с тобой при твоей дальнейшей работе, которая, вероятно, будет касаться отдельных подробностей? – спросил Понтия префект.
– Нет, – отвечал архитектор. – Разумеется, при условии, если соблаговолишь теперь же заглянуть в мой план и узнаешь в общих чертах, что я предполагаю сделать, а также уполномочишь меня свободно располагать денежными средствами и людьми в каждом отдельном случае.
– Согласен, – сказал Титиан. – Я знаю, что Понтий не потребует ни одного человека, ни одного сестерция[21] больше, чем это нужно для достижения цели.
Зодчий молча поклонился, а Титиан продолжал:
– Главное, думаешь ли ты в девять дней и ночей покончить со своей задачей?
– В случае крайности – может быть, но если бы мне было дано хоть четыре лишних дня, то – наверно.
– Значит, все дело в том, чтобы задержать прибытие Адриана на четверо суток?
– Пошли к нему навстречу в Пелузий[22] занимательных людей, например, астронома Птолемея[23] и софиста Фаворина[24], который здесь ожидает его. Они сумеют задержать его там.
– Недурная мысль! Посмотрим! Но кто может заранее учесть капризные настроения императрицы? Во всяком случае, считай, что имеешь в своем распоряжении только восемь дней.
– Хорошо.
– Где ты надеешься поместить Адриана?
– По-настоящему пригодна для жилья только незначительная часть старинного здания.
– В этом, к сожалению, мне и самому пришлось убедиться, – веско подтвердил префект и продолжал, обратившись к смотрителю не тоном строгого выговора, а как бы с сожалением:
– Мне кажется, Керавн, что ты, пожалуй, обязан был уж давно известить меня о плохом состоянии дворца.
– Я посылал уже жалобу, – ответил тот, – но на мое ходатайство последовал ответ, что средств не имеется.
– Я ничего об этом не слыхал, – воскликнул Титиан. – Когда же ты подавал заявление в префектуру?
– Это было еще при твоем предшественнике, Гатерии Непоте.
– Вот как! – произнес префект с растяжкой. – Уже тогда! Я бы на твоем месте возобновлял свое ходатайство ежегодно и уж во всяком случае при вступлении в должность нового префекта. Но сейчас нам недосуг сетовать на промедление. Во время пребывания здесь императора я, может быть, пришлю кого-нибудь из своих чиновников в помощь тебе.
Затем Титиан резко повернулся спиной к смотрителю и спросил архитектора:
– Итак, мой Понтий, какую же часть дворца ты имеешь в виду?
– Внутренние покои и залы сохранились лучше других.
– Но о них и думать не стоит! – вскричал Титиан. – В лагере император неприхотлив и довольствуется всем; там же, где есть вольный воздух и вид вдаль, он непременно пожелает их использовать.
– В таком случае мы остановим свой выбор на западной анфиладе. Подержи план, мой почтенный друг, – прибавил архитектор, обращаясь к Керавну.
Смотритель исполнил его приказание, а Понтий схватил грифель, энергичным жестом провел им по левой стороне чертежа и проговорил:
– Вот это западный фасад дворца, который виден со стороны гавани. С южной стороны – прежде всего вход в высокий перистиль, который можно использовать как караульню. Она будет окружена комнатами рабов и телохранителей. Следующие, менее обширные залы возле главного прохода мы отведем для должностных лиц и писцов; в этой просторной зале со статуями муз Адриан будет давать аудиенции, и в ней могут собираться гости, которых он допустит к своему столу вот в этом широком перистиле. Менее обширные, хорошо сохранившиеся комнаты, расположенные у того коридора, который ведет в квартиру смотрителя, должны быть отведены для секретарей и персонала, лично обслуживающего цезаря; длинный покой, выложенный благородным порфиром и зеленым мрамором и украшенный бронзовыми фризами, я думаю, понравится Адриану в качестве комнаты для работы и отдыха.
– Превосходно! – вскричал Титиан. – Я желал бы показать твой план императрице.
– Тогда вместо восьми дней потребуется восемь недель, – спокойно возразил Понтий.
– Ты прав, – отвечал префект, смеясь. – Но скажи, Керавн, почему нет дверей именно в самых лучших комнатах?
– Они были сделаны из драгоценного туевого дерева, и их потребовали в Рим.
– Твои столяры должны поторопиться, Понтий, – сказал Титиан.
– Лучше скажи, что продавцы ковров смогут порадоваться, так как прикроем, где будет возможно, дверные проходы тяжелыми занавесями.
– А что выйдет из этого сырого обиталища для лягушек, которое, если не ошибаюсь, примыкает к столовой?
– Мы устроим здесь зимний сад.
– Пожалуй! Это недурно! Ну а что мы сделаем с этими разбитыми статуями?
– Самые плохие из них мы вынесем вон.
– В комнате, которую ты предназначил для аудиенций, – продолжал префект, – стоит Аполлон с девятью музами, не так ли?
– Да.
– Мне кажется, эти статуи недурно сохранились.
– Не особенно.
– Урании здесь вовсе нет, – заметил смотритель, все еще держа перед собою план.
– Куда она девалась? – не без волнения спросил Титиан.
– Очень уж она понравилась твоему предшественнику, префекту Гатерию Непоту, и он взял ее с собою в Рим, – отвечал Керавн.
– И на что ему понадобилась именно Урания! – вскричал префект с досадой. – Без нее не обойтись в приемной комнате императора-астронома. Как быть?
– Трудно будет найти другую готовую Уранию одинакового с остальными музами роста, да и нет времени искать. Следовательно, нужно сделать новую статую.
– В восемь-то дней?
– И во столько же ночей.
– Но позволь, прежде чем мрамор…
– Кто думает об этом! Папий сделает нам Уранию из соломы, тряпок и гипса – мне эта хитрость хорошо известна, – а чтобы другие музы не слишком резко отличались от своей новорожденной сестры, они будут подбелены.
– Превосходно! Но почему ты выбираешь Папия, когда у нас есть Гармодий?
– Гармодий слишком серьезно смотрит на искусство, и, прежде чем он сделает набросок, император уже будет здесь. Папий работает с тридцатью помощниками и примет всякий заказ, лишь бы он принес деньги. Право же, его последние произведения, в особенности прекрасная Гигиея[25], сработанная по заказу иудея Досифея, и выставленный в Цезареуме бюст Плутарха, приводят меня в восхищение: они полны грации и силы. А кто отличит, что принадлежит ему и что его ученикам? Словом, он умеет устраиваться. Дай ему хороший заработок, и он в пять дней высечет тебе из мрамора группу, изображающую морское сражение.
– Ну так отдай заказ Папию. Но что ты сделаешь с этими злосчастными полами?
– Их мы залечим гипсом и краской, – ответил Понтий. – А где это не удастся, там по примеру восточных стран постелем ковры по каменному полу. О всемилостивая Ночь! Как темно становится! Отдай мне план, Керавн, и позаботься о лампах и факелах, ибо в этом дне и во всех последующих будет по двадцать четыре полномерных часа. У тебя, Титиан, я прошу полдюжины надежных рабов, пригодных для рассыльной службы… А ты что стоишь?! Я сказал тебе – свет нужен! У тебя было полжизни на то, чтобы отдыхать, а по отъезде императора тебе останется столько же лет для той же превосходной цели…
При этих словах смотритель молча удалился, но Понтий не пощадил его и докончил свою фразу, крикнув ему вслед:
– Если только ты не задохнешься до тех пор в своем собственном сале. Что же, в самом деле, нильский ил или кровь течет в жилах этого чудовища?
– Мне это безразлично, раз в твоих жилах все жарче пылающий огонь продержится до конца работ, – заметил префект. – Берегись чрезмерного утомления с самого начала. Не требуй от своих сил невозможного, ибо Рим и весь мир еще ждут от тебя великих произведений. Теперь я, совершенно успокоенный, напишу императору, что для него все будет приготовлено на Лохиаде, а тебе я крикну на прощание: «Отчаиваться глупо… если Понтий тут, если Понтий готов помочь!»
