Эмиль Габорио
Дело № 113
Он сказал это таким тоном, что Луи понял, что в его вмешательстве не нуждаются вовсе.
Тогда он принялся за письма, которые получались в доме. Он выследил, в какой час обыкновенно приезжал почтарь, и точно случайно выбегал к нему навстречу на двор. А когда почтарь приходил в их отсутствие, а отсутствовали они всегда оба, он знал, на какое место кладутся пришедшие письма и тотчас же к ним бежал. И его усилия не остались тщетны. В следующее же воскресенье среди писем, поданных ему почтарем, он нашел одно со штемпелем «Бокер» и быстро сунул его в карман. В это время подали лошадей. Луи ехал с братом кататься. Но, будучи не в силах сладить с нетерпением, Луи нашел какой-то предлог и побежал к себе в комнату.
Прочитав письмо, он дрожал, как человек, только что избавившийся от опасности. Теперь его погибель хотя и не менее вероятна, однако же отсрочена на некоторое время. Гастон будет ожидать ответа еще с неделю, затем напишет снова. Луи имеет в своем распоряжении еще десять – двенадцать дней.
А тем временем внизу, потеряв терпение, Гастон кричал:
– Иди же!
– Иду! – отвечал Луи.
А Гастон, казалось, даже и позабыл уже о том, что писал в Бокер, и больше уже ни разу не произносил имени Валентины.
Как человек, всю свою жизнь проведший в труде, Гастон нуждался в движениях, деятельности и весь ушел в свое новое дело.
Завод, казалось, поглотил его совершенно. Когда он его покупал, завод этот работал в убыток, но Гастон поклялся, что разумной эксплуатацией он заставит его приносить пользу и ему и стране.
Он пригласил молодого инженера, умного и смелого, и уже теперь, благодаря быстрым улучшениям производства и различным переменам в применении прогрессивных методов, им удалось сбалансировать доход и расход.
– В нынешний год еще куда ни шло! – радостно говорил Гастон. – Но уж на будущий год мы будем непременно получать тысяч двадцать пять!
На будущий год! Какая ирония судьбы!
Пять дней спустя, в субботу, после обеда, Гастон как-то вдруг почувствовал себя нехорошо.
С ним сделалось такое головокружение, что он положительно не мог стоять на ногах.
– Я знаю это, – сказал он. – У меня в Рио часто бывали эти головокружения. Стоит только, бывало, наступить двум часам дня и готово. Пойду лягу. Разбудите меня к обеду.
Но настал обед, и когда он попробовал было подняться, то не смог.
Вслед за головокружением страшно заболела голова. В висках застучало с невероятной силой. Горло стали сжимать судороги, и ощущалась сухость во рту. Но это было не все: язык заплетался и уже не следовал за мыслью. Гастон хотел сказать одно слово, а произносил совсем другое, и было похоже на то, что его поразили безгласие и немота. Наконец мускулы у челюстей напряглись, и нужно было много усилий, чтобы он мог открыть или закрыть рот.
Дежуривший около брата Луи настаивал на том, чтобы послать за врачом, но Гастон не хотел.
– Твой врач, – сказал он, – будет пичкать меня лекарствами и уложит меня совсем, тогда как я просто недомогаю и знаю от этого средство сам.
И он приказал своему слуге Мануэлю, старому испанцу, служившему у него уже десять лет, приготовить ему лимонад.
И действительно, на следующее утро Гастону было заметно лучше.
Он встал, ел за завтраком много и с аппетитом, но в тот же самый час, как и вчера, почувствовал себя еще хуже.
На этот раз, ничего не сказав Гастону, Луи послал в Олорон за доктором С… Доктор объявил, что серьезного ничего нет, поставил несколько мушек, предварительно посыпав их морфием, внутрь прописал препарат из валерианы и цинка.
Но среди ночи, не проспал Гастон спокойно и трех часов, как болезнь приняла еще более бурный характер. Приехавший на утро доктор С… был очень удивлен и положительно был сбит с толку происшедшей переменой.
Он спросил, не увеличили ли дозу морфия, чтобы облегчить страдания больного? Мануэль, который ухаживал за хозяином, отвечал, что нет. Тогда он прописал кровопускание и в больших дозах хинин и удалился, сказав, что приедет завтра.
Сделав над собою усилие, Гастон приподнялся на своей постели и послал слуг за знакомым адвокатом.
– Зачем это? – спросил Луи.
– Мне нужен его совет, – отвечал Гастон. – Не будем обманываться: я тяжко болен. Я буду покоен, когда распоряжусь заранее. Послушайтесь меня.
Еще нужен был юрист, чтобы составить новое духовное завещание, и на это раз уже в пользу Луи. Он хотел отдать ему все.
Узнав, в чем дело, и сообразив намерения своего клиента, адвокат решил, что нужно, насколько возможно, обставлять дело так, чтобы не платить наследственных пошлин, которые в данном случае могли бы быть очень значительны. И он предложил следующее простое средство.
Если Гастон подпишет сейчас бумагу в том, что принимает своего брата в компаньоны на половинных началах, то в случае его смерти Луи уплатит наследственные пошлины только с половины всего того, что ему достанется по завещанию.
С живейшим участием Гастон одобрил эту комбинацию. И не потому, что он хотел этим соблюсти некоторую экономию в случае смерти, а потому, что видел в ней случай, если останется в живых, разделить с братом все, что имел, не задев этим его самолюбия и щепетильности.
И между Луи и Гастоном был совершен акт, которым Луи признавался участником в деле брата на сумму в полмиллиона франков.
Этого-то Луи и надо было! Теперь перед юстицией всего мира, перед всеми судами на свете, Луи был компаньоном своего брата и собственником половины всех его имений.
Умрет ли Гастон или будет жить, теперь Луи по закону имел в своем распоряжении 25 тысяч ливров годового дохода, не считая случайной прибыли от завода.
На такое богатство он не смел даже надеяться, не смел даже о нем мечтать. Теперь его желания не только исполнились, но даже были превзойдены. Чего ему теперь недостает?
Увы! Ему не хватало только одного: мирно наслаждаться этим богатством. Оно пришло к нему слишком поздно. Это богатство, свалившееся ему с неба, вместо того, чтобы обрадовать его, только наполнило его душу гневом и печалью.
Вот что он писал Раулю два или три дня спустя по подписании договора:
«Я имею теперь 25 тысяч ливров дохода, в моем распоряжении полмиллиона франков. Но к чему мне это богатство сейчас? Всего золота в мире недостаточно сейчас, чтобы устранить все трудности нашего с тобою положения. Мы вступили с тобой на наклонную плоскость и волей-неволей должны уже катиться до ее конца. Было бы безумием остановиться посередине. Богатый или бедный, я должен каждую минуту бояться, что вот-вот Гастон повидается с Валентиной. Как их разлучить навсегда? Откажется ли мой брат увидеть женщину, которую он так любил? Нет, Гастон не перестанет ее искать, желать свидания с нею, и доказательством этому может служить то, что несколько раз, в минуты самых тяжелых страданий, он произносил ее имя».
Гастону стало лучше. Он уже не страдал так тяжко, голова его прояснилась, он легко стал дышать, и его предчувствия уже оставили его.
– Я крепко построен, – сказал он окружавшим его рабочим. – Меня вылепили из извести и песка, и вот я уже могу выходить.
Приехавшие из Олорона его знакомые высказали предположение, что, быть может, болезнь его произошла от перемены климата, и было нетрудно убедить в этом и его самого.
– Старые деревья погибают, когда их пересаживают, – отвечал он. – Весьма возможно, что я прожил бы дольше, если бы возвратился в Рио.
Какая надежда для Луи! С каким пылом он ухватился за нее!
– Да, – сказал он. – Ты очень хорошо сделаешь, если возвратишься туда, отлично сделаешь. Я буду тебя туда сопровождать. Путешествие в Бразилию вместе с тобой составит для меня громадное удовольствие.
Но что поделаешь с больными! Они – как дети. На другое утро Гастон уже говорил совсем другое.
Он утверждал, что никогда не решится бросить Францию. Напротив, как только поправится, он тотчас же поедет в Париж. Там он посоветуется с врачами, там повидается с Валентиной.
И по мере того как продолжалась его болезнь, он все более и более беспокоился о Валентине, и его удивляло, что он до сих пор еще не получил ответа из Бокера. Ответ этот так занимал его, что он собрался с силами и написал второе письмо в более категорических выражениях и с часу на час стал поджидать возвращения почтаря.
Но и это второе письмо оказалось в кармане у Луи.
В тот же вечер Гастон стал жаловаться на боли. После двух или трех дней улучшения болезнь вспыхнула вновь и на этот раз уже с невероятной силой. И в первый раз за все течение ее доктор С… стал высказывать беспокойство.
С этого момента уже можно было предвидеть роковой конец. И если страдания Гастона, казалось, уменьшились, если он стал менее стонать, так это только потому, что силы стали ему изменять и что наступил, наконец, кризис. Час от часу удары сердца становились все слабее и слабее и конечности стали холодеть.
Наконец, на четырнадцатый день болезни, утром, после целой ночи беспокойного полузабытья, Гастон пришел в себя.
Он послал за священником и, пробыв с ним наедине целых полчаса, объявил, что теперь уж он может умереть по-христиански, как и его предки.
Затем он приказал растворить настежь все двери и позвать к нему рабочих. Он простился с ними и сказал им, что не забыл и их.
Когда они удалились, он попросил брата не бросать завод, обнял его в последний раз и, повалившись на подушку, впал в агонию.
А когда настал полдень, он тихо и мирно почил навеки. Морфий сделал свое дело.
С этой минуты Луи становился маркизом и миллионером.
А пятнадцатью днями позже, устроив все дела и поговорив с инженером, который стал управлять заводом, Луи уже сидел в вагоне.
Накануне же он дал Раулю следующую многозначительную телеграмму:
«Я добился».
Глава XIX
Первое свидание между двумя сообщниками произошло в гостинице «Лувр». Было оно очень бурное. Рауль, этот практический молодой человек, доказывал, что они уже достигли самых счастливых результатов и что желать еще большего глупо.
– Чего нам теперь недостает? – говорил он своему дяде. – Чего еще нам желать? В нашем распоряжении теперь больше миллиона. Поделим его и успокоимся. Нам выпало на долю счастье, поверь мне – не надо испытывать судьбу.
Но эта умеренность не понравилась Луи.
– Я богат, – отвечал он, – но ведь у меня есть и другие желания. Более чем когда-либо я хочу жениться на Мадлене. О, она будет моею, клянусь тебе в этом! К тому же я ее люблю. А затем, сделавшись племянником одного из самых богатейших банкиров столицы, я немедленно же приобрету важное положение…
– Желать Мадлену, милый дядюшка, это дело очень рискованное.
– Пусть будет так… Но я согласен даже и на риск. Я согласен делиться с тобой, но поделюсь только тогда, когда женюсь на Мадлене. Ее приданое будет твоим. Поэтому в нашей комедии необходим еще новый акт.
– Новый акт?…
– Тебе он кажется трудным? Ничего не может быть проще. Выслушай меня, потому что от твоих способностей зависит его будущее исполнение.
Рауль откинулся на спинку кресла с видом невозмутимого слушателя и просто отвечал:
– Я к твоим услугам.
– Через четыре или пять дней я повидаюсь с господином Фовелем и сообщу ему, что хранящиеся у него фонды принадлежат мне, и попрошу его подержать у себя эти деньги, так как я в них вовсе не нуждаюсь. Так как ты не доверяешь мне, то эти деньги будут тебе служить гарантией в том, что я сдержу свое слово.
– Мы еще поговорим об этом!
– Затем, милый племянничек, я отправлюсь к госпоже Фовель и обращусь к ней со следующими словами: «Когда я был беден, сударыня, я должен был заставить вас прийти на помощь сыну моего брата, который в то же время и ваш сын. Правда, это большой негодяй…»
– Покорнейше благодарю! – сказал Рауль.
– «…он доставил вам тысячи беспокойств, – продолжал Луи, – он отравил вам жизнь, хотя должен был бы составить вам утешение, примите от меня извинения и поверьте, что я очень о вас сожалею. Теперь я богат и пришел вам объявить, что с нынешнего дня я принимаю на себя заботу о настоящем и будущем Рауля».
– И это ты называешь планом?
– Ты сейчас увидишь. Весьма возможно, что от этого сообщения госпожа Фовель бросится мне на шею. Но она этого не сделает из боязни перед племянницей и спросит меня, не откажусь ли я от Мадлены в виду того, что разбогател. На это я категорически отвечу: «Нет. Напротив, это новое доказательство моего бескорыстия. Вы считали меня жадным, сударыня, – скажу я ей, – но вы обманулись. Я увлечен красотой и умом Мадлены, и… я ее люблю. И если бы у нее не было даже гроша за душой, то и тогда бы еще с большей настойчивостью я на коленях просил у вас ее руки. Она согласна быть моей женою. Позвольте мне настаивать на этом, но под одним только условием: мое молчание за этот брак. А чтобы убедить вас в том, что ее приданое не играет для меня ни малейшей роли, я даю вам честное слово, что на другой же день после свадьбы я подпишу на имя Рауля двадцать пять тысяч ливров годового дохода».
Луи сказал это с таким ударением, таким увлекательным тоном, что даже Рауль, этот классический притворщик, был удивлен.
– Восхитительно! – воскликнул он. – Эта последняя фраза выкопает между госпожой Фовель и ее племянницей сразу целую пропасть. Это обеспечение моего будущего сразу привлечет мою мать на нашу сторону!
– Надеюсь, – отвечал Луи с притворной скромностью, – и это тем более, что я доставлю этой милой даме превосходные поводы извинять себя в своих же собственных глазах. Я докажу ей и ее племяннице, что Проспер их недостойно обманывал. Я представлю им этого малого по уши погрязшим в долгах, игроком, развратником, кутилой и открыто живущим с продажной женщиной.
– И на закуску – с хорошенькой, – вставил Рауль. – Не забудь упомянуть, что эта синьора Жипси очаровательна и что не обожать ее нельзя. Это будет маслом в огонь.
– Не бойся, уж я сумею! У меня красноречие и ум министерские. Затем я дам понять госпоже Фовель, что если она действительно любит свою племянницу, то она не может не желать видеть ее замужем не за этим хамом-кассиром без гроша за душой, а за человеком почтенным, крупным промышленником, унаследовавшим одно из славных имен Франции, маркизом, имеющим претензию на высокое положение в свете.
Рауль и сам представлял себе эти перспективы.
– Если ты ее и не убедишь, – сказал он, – то, во всяком случае, поколеблешь.
– О, эти дела не скоро делаются! – продолжал Кламеран. – Это только семена, которые я зароню в ее душу. Благодаря же тебе они взойдут, вырастут и дадут свои плоды.
– Благодаря мне?
– Да, но дай мне кончить. Сказав все это, я скроюсь, я даже и носа не покажу туда, и вот тут-то и начинается твоя роль. Конечно, мать тотчас же передаст тебе о нашем разговоре. Но при одной только мысли об услугах именно от меня ты возмутись. Ты энергично заяви, что готов примириться со всеми лишениями, с нуждой, скажи даже – с голодом, что тебе не впервой голодать, но что ты никогда не согласишься одалживаться перед человеком, который… которого… Ну, одним словом, ты меня понимаешь!
– Понимаю! Чувствую! Патетические роли у меня всегда выходят хорошо, в особенности когда я заранее подготовлюсь.
– Отлично. Только это благородное бескорыстие на том и окончится. Ты снова должен начать расточительную жизнь. Более чем когда-либо ты должен играть, ставить ставки, проигрывать. Требуй денег, как можно больше денег, при этом будь настойчив, безжалостен. И помни, что все, что ты стащишь у матери, ты возьмешь себе сполна. Делиться со мной тебе уже больше не придется.
– Ах, черт возьми!
– Я требую этого, Рауль. Необходимо, чтобы в три месяца ты истощил все источники у этих двух женщин – понимаешь? – все! Необходимо, чтобы ты пустил их по миру, чтобы в эти три месяца они были разорены абсолютно, чтобы они остались без копейки, без малейшей драгоценности, без всего!
– И тебе не жалко этих несчастных женщин?
– Это необходимо. В тот день, когда ты поставишь госпожу Фовель и ее племянницу на край пропасти и когда они увидят всю ее глубину, – вот тут-то я и явлюсь. И когда они будут считать себя навеки погибшими, я их спасу. Я разыграю перед ними очень милую сцену, и это тронет Мадлену. Она меня ненавидит, тем лучше! Но когда она увидит, когда ей будет доказано, что я хочу именно ее, а не ее деньги, она перестанет меня презирать. Нет такой женщины, которую не тронула бы чья бы то ни было привязанность, а привязанность извиняет все. Я не говорю, что она меня полюбит, но она отдастся мне без сопротивления. А это все, чего я желаю.
Рауль молчал, пораженный таким цинизмом и такой холодной развращенностью своего дядюшки.
– Ты, конечно, добьешься своего, дядя, – сказал он, – но между тобой и Мадленой всегда будет стоять обожаемый кассир Проспер, а если и не он, то воспоминание о нем.
Луи нехорошо улыбнулся.
– Проспер, – отвечал он, бросив сигару, которая уже потухла, – меня беспокоит столько же, сколько и вот эта дрянь…
– Она его любит.
– Тем хуже для него. Через полгода она уже не будет его любить. Уже теперь он уронил себя морально. А в ту минуту, когда я добьюсь своего, я уничтожу его. Ах, когда я почувствую в своей руке трепет руки Мадлены, когда я услышу вдруг у себя на лбу ее дыхание от поцелуя, – весь мир не отнимет ее у меня! И горе тому, кто станет тогда у меня поперек пути! Проспер меня стесняет, и я его уничтожу. С твоей помощью я втащу его в такую тину, что он позабудет даже и думать о Мадлене.
Тон Луи выражал такую ненависть, такое безграничное желание мстить, что Рауль испугался не на шутку и задумался.
– Ты, кажется, готовишь для меня отвратительную роль, – сказал он спустя некоторое время.
– У моего племянника, кажется, заговорила совесть? – спросил Кламеран насмешливо.
– Совесть?… Не совсем… но признаюсь…
– Как? На попятный двор? А ну-ка предположи, куда ты денешься, если госпожа Фовель вдруг завтра умрет? В глубоком трауре ты, значит, пойдешь клянчить пособие у ее вдовца?
Рауль с гневом прервал его.
– Оставь! – сказал он. – Я вовсе не ухожу на попятный двор. Если я возражаю, так только потому, что хочу прежде всего указать тебе, какой подлости ты от меня требуешь, а затем уже доказать, что без меня ты обойтись не можешь.
– Я и не говорю, что могу.
– Но какое же я получу вознаграждение, почтенный дядюшка? Что ты можешь предложить мне в случае успеха? И что, если мы сядем на мели?
– Как я уже сказал тебе, ты получишь двадцать пять тысяч ливров годового дохода, и все, что я получу в приданое за Мадленой, будет твое.
– Согласен. А в чем будут состоять гарантии?
– Чего ты боишься? – спросил Кламеран.
– Всего, – отвечал Рауль. – У кого я должен искать защиты, если ты меня надуешь? У этого вот кинжала? Нет, благодарю покорно! Твоя шкура мне обойдется дороже, чем шкура честного человека.
Наконец после долгой беседы они сговорились: все было улажено к общему удовольствию, и они расстались, крепко пожав друг другу руки.
Увы! Госпожа Фовель и ее племянница не замедлили почувствовать на себе всю горечь этого соглашения.
Все случилось именно так, как предвидел и желал Луи Кламеран.
В ту самую минуту, когда госпожа Фовель собиралась уже вздохнуть свободно, поведение Рауля сразу изменилось. Его мотовство вспыхнуло еще с большей силой.
До этого времени госпожа Фовель еще могла себя спрашивать: «Куда он тратит деньги, которые я ему даю?» Теперь уж она не могла задавать себе и этого вопроса: Рауль относился к ней с большой теплотой.
Он показывался повсюду, одевался по самой последней моде, его стали видеть на первых представлениях за кулисами, он приезжал на бега в карете, запряженной четверкой лошадей.
И никогда еще он не требовал денег так настойчиво, так жестко, как теперь. И госпожа Фовель не находила защиты против этих чудовищных и частых трат.
Скоро все дозволенные источники у госпожи Фовель и ее племянницы иссякли.
В один месяц негодяй расточил все, что только они успели сэкономить. Тогда они обратились ко всем неблаговидным приемам, употребляемым теми женщинами, тайные издержки которых служат началом разорения семей. Они стали наживать деньги на самых позорных экономиях. Они заставляли дожидаться поставщиков, брали на книжку. Затем они стали завышать счета на те покупки, что тратили на самих себя. Они стали выдумывать такие наряды, что даже господин Фовель с улыбкой им как-то сказал:
– Да вы становитесь, мадам, завзятыми кокетками!
Несчастные женщины! Они уже целые месяцы ничего для себя не покупали, они жили только остатками от прежнего величия, переделывали старые платья, сгибаясь под теми требованиями, которые предъявляло к ним их общественное положение.
Более рассудительная, чем тетка, Мадлена уже предвидела не без страха, что скоро должен настать момент, когда придется ответить «нет» и все откроется наружу.
Но она молчала. Деликатность заставляла ее скрывать все свои предположения.
И день этот настал. Мадлена и ее тетка оказались лишенными всего, что имели.
Накануне у госпожи Фовель собрались гости к обеду, и нечего было дать повару на покупку провизии.
Пришел в этот день и Рауль. Никогда еще он не был в таком затруднении. Во что бы то ни стало ему нужны были десять тысяч франков. Он не хотел ждать и был ужасен и безжалостен.
– Но у меня уже вовсе нет ничего, несчастный! – возразила ему госпожа Фовель в отчаянии. – Ни одного сантима! Ты взял уже все. У меня остаются только драгоценности. Если они тебе нужны – бери уж и их!
– Давай! – отвечал он озверевшим голосом. – Я снесу их в ссудную кассу!
Госпожа Фовель вынесла ему футляр с бриллиантами. Их подарил ей ее муж, когда, подведя итог, узнал, что он уже миллионер.
И одна за другой драгоценности госпожи Фовель последовали за этими бриллиантами, и, когда не хватило и их, Рауль, принялся и за бриллианты Мадлены.
Чтобы защищаться от ополчившихся против нее негодяев, госпоже Фовель оставались одни только слезы и молитвы. Но этого было мало.
Эти возмутительные вымогательства доходили до того, что даже сам Рауль возмущался, волновался и испытывал ужас и отвращение.
– У меня положительно переворачивается сердце, – говорил он своему дяде, – я начинаю терять терпение. Добро бы сражаться с равным врагом, с оружием в руках, а то истязать этих несчастных женщин, которых любишь, – нет, слуга покорный!
Кламеран, казалось, нисколько не удивился этим протестам.
– Конечно, это печально, – отвечал он, – но ведь нужда не знает законов. Подожди, еще немного терпения и энергии – и мы будем у цели.
Но они были к цели гораздо ближе, чем предполагал Кламеран. К концу ноября госпожа Фовель, предвидя неминуемую катастрофу, решилась обратиться к нему. Она не могла сообщить об этом Мадлене, опасаясь с ее стороны возражений. Но, к ее удивлению, Мадлена сама начала об этом разговор.
– Чем скорее ты повидаешься с Кламераном, – сказала она тетке, – тем будет лучше.
И действительно, дня через два госпожа Фовель отправилась сама к маркизу в гостиницу «Лувр», предупредив его заранее письмом.
Он принял ее с холодной, притворной вежливостью, с тоном человека, которым пренебрегли, но который оскорблен и унижен и должен соблюдать поэтому известную осторожность.
Он возмутился поведением своего племянника и даже дозволил себе обругать его, сказав, что расправится с этим негодяем по-своему. Но когда госпожа Фовель сообщила ему, что если Рауль беспрестанно и обращается именно к ней, то это только потому, что он не желает одалживаться перед дядей. Кламеран, казалось, стал в тупик.
– Какова дерзость! – воскликнул он. – Мерзавец! В эти четыре месяца я дал ему двадцать тысяч франков, и если я согласился их ему дать, так это только потому, что он всякий раз грозил мне, что обратится к вам.
Видя по фигуре госпожи Фовель, что она не столько удивлена, сколько сомневается, Луи встал, отпер свой шкаф, достал оттуда расписки Рауля и показал ей их. Расписок было выдано на сумму в 23 500 франков.
Госпожа Фовель не знала, что ей делать.
– Но ведь и я ему дала около сорока тысяч франков, – сказала она. – Ведь это шестьдесят тысяч франков в какие-нибудь четыре месяца!
– Это было бы невероятно, – отвечал Кламеран, – если бы у него не было любовницы.
– Боже мой! Куда только девают эти твари деньги, которые тратят на них мужчины?
– Этого никто не знает…
И он, казалось, искренне жалел госпожу Фовель и обещал ей, что сегодня же вечером повидается с Раулем и постарается пробудить в нем лучшие чувства. А затем, после долгих возражений с ее стороны, он кончил тем, что предоставил в ее распоряжение все свое состояние.
Госпожа Фовель отказалась от его предложения, но была им тронута и, возвратясь домой, сказала Мадлене:
– Быть может, мы обманывались; весьма возможно, что он не такой уж плохой человек…
Мадлена печально покачала головой. То, что произошло, она отлично предвидела! Милое бескорыстие маркиза было только подтверждением ее догадки.
Придя к своему дяде за новостями, Рауль нашел его сияющим.
– Все идет отлично, милый племянничек, – сказал ему Кламеран. – Твои расписки сотворили чудеса. Ты отличный партнер, и я тебя горячо поздравляю. Сорок тысяч в четыре месяца! А?
– Да, – небрежно отвечал Рауль, – приблизительно на эту сумму я заложил бриллиантов в ссудной кассе.
– Черт возьми! У тебя теперь должно быть много денег, потому что любовницу-то ведь я приплел только как предлог!
– Ну, это уж мое дело, дяденька. Ты-то сам не забывай нашего условия. Я должен сказать тебе только то, что госпожа Фовель и Мадлена теперь совсем уже без гроша. У них теперь нет ничего, и я считаю свою роль исполненной.
– Да, твое дело окончено, и я запрещаю тебе требовать от них даже и один сантим.
– А что мы будем делать далее? В чем будет состоять дальнейшее?
– Дальнейшее заключается в том, что мина уже подведена и что нужно теперь только подождать удобного случая, чтобы ее поджечь.
Этот случай, которого Луи поджидал с таким лихорадочным нетерпением, должен был, по его плану, доставить ему сам Проспер Бертоми.
Луи так любил Мадлену, что до ненависти ревновал ее к этому человеку, которого она выбрала свободно и которого не презирала всеми силами своей души, как его.
Он знал, что женится на Мадлене. Но как? Силой, приставив ей нож к горлу. Он приходил в неистовство от одной только мысли, что будет владеть только ее телом, но не душой, которая, не подчинившись его силе, все-таки будет принадлежать Просперу.
И он поклялся, что, прежде чем жениться, он утопит кассира в клоаке бесчестья, откуда ему уже не вылезти никогда. Он мог бы его убить, но ему хотелось лучше его унизить.
До сих пор он воображал себе, что несчастного молодого человека легко погубить, что он сам же доставит к этому средства. Но он ошибся.
Правда, Проспер вел безумную жизнь, которая часто доводит до катастрофы, но даже в беспорядочной жизни у него был свой порядок. Он вел большую игру, но играл без страсти, без всякого интереса, и ни экзальтация выигрыша, ни разочарование проигрыша никогда не могли нарушить его хладнокровия.
Его любовница Нина Жипси была сумасбродна, расточительна, но она обожала его, и ее фантазии не переходили установленных им пределов.
– Ты не знаешь Проспера, дядя, – говорил Кламерану Рауль. – Мертвого не воскресишь. В тот день, когда Мадлена дала ему отставку, она убила в нем человека. Для него безразлично решительно все, и ни к чему он не питает интереса.
– Что ж, подождем!..
И они подождали, а, к великому удивлению госпожи Фовель, Рауль снова стал по отношению к ней таким же, каким был в отсутствие Кламерана. Его расточительность сменилась вдруг бережливостью. Он окончательно порвал с несуществовавшей любовницей. Под предлогом экономии он не хотел уезжать из Везине, хотя оставаться там на зиму было неприятно. Он хотел искупить свою вину уединением. На деле же он продолжал там жить для того, чтобы пользоваться большей свободой и избавиться от частых посещений матери.
Именно в это самое время госпожа Фовель, обрадовавшись происшедшей в нем перемене, придумала определить его на службу в банкирскую контору к своему мужу.
Господин Фовель одобрил эту идею. До него доходили слухи о расточительности Рауля, да и сам он уже неоднократно давал ему взаймы денег. Убежденный в том, что молодой человек без занятий способен на одни только глупости, он предложил ему место корреспондента, назначив ему жалованье по пятьсот франков в месяц.
Предложение это очень обрадовало Рауля, но, получив приказание от Кламерана, он отказался от него наотрез, отговорившись тем, что не чувствует ни малейшего призвания к банковской деятельности.
Этот отказ так обидел банкира, что он сказал ему несколько резких слов и объявил ему, чтобы тот больше уже не рассчитывал на его услуги. Это послужило Раулю предлогом демонстративно перестать у них бывать.
Это затишье после стольких жестоких издевательств показалось Мадлене подозрительным. Она понимала, что это спокойствие, которое обыкновенно предшествует буре, было предвестником какого-то страшного, гибельного шторма. Она не говорила тетке ничего о своих предчувствиях, но приготовилась ко всему.
– Что-то они замышляют? – не раз говорила госпожа Фовель. – Будут ли они нас снова преследовать?
– Да, – шептала и Мадлена. – Что-то они замышляют?
И если Рауль и Кламеран не подавали и признаков жизни, так это только потому, что они, как охотники на тяге, подстерегали своих жертв. Они выжидали только удобного момента.
Следя за каждым шагом Проспера, Рауль прилагал все свои старания к тому, чтобы завлечь его в такую передрягу, где он потерял бы свою честь навсегда. Но, как он и предвидел, безучастное отношение кассира ко всему служило ему большим препятствием.
Кламеран начал терять терпение и стал уже подыскивать более верное средство, когда однажды ночью, в три часа, его разбудил вдруг Рауль.
– Что случилось? – спросил с беспокойством Луи.
– Может быть, ничего, а может быть, и все, – отвечал Рауль. – Я сейчас только от Проспера.
– Ну?
– Я повез его обедать, пригласил также Жипси и еще троих из моих знакомых. После обеда я затеял громадную игру в баккара, но Проспер был такой кислый, что я не мог его втянуть.
Разочарованный Луи сделал недовольное движение.
– Ты сам кислый, – проворчал он. – Ходишь только беспокоить среди ночи людей из-за такой ерунды!
– Подожди, я еще не окончил.
– Так говори же, черт возьми!
– Окончив игру, мы стали ужинать. Проспер, хмелея все больше и больше, сболтнул слово, на которое запирается касса.
Кламеран вскрикнул от удовольствия.
– Какое же это слово? – спросил он.
– Имя его любовницы.
– Жипси!.. Да, это так! Всего только пять букв.
Он был очень возбужден и взволнован, встал с постели, надел халат и зашагал по комнате.
– Попался-таки! – сказал он с выражением удовлетворенной ненависти. – Теперь уж он в наших руках! И если этот хваленый кассиришка сам не хочет обворовывать свою кассу, так обворуем мы за него, и, как ни вертись, влопается-то все-таки он! Теперь слово в нашем распоряжении, остается только достать ключ. Ты ведь знаешь, куда его кладут?
