Эмиль Габорио
Дело № 113
Глава XIII
Валентина знала, что в этот вечер Гастон отправится в Тараскон, перейдет там через железный мост, ведущий из Тараскона в Бокер, и, как было условлено накануне, в одиннадцать часов ожидала его на этой стороне.
Но незадолго до назначенного часа, бросив случайно взгляд на замок Кламеран, она увидела там мелькание огней, чего раньше никогда не случалось.
Предчувствие чего-то страшного сразу овладело ею, и сердце у нее похолодело.
Какой-то тайный голос помимо ее воли настойчиво шептал ей, что в замке Кламеран случилось что-то страшное и особенное.
И ее беспокойство возрастало все более и более, пока наконец в окне у Гастона не засветился дорогой для нее сигнал, указывавший на то, что ее друг выходит к Роне.
Она не верила своим глазам, готова была ошибаться в своих чувствах и только тогда, когда сигнал этот повторился три раза, ответила на него сама.
А затем, полуживая, не чувствуя под собою ног и придерживаясь за стену, она сошла в парк и направилась к реке.
Господи!.. Кажется, никогда еще Рона так не бесновалась, как теперь. Возможно ли, чтобы Гастон ее переплыл? Едва ли… значит, действительно произошло нечто ужасное.
Она упала на колени и стала молиться.
И каждый предмет, который появлялся перед нею в темноте на поверхности реки, представлялся ей трупом ее Гастона.
Временами ей казалось, что она уже слышит его крик среди бушующих волн, ужасный крик утопающего, последний его протест против неумолимых, слепых стихий.
Но это не был крик Гастона.
В то самое время, когда гусары и жандармы возвращались без успеха в Кламеран, Гастон сотворил одно из тех чудес, в которое не поверил бы никто, если бы не было на то доказательств.
Он вышел из воды невредимым у самого парка Вер-бери.
И под деревьями он увидел белую тень: это его поджидала Валентина.
Он спасся!
Тотчас же, не дав себе перевести дух, он бросился к Валентине и скоро уже был около нее.
Измученная ожиданиями, несчастная Валентина лежала без чувств, и жизнь уже готова была ее оставить.
Объятия Гастона вернули ее к сознанию.
– Ты! – воскликнула она голосом, полным безграничной любви. – Это ты! Господь сжалился над нами? Он услышал мои мольбы!
– Нет, – проговорил он, – нет, Валентина, Бог безжалостен к нам.
Предчувствия не обманули ее. Она поняла это из слов Гастона.
– Что же случилось? – спросила она. – Почему ты пришел сюда вплавь, рискуя и своею жизнью, и моей? Что произошло?
– Случилось то, Валентина, что наш секрет теперь уже не наш и что наша любовь сейчас известна всем.
Она отшатнулась назад, точно пораженная громом, закрыла руками лицо и громко застонала.
– Да, это так, – сказал Гастон. – Вот что уготовило нам слепое чувство злобы между нашими семьями! Нашу благородную, святую любовь, которая представляет собою лучезарную славу для Бога и для людей, мы должны со стыдом, позорно скрывать, точно совершаем какое-то преступление. И я не мог уничтожить, стереть с лица земли всех тех подлецов, которые осмелились произнести твое святое имя! Ах, зачем, зачем я убил только двоих из этих негодяев!..
– Ты убил?… Гастон!..
Глубокое отчаяние Валентины привело его в себя.
– Да, – отвечал он, стараясь овладеть собою, – да, я дрался… Вот почему мне и пришлось пускаться через Рону вплавь. Это касалось моей чести. Еще бы один момент, и все жандармы нашего округа устроили бы на меня охоту, как на дикого зверя. Я удрал от них, и теперь я должен скрыться, бежать…
Валентина едва держалась на ногах.
– Куда же ты надеешься бежать? – спросила она.
– Я и сам еще не знаю! Куда идти? Какое будущее ожидает меня, что со мною случится? Могу ли я все предвидеть! Постараюсь добраться до границы, переменю свое имя, переоденусь, и, возможно, мне удастся скрыться в какой-нибудь такой стране, где еще не существует законов и где принимают даже и убийц.
Гастон замолчал. Он ожидал, он надеялся на ответ. Но ответа не последовало.
– И если перед тем как скрыться, – снова начал он, – я пришел проститься с тобой, Валентина, то это лишь потому, что в этот тяжкий момент, когда все погибло для меня, я еще полагаюсь на тебя и верю в твою любовь. Нас соединила связь более крепкая и более нерушимая, чем все связи в мире: я люблю тебя. Ты моя жена перед Богом, я твой и ты моя, и это на всю нашу жизнь. Допустишь ли ты, чтобы я бежал один, без тебя, Валентина? Неужели ты прибавишь к мукам моего изгнания, к горьким сожалениям о потерянной жизни еще разлуку с тобой?
– Гастон, клянусь тебе…
– Я знал это, – перебил ее Гастон, иначе поняв ее слова. – Я отлично знал, что бы бежишь вместе со мною. Итак – идем же! Идем, Валентина, на общую погибель или на общее спасение. Перед нами открывается сказочное будущее, будущее свободы и любви!
Он сходил с ума, он бредил; он взял Валентину за талию и стал ее тащить за собою.
И чем более овладевала им экзальтация, и чем более забывал он об осторожности, тем решительнее Валентина брала себя в руки.
Ласково, но с твердостью, которой нельзя было в ней даже и подозревать, она высвободилась из его объятий и оттолкнула его от себя.
– Это невозможно, – печально, но твердо ответила она.
Это его смутило.
– Невозможно! – пробормотал он.
– Ты знаешь меня хорошо, – продолжала Валентина. – Тебе отлично известно, что разделить с тобой даже горчайшую судьбу было бы для меня величайшим счастьем. Но кроме твоего голоса, который зовет меня за собою, кроме моего голоса, который заставляет меня послушаться тебя, во мне еще говорит голос более сильный и более повелительный – это долг.
– Как? Ты еще можешь оставаться здесь после того, что сегодня произошло, и после того скандала, о котором уже завтра все узнают?
– Что ты хочешь этим сказать? То, что я погибла, опозорена? Разве я сегодня совсем другая, чем была вчера?
– А твоя мать?
– Ради нее-то я здесь и остаюсь. И ты требуешь, чтобы я оказалась неблагодарной дочерью, бросила свою мать и последовала за любимым человеком в то время, как она без денег, без друзей, брошенная всеми, только и имеет, что меня одну!
– Но ведь ее предупредят наши враги, Валентина, и она узнает обо всем!
– Что ж делать! Совесть мне не позволяет, и этого с меня достаточно. Мать жестока со мной, черства, безжалостна, я этого не заслужила от нее, но я готова отдать свою жизнь, чтобы не дать ей повода думать, что ее Валентина преступила законы чести. О мой единственный друг! Мы находились в сладком забытье, которое не могло долго продолжаться, и я ожидала, что пробуждение будет тяжко. Бедные, глупенькие, мы могли поверить, что вне долга возможно вечное счастье! Рано или поздно, а плата за тайное счастье настанет. Смиримся же, и пусть нас унижают все!
– Не говори так! – воскликнул Гастон. – Сама мысль о твоем унижении сводит меня с ума!
– А что поделаешь? Мне предстоят еще и другие неприятности…
– Тебе? О чем ты говоришь?
– Знаешь, Гастон, я…
Но она не окончила, помолчала с минуту и потом быстро проговорила:
– Нет, ничего!.. Это я так… Пустяки.
– Надежда еще не потеряна, – продолжал он. – Моя любовь и отчаянное положение, я уверен, тронут моего отца, а он добрый человек. Быть может, мои письма и настояния моего брата Луи убедят его попросить для меня у госпожи Вербери твоей руки.
– Нет, – отвечала она. – Твой отец никогда на это не решится.
– Почему?
– Потому что мать отвергнет его предложение. Насколько я знаю, она поклялась, что я буду женой только человека со средствами, а твой отец небогат.
– И это мать, – возмутился Гастон, – для которой ты жертвуешь собою!
– Она мне мать, и этого довольно. Я не имею права ее судить. Мой долг оставаться с ней, и я остаюсь.
– Так-то ты меня любишь! Зачем же тогда Рона возвратила мне жизнь, которая без тебя мне в тягость?
И он бросился к Роне, решив умереть. Валентина его удержала.
– И это ты называешь любовью? – спросила она.
– А для чего же жить? – возразил он. – Что у меня впереди?
– А Бог? Наше будущее у Него в руках.
Одно только слово «будущее» сразу пролило надежду в мрачной судьбе Гастона.
– Ты это говоришь? – воскликнул он, воспрянув духом. – Хорошо, я повинуюсь. Долой слабость! Я буду жить, бороться и добьюсь своего! Твоей матери нужно богатство – хорошо, в три года я наживу его или умру!
Валентина сложила руки и стала молиться. Она не смела даже рассчитывать на такое внезапное решение.
– Но прежде чем бежать, – обратился к ней Гастон, – я хочу передать тебе священные для меня вещи.
И он вытащил из кармана шелковый мешок, в котором лежали драгоценности маркизы Кламеран, и положил их в руки Валентины.
– Это драгоценности моей покойной матери, – сказал он. – Только одна ты достойна их носить. Я дарю их тебе. Возьми их как залог моего возвращения к тебе. Если через три года я не потребую их от тебя обратно, то знай, что я уже умер, и тогда сохрани их себе на память обо мне.
Она зарыдала и взяла от него мешок.
– А теперь, – продолжал он, – моя последняя к тебе просьба: все думают, что я утонул. Но мне не хочется убивать этим отца. Завтра утром сходи к нему и скажи ему сама, что я спасен.
– Хорошо, – отвечала она. – Я схожу, клянусь тебе в этом.
Он обнял ее в последний раз.
– Куда ты теперь пойдешь? – спросила она его.
– Думаю, в Марсель. Скроюсь там у одного своего приятеля, может быть, он устроит мне побег!
– Ты не можешь так отправляться. Тебе необходим попутчик, проводник, и я сейчас предоставлю тебе такого человека, на которого ты можешь вполне положиться. Это Менуль, наш сосед. У него есть на Роне лодка.
Они вошли в калитку парка, от которой у Гастона имелся ключ, и скоро были уже у старого матроса.
Он сидел у огня в белом некрашеном кресле и дремал. При виде Валентины и Кламерана он вскочил и стал протирать глаза, думая, что это во сне.
– Послушайте, Менуль, – обратилась к нему Валентина. – Этому господину надо скрыться. Его надо доставить к морю и посадить тайком на корабль. Можете вы доставить его на вашей лодке до устья Роны?
Матрос тряхнул головою.
– В половодье и ночью, – отвечал он, – это невозможно.
– Это для меня, Менуль.
– Для вас, мадемуазель Валентина? Тогда это можно.
И он осмотрел Гастона.
– Я дам вам платье моего покойного сына, – сказал он ему. – В него все переодеваются. Идите за мной.
Затем Менуль и Гастон возвратились опять, почти совсем неузнаваемые, и отправились к берегу реки, к тому месту, где в кустах была спрятана лодка. Валентина проводила их до самой реки.
В последний раз, пока матрос приготовлял свои весла, несчастные обнялись и слились в последнем прощальном поцелуе.
– Через три года! – кричал Гастон. – Через три года!
– До свиданья, барышня… – сказал старый матрос, – а вы, молодой человек, теперь держитесь хорошенько!
И сильным ударом багра он оттолкнул лодку на самую середину реки.
А три дня спустя благодаря знакомствам Менуля Гастон уже сидел в трюме трехмачтового американского корабля «Том Джонс», который уже на следующее утро должен был отправляться в Вальпараисо.
Глава XIV
Неподвижная, бледная как статуя, Валентина стояла на высоком берегу и смотрела, как на этой утлой ладье уезжал тот, кого она так любила. Лодка мчалась вниз по течению, быстрая, как птица, и через несколько секунд обратилась в черную точку, едва заметную в далекой быстрине реки.
Гастон уехал. Он был спасен. Валентина могла теперь без боязни предаться своему отчаянию. Теперь уж ей не от кого было скрывать свои рыдания. Подавленная событиями, она понимала, что всему настал конец, и мысль о будущем заставляла ее ужасаться и трепетать.
Но пора было уходить домой.
Тихо поплелась она к замку, пройдя через ту калитку, которая столько раз так таинственно отпиралась перед Гастоном. Валентина заперла ее за собой, и ей показалось, что там, позади нее, осталось все ее счастье.
Но прежде чем подняться к себе, она обошла вокруг замка и заглянула в окошко к матери.
Окна ее в этот час были обыкновенно освещены, так как госпожа Вербери часть ночи проводила за книгой.
Зарывшись в тупом материализме, эгоистка до мозга костей, графиня мало занималась своей дочерью. Она предоставила ей полную свободу. Валентина могла делать что хотела, но этой ночью девушка предпочла войти незамеченной. Ее могли спросить, откуда такой беспорядок в ее одежде и почему она так намокла и вся в грязи.
К счастью, ей удалось незаметно пробраться в замок. Она вошла к себе в комнату и заперлась. Ей необходимо было уединение, ей нужно было продумать, прочувствовать все, чтобы прямо взглянуть в лицо тем ужасным ударам судьбы, которые предстояли ей впереди.
Сидя за своим рабочим столиком, она вытащила из кармана мешок, который передал ей Гастон, и стала машинально перебирать лежавшие в нем драгоценности.
Может ли она надеть себе на палец хотя бы самое простое, дешевенькое кольцо? Нет! Мать спросит у нее, откуда она его взяла, и ей придется солгать.
Она прижала к груди этот мешок и спрятала его подальше в комод.
Настало утро.
На деревенской церкви зазвонили к ранней обедне, она решила, что пора отправляться в путь, и пошла.
Слуги в замке уже поднялись. Одна из горничных, Мигонна, приставленная к Валентине, мыла песком плиты парадного крыльца.
– Если мама спросит, – обратилась к ней молодая девушка, – то ты скажи, что я пошла к ранней обедне.
И, выйдя из замка, она поспешила, насколько могла. Сознание необходимости исполнить такое важное поручение, боязнь, что это не удастся, и пренебрежение к опасностям придавали ей сил. Она забыла об усталости, хотя всю ночь провела в слезах.
Только к восьми часам утра она добралась до длинных живых изгородей, посаженных по бокам дороги, ведущей к калитке замка Кламеран.
Навстречу ей вышел лакей маркиза Сен-Жан, которого она хорошо знала. Лицо у него передергивалось, и глаза были красны, точно от слез.
– Вы, барышня, в замок? – спросил он Валентину.
– Да, – отвечала она.
– Если вы насчет Гастона, то это бесполезно. Граф погиб из-за своей любовницы.
– Я пришла сюда поговорить с господином маркизом.
Сен-Жан зарыдал:
– Это невозможно, потому что господин маркиз теперь далеко.
– Где же он?
– Сегодня утром, в пять часов, маркиз Кламеран скончался.
Чтобы не упасть, Валентина ухватилась за дерево.
– Скончался… – произнесла она.
– Да, – ответил Сен-Жан, – скончался… Как только ему объявили, что его сын погиб, это поразило его как громом. Я был при нем. Он всплеснул руками и без малейшего крика упал. Мы перенесли его на кровать, а господин Луи сел на коня и поскакал за доктором в Тараскон. Но это был удар. И когда приехал доктор, то ему уже нечего было делать. Только один раз, и то ненадолго, маркиз пришел в сознание. Он позвал к себе господина Луи и о чем-то говорил с ним наедине. А когда началась агония, он сказал: «Отец и сын – оба в один день, на радость Вербери». Это были его последние слова.
– В таком случае проведите меня к господину Луи.
Это поразило Сен-Жана.
– Вас! – воскликнул он. – Вас!.. И не мечтайте об этом, милая барышня! Как! После всего, что произошло, и вы еще хотите видеться с ним? Послушайтесь моего совета, уходите домой. Я не ручаюсь за других слуг, они могут разболтать о вашем приходе.
И, не дожидаясь ответа, он зашагал назад.
Возвратившись в Вербери, Валентина первым делом столкнулась с Мигонной, которая обрадовалась ее приходу.
– Ах, барышня, – сказала она ей. – Идите поскорее. Сегодня утром кто-то был у вашей мамы, и с тех пор она все время кличет вас к себе. Идите, но будьте осторожны: барыня очень сердита.
Графиня уже знала о том, что произошло накануне. Ей в страшно преувеличенном виде обо всем сообщила некая старушка вдова, ее подруга, которая поспешила к ней со своими соболезнованиями, несмотря на раннее утро.
Госпожа Вербери ужаснулась, так как видела в этом гибель для репутации Валентины и все ее планы относительно блестящей партии для ее дочери должны были разлететься в прах. Девушка, так сильно скомпрометированная, уже не могла рассчитывать на богатого жениха. И нужно было еще по крайней мере года два, чтобы все было забыто и чтобы можно было выезжать в свет.
– Несчастная! – закричала графиня на дочь, вся побагровев. – Так-то ты уважаешь традиции нашего дома? Для того тебе дана была полная свобода, чтобы ты снизошла до тех тварей, которые служат позором нашему полу?
Валентина предвидела эту сцену и ожидала ее с страшным биением сердца. Она считала ее справедливым, заслуженным искуплением за свою преступную любовь и стояла молча, опустив голову.
– Ты не отвечаешь? – спросила она.
– Что же я могу отвечать тебе, мама? – сказала Валентина.
– Ты должна доказать мне, что все это ложь, что ты вовсе не пала! Защищайся же, говори!
Валентина молча покачала головой.
– Так значит это правда? – закричала вне себя графиня. – Это правда?
– Прости меня, мама… – прошептала девушка.
– Как! Простить?… И ты смеешь еще меня просить об этом, бесстыдница! Да какая же кровь течет у тебя в жилах? Ты воображаешь, что это можно будет отрицать даже и тогда, когда все станет очевидным? И это моя дочь! У нее есть любовники, и она даже не краснеет! Честь тебе и слава!
– Мама, ты безжалостна…
– А ты ко мне жалостлива? Подумала ли ты хоть раз о том, что твой позор может убить меня? Я поручила тебе честь нашего дома, и что же из этого вышло? Ты бросилась в объятия первому встречному.
Слова «первому встречному» возмутили Валентину. Она не заслужила, не могла заслужить такого обращения с собой. Она попыталась протестовать.
– Я ошиблась, – продолжала графиня. – Ты права, твой любовник не первый встречный. Из всех ты выбрала Гастона Кламерана, наследника самого злейшего из наших врагов. И он тебя надувал. Трус. Он хотел похвастаться перед всеми твоей к нему любовью; жалкий человек, он хотел на мне и тебе выместить геройский поступок наших предков.
– Нет, мама, нет, это неправда… Он меня любил, и если бы сейчас он мог рассчитывать на твое согласие…
– Жениться на тебе?… Никогда! Да, кроме того, ведь он же утонул, этот твой любовник; умер также и старый маркиз, мне уже сказали об этом. Бог справедлив, мы отомщены.
И Валентина вспомнила слова Сен-Жана: «На радость Вербери». Радость ненависти засветилась в глазах у графини.
Видя, что ее дочь по-прежнему стоит без движения, графиня позвонила. Стоявшие в передней горничные дрожали от страха и, заслышав звонок, бросились бежать к ней со всех ног.
– Отведите барышню в ее комнату, – скомандовала графиня, – заприте ее там на замок и ключ принесите мне!
Графиня решила подержать Валентину подольше взаперти и не позволять ей выходить из дома.
Но скоро горничные доложили ей, что Валентина больна. Графиня ответила им, что все это одно только ломанье и кривлянье, но так как Мигонна настаивала, то графиня решила наконец подняться к дочери. Оказалось, что Валентина была действительно больна.
Не дрогнув ни одним мускулом, графиня послала в Тараскон за доктором, тем самым, который ночью был приглашен к маркизу Кламерану.
Осмотрев больную, доктор нахмурил брови.
– Эта барышня больна очень серьезно! – сказал он наконец. – Мне нужно поговорить с нею наедине.
Графиня удалилась.
Через полчаса доктор снова вышел к графине, видимо взволнованный серьезностью болезни.
– Ну? – спросила его графиня.
– Вы мать, графиня, – отвечал он печально, – и ваше сердце должно уметь прощать… Бодритесь! Валентина беременна…
– Несчастная!.. Я так и знала…
И взгляд графини принял такое ужасное выражение, что это поразило даже доктора. Он положил свою руку на руку старухи и, посмотрев на нее так, что она задрожала, сказал, отчеканивая каждое слово:
– Ребенок должен быть доношен.
Проницательность доктора не обманула его, потому что внезапная мысль овладела вдруг госпожой Вербери – она решила уничтожить ребенка, который мог быть живым свидетелем падения Валентины.
– Я вас не понимаю, доктор… – проговорила она.
– Но я-то, я понимаю вас, графиня, – отвечал ей доктор. – И я должен вам сказать, что преступление отнюдь еще не искупает ошибки.
– Доктор!..
– Я говорю вам то, что думаю, мадам. И если я ошибаюсь, то тем лучше для вас. Мой долг – спасти вашу дочь и ее дитя, и я спасу их. Мой долг также потребовать от вас отчета относительно ребенка. Вы можете поступать, как хотите, но вы предоставите мне доказательства того, что ребенок жив, или что по крайней мере против его появления на свет вы не принимали никаких мер.
И с этой угрозою он ушел.
– Негодяй! – закричала она ему вслед. – Грубиян! Смеет еще он делать нравоучение женщине моего круга! Ах, если бы только я в нем не нуждалась!..
Но она в нем нуждалась и понимала отлично, что во всем должна дать ему отчет.
Бедная Валентина! С нею обращались так сурово, что ей казалось, будто бы в ней начинает уже иссякать источник жизни. Но еще тяжелее для нее были мысли о Гастоне. Как это узнать? Хотя дня через два доктор уже и позволил ей встать с постели, но о том, чтобы ей добраться до хижины Менуля, нечего было и думать.
К счастью, старик и сам понимал, что такое настоящая преданность. Узнав, что Валентина больна, он стал обдумывать средство, как бы ему повидаться с ней и сообщить ей о беглеце. Под разными предлогами он проник в Вербери и наконец повидался с Валентиной.
Они были не одни, но старик сразу, одним взглядом, дал ей понять, что Гастону уже нечего больше бояться.
Это сообщение было для Валентины лучше всех лекарств на свете, и немного спустя доктор объявил, что больная поправилась уже настолько, что может отправляться в дальнее путешествие без опасений.
Этой минуты графиня дожидалась с большим нетерпением. Еще раньше, чтобы не задерживаться понапрасну, она продала половину своих земель и с 25 тысячами франков, которые выручила от этой продажи, считала себя обеспеченной вполне. Кроме того, она целые две недели перед этим повсюду трезвонила, что, как только поправится ее дочь, они поедут в Англию, где их уже давно ожидает один из их родственников, очень старый, но очень богатый господин.
Этого путешествия Валентина ожидала с трепетом и сильно задрожала, когда графиня обратилась к ней со словами:
– Послезавтра мы уезжаем.
Послезавтра!.. А Валентина еще до сих пор не могла дать знать Луи Кламерану, что брат его жив.
И она решилась на крайнее средство: она во всем открылась перед Мигонной и передала ей письмо к Луи.
Верная женщина бесполезно проходила в замок Кламеран: он оказался пуст. Вся прислуга была распущена, и сам Луи, которого величали теперь маркизом, уехал неизвестно куда.
Наконец отправились в путь. Будучи уверенной в Мигонне, графиня решила и ее взять с собой, но предварительно заставила ее поклясться на Евангелии, что все останется в глубокой тайне.
По прибытии в Англию графиня с дочерью и с прислугой поселилась в маленькой деревушке близ Лондона и стала называться госпожой Вильсон.
Она выбрала Англию только потому, что долгое время жила там в молодости, отлично знала условия жизни и говорила по-английски как на своем родном языке; она восстановила там связи с аристократией, часто выезжала на вечера и в театр, а Валентину в свое отсутствие окружала унизительными для девушки предосторожностями.
В этом-то печальном, уединенном домике в одну майскую ночь Валентина и произвела на свет сына.
Его отнесли в церковь, окрестили и дали ему имя Рауль Вильсон.
А тем временем графиня все предвидела и все обдумала.
Недалеко от деревушки после долгих поисков она разыскала некую толстую фермершу, которая за 12 тысяч франков согласилась взять к себе на воспитание ребенка, пообещав относиться к нему так же, как и к своим собственным детям.
И бедного малютку отдали ей тотчас же, всего через несколько часов после его рождения.
Фермерша не знала точного имени графини, считая ее англичанкой. И это было для графини достаточным ручательством в том, что ребенок никогда не узнает тайны своего появления на свет.
В конце июня Валентина уже поправилась настолько, что мать отвезла ее обратно в Вербери. Здесь графиня стала разъезжать повсюду, жалуясь на свою неудачную поездку в Англию, и добилась того, что никто не догадался о тайном смысле ее отсутствия в Вербери. Только один человек, доктор Раже, знал, в чем дело. Но госпожа Вербери, ненавидевшая его всей душой, все-таки отдавала должное справедливости его характера и была убеждена, что он не разболтает.
К нему-то она и отправилась раньше всех.
Она застала его за завтраком и грубо замахала перед его глазами документами, которыми запаслась заранее.
– Вот видите, – сказала она ему, – ребенок жив, отдан на воспитание одной доброй женщине и обошелся мне в порядочную сумму денег.
– Очень приятно, графиня, – отвечал ей доктор, внимательно просмотрев документы, – и если вы не чувствуете угрызений совести, то, со своей стороны, и я ничего не имею против вас.
– Моя совесть чиста, милостивый государь… Я поступила так, как должна была поступить женщина моего круга, и не скрою от вас своего удивления, что вижу в вас защитника разврата.
– Э, мадам, – воскликнул доктор. – Именно вам-то и нужно было бы пожалеть вашу дочь! Ну кто пожалеет ее, несчастную, если вы сами к ней так безжалостны?…
– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросила она высокомерно.
– Да, все… – отвечал доктор.
И она вышла.
Началась прежняя жизнь, но так как часть имений была уже продана, то графине приходилось круто. И всякий раз она обрушивалась за это на дочь.
– Твой разврат погубил нас! – при каждом удобном случае повторяла она.
Однажды Валентина даже не смогла сдержаться и ответила:
– А если бы он обогатил нас, то ты меня за него только благодарила бы!
Но эти вспышки случались у Валентины редко, и все ее существование обратилось в одно сплошное мучение, доходившее до крайних пределов.
Даже мысль о Гастоне, избраннике ее сердца, и та причиняла ей страдания. Что с ним сталось? Почему он до сих пор не дает о себе вестей? Быть может, его уже нет в живых, быть может, он уже позабыл о ней… Он поклялся, что через три года возвратится богачом… Удастся ли ему это когда-нибудь?
Валентина начала отчаиваться. Напрасно она старалась заглянуть в свое печальное будущее: ни малейшей искры не светилось на мрачном горизонте ее жизни.
Но время шло, и прошло уже четыре года со дня того фатального вечера, когда Гастон на лодке Менуля помчался вниз по Роне.
И эти четыре года и для госпожи Вербери протекли неважно.
Видя, что решительно невозможно жить без средств, а продавать уже истощенную благодаря плохому управлению землю было бы безрассудно, она решила ее заложить и жить на капитал и проценты. И сначала она заложила саму землю, а потом дошла очередь и до замка. Но менее чем в четыре года ее долг возрос до 40 тысяч франков, и она уже была не в состоянии уплачивать за него даже проценты.
Призрак продажи с молотка уже стал появляться перед нею во время бессонных ночей, и она уже начала подумывать о том, что ей негде будет приклонить голову, как вдруг случай пришел ей на помощь.
Вот уже целый месяц, как в окрестностях Вербери появился молодой инженер, присланный для гидрографических работ на Роне. Он был красив собой, умен и сразу расположил к себе все местное общество, так что старая графиня стала частенько встречаться с ним на вечерах.
Этот молодой инженер был Андре Фовель.
Заметив Валентину, он стал внимательно ее изучать и мало-помалу увлекся ее сдержанностью, ее большими, добрыми, печальными глазами, которые светились ему среди окружавшего ее старья, как расцветшие розы среди зимнего пейзажа.
Он был сравнительно богат, блестящая карьера открывалась перед ним, он был свободен и обладал инициативой, которая делает из людей миллионеров… И он поклялся, что Валентина будет его женой.
Узнав, что графиня жадна, он предложил ей пенсию – четыре тысячи франков в год.
– Четыре тысячи, – сказала она, – это пустяки. Все теперь так вздорожало… Вот если бы шесть тысяч!
Это показалось молодому инженеру бесцеремонным, но с беззаботной щедростью влюбленного он отвечал:
– Человек, который пожалел бы эти несчастные две тысячи, тем самым доказал бы, что он мало любит Валентину.
Графиня протянула ему свою сухощавую руку, которую он с благоговением поцеловал, и пригласила его на послезавтра к обеду.
И никогда еще в течение столь долгих лет госпожа Вербери не была так весела, и никогда еще прислуга не видала ее в таком отличном расположении духа.
– Шесть тысяч франков пенсии! – говорила она себе. – Этот молодой инженер – положительно хороший человек! Да еще три тысячи с имения – это девять тысяч франков в год дохода! Этот мальчик будет жить с моей дочерью в Париже, я буду бывать у них, останавливаться, и это мне будет обходиться даром…
Господи! Да за эту цену она продала бы не одну дочь, а целых три, если бы только они у нее были!
«А что, если Валентина не согласится?» – приходило ей на ум.
И ее так это беспокоило, что она решила сбросить с сердца эту тяжесть и поднялась к своей дочери. Склонившись над огарком, Валентина читала.
– Дочь моя, – обратилась к ней графиня. – Один молодой человек, который мне очень нравится, попросил у меня твоей руки, и я дала ему свое согласие.
Пораженная этим неожиданным сообщением, Валентина вскочила.
– Это невозможно, – пробормотала она.
– Почему?
– Да ты сказала ли ему, кто я такая, ты сообщила ли ему обо всем?
– Это ты про прежние глупости? Да боже меня сохрани! Я полагаю, что и ты настолько благоразумна, что будешь тоже молчать.
Как ни была подавлена Валентина гнетом материнского деспотизма, однако это возмутило ее.
– Когда же наконец ты перестанешь испытывать меня, мама? – воскликнула она. – Выйти замуж за человека и ничего не сообщить ему – да ведь это подлее и хуже, чем предательство!
Графине страшно захотелось обругать ее. Но она поняла, что на этот раз ее угрозы ни к чему не приведут, и вместо того, чтобы приказывать, стала ее умолять.
– Дорогое дитя мое, – сказала она, – моя милая Валентина, если бы ты хоть сколько-нибудь понимала весь ужас нашего положения, то ты бы так не говорила. Твоя глупость послужила началом нашего разорения. Сегодня оно может быть прекращено. Знаешь ли ты, что нас ожидает впереди? Кредиторы уже грозятся выгнать меня из Вербери. Что тогда с нами будет? Неужели же ты допустишь, чтобы на старости лет я побиралась с протянутой рукой? Мы погибаем, и все наше спасение – в твоем замужестве.
Ошеломленная, уничтоженная, Валентина задавала себе вопрос: действительно ли эта высокомерная женщина, несговорчивая до сих пор в том, что касалось чести и долга, – ее мать? И, говоря так, она не лжет в первый раз за всю свою жизнь?
Увы, это действительно была ее мать!
Ловкие доводы и постыдные софизмы, которые приводила графиня, не могли ни тронуть, ни поколебать Валентину, но в то же время она не сознавала в себе ни силы, ни храбрости противостоять матери, которая валялась у нее в ногах, заклиная спасти ее своим замужеством.
