Юлиан Климович
Странная история Федьки Грехова, случившаяся с ним, когда он пробрался в заколоченный подвал своей родной школы
– Людмила Георгиевна, – Федька приоткрыл дверь в класс, – мне Надежда Михайловна сказала пойти сегодня домой, а то я что-то заболел. И сказала, чтобы Серега Думнов меня…, – он подумал как назвать, то что Серега покажет ему его собственную хату. – Он должен сопроводить меня до дома.
Клепа не удивилась такому его появлению. Наверное ребята, видевшие как Душман тащил его к Надежде, рассказали о происшествии. Она немного сморщила свой носик, как делала всегда когда улыбалась, но не улыбнулась.
– Хорошо. Думнов, – обратилась она к одиноко сидящему за партой Сереге, – бери портфель и проводи Грехова до квартиры, а потом сразу возвращайся.
Серый быстро сложил учебник, тетрадку, дневник в коричневый клеенчатый портфель. Встал и быстро вышел в коридор, под негромкое перешептывание одноклассников, которые с завистью провожали его взглядом – он-то сейчас все узнает из первых рук.
– Ты что натворил? – первым делом спросил он, застегивая портфель.
– Слушай, Серый, я сам в ох…е, – ответил Федька, направляясь к черной лестнице. Он не обратил внимания, как передернуло Серегу от его последних слов.
Ему совершенно не хотелось проходить мимо статуеобразных пионеров. Черная лестница встретила привычной темнотой и смешанным запахом туалета, который находился рядом, и свеже пиленых досок. На первом этаже остался только запах древесины, сильно наваливающийся на проходящих из всегда открытой двери кабинета трудового воспитания. Друзья вышли на крыльцо.
– Серый, а почему тут Мавзолей стоит? – первым делом спросил Федька, кивая в сторону нелепого в их местности сооружения.
– Как “почему”? – Не понял Серый. – Я не знаю он всегда здесь стоит.
– А что там правда Ленин и Сталин лежат?
– Нет. Там лежат наши местные герои-коммунисты, отдавшие жизнь за революцию, и которую они вновь обретут как Великий Ленин, и Великий Сталин, в недалеком коммунистическом будущем. – Отчеканил он заученную фразу.
– Не понял. Они здесь лежат, а потом воскреснут в будущем?
– Да. Мы все молимся ежедневно об этом. Ну ты же тоже молишься? – Серега вдруг понял, что Федька спрашивает про очевидные вещи. – А ты почему спрашиваешь?
– Понимаешь, Серый, – Федька замялся, подыскивая нужные слова. Он совершенно не хотел, чтобы Серый впал в такие же непонятки, как и Душман, – я типа из другого что ли измерения попал сюда. Я сам не знаю как такое возможно, но вот я здесь, хотя вчера вечером я был в своем мире, а теперь в этом. Типа, знаешь, как в “Гостье из будущего”, там этот щегол в будущее попал, а я вот, видимо, в том же времени остался, но как бы в другое место попал, хотя оно такое же, но другое, – попробовал объяснить он другу странность ситуации. Серега, естественно, ничего не понял, но не перебивал. На самом деле он никогда не перебивал Федьку. – Короче, ладно. Давай так: я тебя помню, а как тут все устроено забыл, поэтому ты должен все объяснять. Понял?
– Понял. – Серега кивнул в подтверждение и озвучил свое видение того, что от него требовалось, – Надо тебе все рассказывать.
– Ну, типа, да. Вот веди на мою хату. Я вааще не врубаюсь где она.
Серега кивнул и широкими шагами направился за школу. Федька сначала ломанулся за ним, потом, когда зашли за угол ближайшего дома, остановился, зажал портфель между ног, залез в карман, вытащил пачку сигарет, сунул одну в рот, достал спички. Закурил. От первой затяжки крыша привычно поехала. Серега тоже остановился и в ужасе смотрел на друга.
– Слышь, ты чего так на меня вылупился? – Федька чуть не поперхнулся дымом.
– Это, – Серега показывал на дымящуюся сигарету,– это нельзя делать. Курят только взрослые. Пионерам запрещено. Наказывают за это. Забыл?
– Забыл, забыл. Все забыл, – покивал в подтверждение Федька. – А за что еще у вас, у нас наказывают? – Он прищурил глаз выпуская густой дым изо рта и ноздрей.
– В школу опаздывать нельзя, плохие отметки получать, плохо молиться.
– А вот вы че, Богу молитесь?
– Нет, мы молимся душам погибших героев, чтобы они помогали нам быстрее построить коммунизм, чтобы они быстрее смогли воскреснуть к новой счастливой жизни.
– Пи…дец…
– И матом ругаться нельзя! – Предостерег Серега. – Ты вообще ведешь себя, как враг народа.
– В натуре, ничего нельзя. Х…йня какая-то. Ладно, Серый, пошли на хату. – Федька бросил бычок на желтый прихваченный ночным заморозком песок.
– Ох, как же я устала. – Федькина мать по обыкновению жалуясь и причитая зашла в квартиру. – Федя, ты дома?
– Дома, дома, – как всегда недовольно в ответ отозвался с кровати Федька.
Он проспал весь день, после того, как съел полбулки хлеба и выпил два стакана чая с молоком и сахаром. Серый отпер ему дверь ключом, который лежал под облезлым ковриком возле входной двери и ушел в школу.
Нельзя сказать, что он не любил свою мать. Нет, Федьке даже иногда было ее жалко. Особенно до посадки отца, когда тот пьяный с топором в руках гонял ее по двору, грозясь убить. Но в последнее время ее нытье стало выводить его из себя. Не смотря на все перепетии последних суток, сейчас, услыша ее родной голос, ничего не шелохнулось в нем, ничто не отозвалось теплотой.
– Принесла чего-нибудь пожрать? – Федька вышел в тесную прихожую, поглаживая рукой живот, взял у матери авоську и с интересом заглянул внутрь.
– Ох, сынок, ничего путного не дали сегодня. Отоварила карточки на крупу да яйца. – Морщинистое рано постаревшее лицо матери отразило страдание.
– Черт, а мяса нет?
– Ты что, когда оно в последний раз было-то?
– Ну у вас в столовке же мясо через день всегда дают. Сама говорила, что рабочим хорошо привозят.
– Ох, сынок, когда же это было? – Механически повторила вопрос мать и сама себе ответила, – Никогда. Вот перед 7 ноября, конечно, завезут обязательно, да и в магазине что-нибудь обязательно путное выкинут: или китайскую тушенку, или болгарский кетчуп.
– Кетчуп – это классно, – зажмурился Федька.
– А пока я глазунью сделаю. Тебе три яйца?
– С салом?
– Федя! – Теряя терпение воскликнула мать. – Ну какое сало? Откуда у нас карточки на сало? Ты забыл что ли, после того, как отца казнили, карточки на вареную колбасу и сало отобрали. Ладно, тебе четыре разобью. Я-то на работе хорошо покушала.
Его мать, когда-то обладавшая красивой фигурой, после родов немного располнела, она даже шла ей. Нынешняя же болезненная полнота портила ее. Рыхлость и одышка, выдавали слабость сердца, которое она никак не хотела лечить. “А кто тебя кормить и одевать будет, если я лечиться удумаю? В интернатах без тебя детей героев выше крыши,” – часто повторяла она, как бы убеждая себя. Как любая мать, Федькина любила больше жизни своего ребенка. Она соврала, что поела в столовке.
В последнее время продуктов стало меньше – Союз Советских Коммунистических Республик после подавления восстания в Южной Африке и Египте возобновил поставки гуманитарной помощи в рамках программы поддержки братских стран Ближнего Востока и Африки, вставших на коммунистический путь развития, поэтому столовой урезали снабжение. Сокращение коснулось всех учреждений, кроме детских садов и интернатов. Продовольстве стали меньше получать и рабочие столовые, и те что повыше. Нормы для населения по продовольственным карточкам снизили на пять процентов, по промтоварным на десять. Никто не роптал. Все понимали, что жертвы, которые они приносят сегодня, приближают счастливое время окончательной победы коммунизма на земле. Правда подавали иногда свой змеиный голос враги народа, сомневающиеся в скором наступлении всеобщего счастья, но таких быстро выявляли и казнили. Вместе с ними отправляли в расход и разных морально неустойчивых: пьяниц, хулиганов, воров, всех тех, кто покушался на жизнь и вещи своих товарищей, в едином порыве движущихся к общей светлой цели. Отца Федьки расстреляли на площади перед Мавзолеем за пьяный дебош. Соседи по лестничной клетке написали заявление в народную милицию после того, как он с ножом выскочил за женой в подъезд.
Дело разбирали в Райкоме и постановили – расстрелять. В огромном прокуренном зале увешанным красными флагами и портретами героев, сидя в уголке, Федькина мать плакала, утирая слезы краем красного шерстяного платка, даже себе боясь признаться, что выбежала из квартиры в общем-то намеренно, чтобы разом покончить с этой беспросветной жизнью с алкоголиком, который ежедневно третировал ее и сына. Не такой она себе представляла жизнь, когда в двадцать лет сразу после окончания ПТУ выходила замуж за сержанта Красной Армии, пришедшего со Второй Дальневосточной войны. Да, он был контужен, но кто тогда вернулся абсолютно целым и невредимым? Вообще мужиков становилось все меньше и меньше, поэтому она считала чудом, что вышла замуж. Тогда все пребывали в эйфории. Как же, ССКР вместе с Китайской коммунистической республикой товарищеским железным кулаком разгромил американских прихвостней Японию и Южную Корею, и присоединил освобожденные территории к победно расширяющемуся коммунистическому лагерю, создав тем самым “красный пояс” от Тихого океана до Атлантического. Сопротивлялась только многолюдная Индия, поддерживаемая Соединенными Штатами Америки, которые во время Великой отечественной войны, когда все силы Советского Союза были мобилизованы на борьбу с немецко-фашистской гадиной, хищнически захватили Американский континент, превратившись из САСШ в США, да Британией, находящейся в постоянной полублокаде со стороны Красной Европы. Мало тогда вернулось мужчин с войны. Никто не жалел себя, не боялся пасть на поле битвы с оружием в руках. Каждый верил, что отдав жизнь за светлое коммунистическое будущее, спустя некоторое весьма незначительное время возродится в нем. Из полумиллиона ограниченного контингента, участвующего в войне, вернулось только двести тысяч бойцов Красной Армии. У китайских товарищей из пятидесяти миллионной армии в живых остался каждый десятый. Небесного воинства прибавилось. Когда расстреляли Федькиного отца, ССКР безвозвратно потерял одного из своих восьмидесяти миллионов граждан.
Естественно, Федька всего этого не знал, он просто хотел хорошо похавать. В его версии Советского Союза дефицит носил менее тотальный характер, поэтому у них в доме в морозилке всегда лежал шмат соленого сала, а в сенях стояла пара мешков с картошкой и луком – свой урожай с огорода.
– Феденька, иди кушать, – позвала мать.
Из кухни доносился запах разогретого прогорклого масла. Федька, поеживаясь от холода, с неудовольствием поднялся с железной кровати и пошел ужинать. Еле теплые батареи почти не грели. От плохо окрашенных окон несло холодом, хотя все щели были проклеены полосками из пожелтевших газет, а между двойными деревянными рамами лежали какие-то цветные старые тряпки.
– Мать, а правда что отца того? – Федька провел себе ребром ладони по горлу.
– Я вот не поняла, что за обутки в прихожей валяются? – игнорируя неуместный вопрос, поинтересовалась мать. – Что-то я не припомню таких. В школе выдали что ли?
– Ага, – жадно разделывая ребром ложки яичницу в большой чугунной сковородке, подтвердил Федька.
– Ох, хорошо, – мать с удовольствием потянулась за столом, и подперев щеку кулаком, стала наблюдать как сын ест. – Завтра суббота, укороченный день, успею карточки на муку отоварить, а в воскресенье я тебе блинов напеку. Хочешь блинов?
– Хочу, – не отвлекаясь от сковороды, утвердительно кивнул Федька так, что челка повисла в опасной близости от остатков глазуньи, в которых лежали наломанные кусочки черного хлеба. – Мать, а что все правда верят, что погибнув за коммунизм, возродятся, когда он настанет?
– Конечно, так и будет.
Мать поднялась, убрала пустую сковородку в мойку. Налила чай с молоком в большую расписную кружку, оставшуюся от родителей, поставила перед сыном, пододвинула сахарницу. Все это она делала с такой любовью и заботой, на какую только способна женщина, имеющая единственного родного человека на свете – своего сыночка.
– А ты хочешь умереть за коммунизм?
– Если надо, то отдам жизнь, – твердо сказала мать, – но я надеюсь дожить до него и еще понянчить внуков.
