Юлия Боднарюк
Лучшее время
Глава 37
За что-то проштрафился этот город перед летом, и оно обошло его стороной. Накануне встречи с московским мясокомбинатом я отправился погулять вдоль Мойки в сторону порта и уже у Крюкова канала меня накрыл мелкий, словно просеянный сквозь сито холодный дождь.
Скрыться от него было негде, и я прижался к дверям парадного огромного, завешенного ремонтной сеткой дома. Занавесь мелких капель колыхалась под ветром, доставая и до меня, по асфальту прокатывались волны брызг. А внутри, за пыльным стеклом горела желтая лампа, и не было никого, кто мог бы мне помешать в тепле переждать дождь. В том, что дверь не заперта, я уже убедился.
– Равшан, твою ж налево, сколько раз говорил: покурили – закрой дверь! А вам что тут надо?
Я растерялся, не столько от необходимости отвечать, сколько от того, что навстречу мне в оранжевой каске и слегка припорошенном известковой пылью костюме вышел Корсар – один из ветеранов нашей банды, друг Кирилла. Я его, правда, уже года три не видел ни в баре, ни на стадионе, но хорошо помнил с тех времен, когда сам стартовал в движе.
Недовольство на его лице за считанные секунды сменилось чуть удивленной улыбкой.
– Виталя? Ты чего это по стройкам шаришься? Дождь? Так давай лучше по пивку пропустим, тут рядом немецкий ресторан есть.
– Ты сейчас бываешь на стадионе? – спросил я, когда мы услали кельнершу в коротком баварском платьице за пивом.
– Очень редко. Я и по телеку-то смотрю только еврокубки.
– Не верю. Ты ведь ни одной игры не пропускал, ходил на матчи дубля!
– Я ходил, пока не понял, что не стоит драть глотку ради десятка мажоров с автосалонами и ресторанами.
Пиво к этому моменту ещё не прибыло, поэтому я подавился воздухом.
– Надоело на два часа, а то и на двое суток в неделю выпадать из жизни. Однажды даже к футболу начинаешь относиться адекватно. И потом уже не сможешь вновь очароваться этой бредовой романтикой.
– Ты уверен, что знаешь, какое именно отношение будет адекватным?
– Знаю. И все это знают. Только четыре сектора психов…
– Шесть, – поправил я.
– Шесть секторов психов, – согласился он, – только они думают, что игроки гоняют мяч по грязному газону не ради премиальных и рекламных контрактов, а ради нас, психов. Это работа, Латыш. Работа и способ заколачивания денег, а не жизнь, не любовь и не болезнь. Жизнь, любовь и болезнь это только для нас. Фанатизм – он для тех, у кого в жизни больше ничего нет. А когда появится, пройдет время, ты оглянешься назад и скажешь – ё-моё, на какую хренотень спустил свои лучшие годы!
– И что же такое, по-твоему, должно появиться в жизни, чтобы схватиться за голову? Семья? Я знаю великое множество парней с женами и маленькими детьми, что продолжают каждую неделю шизить на секторах. Тем, кто сделал карьеру или поднимает бабки в бизнесе тоже ничто не мешает топить за клуб…
– Должны появиться мозги, вернее, умение ими пользоваться. От того, что ты не пропустил в сезоне ни одного матча, результат этих матчей не изменится. От того, что ты горланишь кричалки в спортбаре, команда лучше играть не станет.
– Я предпочитаю смотреть на стадионе.
– Там наши вопли решают не больше. Ты бы удовлетворился, если бы после завершения работы, клиенты бы вместо оплаты пели тебе «Виталя – молодец!»?
– Я был бы не прочь это хоть раз услышать! Все же не стоит придавать деньгам значения больше номинала. Есть цели, мечты, кураж, амбиции и куча других вещей, которые играют немаленькую роль, и на которые мы все же в силах повлиять.
– Мечты и амбиции ведут к тому, чтобы играть в крупном клубе в Англии или Испании или зашибать крупную деньгу. А пока есть клуб, который платит, и есть цель – победа, за которую положены премиальные. Есть всякие рейтинги типа «топ-10 лучших форвардов». А нас все равно, что нет. Это развлекуха для самого себя, не более того.
– Мне на самом деле по фигу, ради чего именно каждый из них выходит на поле. Но с сектора кажется, что ради нас. Возможно, все дело в точке зрения. Может, я и псих, но хотя бы не одинокий в своем сумасшествии. Со мной еще как минимум шесть секторов, а то и все семнадцать и хрен знает сколько тысяч человек сверх этого.
– Вау, – фыркнул Корсар, припавив вялую эмоцию толстым слоем скепсиса. – А мне помнится, раньше ты всегда кричал, что противно быть частью толпы.
– А фанаты – это тебе не толпа. Это армия на войне – у всех разные взгляды на все, но одна цель, и она всех роднит. А у толпы нет цели. Разница в том, что когда война кончится, победа будет достигнута и армия разбредется. А футбол будет всегда, побед хочется постоянно, и цель наша всегда с нами.
– Не ваша это цель, в том то и дело. Это просто большой и успешный проект, к которому хочется иметь отношение.
– Всё на свете можно поделить на «успешные проекты» и «безуспешные проекты». Кстати, один и тот же клуб может всю дорогу кочевать между этими категориями. Это позволяет ему иногда чистить свои ряды от любителей «успешных проектов».
Я стал пить, ожидая, что он ответит. Но он только хмыкнул и тоже взял стакан.
– А я был уверен, что назад дороги нет. Думал, вкусивший фанатской жизни иначе уже не сможет.
– Еще как сможет. Сам попробуй.
Я покачал головой.
Он усмехнулся одним уголком рта.
– Это твой выбор. Только все равно однажды ты устанешь. Устанешь от не успевающих сходить синяков, от поездов, вокзалов, от ментовских кордонов повсеместно на твоем пути. От презрения. Ты решишь, что на любимую команду можно тратить и меньше времени, денег и сил. Потом поймешь, что стадион – это все же не весь мир. Что по-настоящему счастливая жизнь – это как раз то, над чем ты сейчас смеёшься, а не выезда, не кубки, не зарубы с фанатьём из других клубов. Что часто время важнее и приятнее провести с друзьями или любимой женщиной. И футбол станет просто одним из хобби.
*****
Спартачи начали драть глотки задолго до стартового свистка. За два часа до игры на меня напало подзабытое за лето нервное оживление, и я вышел побродить по городу, чтобы притушить его. Но я уже на секторе, я спокоен, и попытки «мясных» вывести нас из себя кажутся откровенно жалкими. Пусть они подергаются, они знают цену своим резко набранным на старте девяти очкам и знают, что нынче мы можем прикончить их красно-белую Фортуну.
Команды на поле, гимн, громадный баннер, и первые заряды понеслись над стадионом. Атаки москвичей побились-побились о наши ворота и отхлынули, а через минут десять мы взлетели над креслами волной цунами и заорали с новой силой – Канунников отправил мяч в угол ворот.
Команды уходят в подтрибунку, перерыв, мяч на центре.
Второй гол. Виражный стереоэффект – мне закладывает оба уха, и я перестаю слышать свой голос. Пенальти в наши ворота. Я из-за спины гипнотизирую Малофеева на сейв. Не уверен в своих способностях, но… Да!!! Добивание, но мяч уходит в небо от ноги Кришито…
Ещё гол мясу. И еще один.
Кажется, я уже ничего не вношу в суппорт, голос я сорвал, но по хрену! Я кручу над головой шарф – в этом сине-голубом море шарфов и флагов свой шум и ветер. И я снова клетка этого многотысячного организма, вместе с ним вдыхающая и выдыхающая, пульсирующая в одном ритме.
Мясные сектора переживают агонию последней десятиминутки. Их заводящие начинают метаться, по-обезьяньи лазают по разделяющей сектора решетке, словно по клетке. «Мясо» забрасывает файерами беговые дорожки, но вряд ли им станет от этого легче, только омоновцы набежали. Широков и Файзулин у их ворот, и вот он – последний, пятый гол! Пять – ноль, Аргентина в очередной раз сделала Ямайку!
Я не верю, я не верю, я не верю! Я не помню, чтобы хоть раз такое было за все время моей жизни. То ли от крика, еще пульсирующего в горле, то ли от эмоций, мне сдавливает грудь, легкие разрывает невыдохнутый воздух, я дышу неглубоко и часто, голубые знамена колышутся в туманном мареве.
«Мясные» не расходятся, наверное, их решили помариновать на трибуне. Я пою чайфовский супер-хит, который мы адресуем, конечно же, им. И там, на битком набитом пятом или шестом секторе, вполне возможно стоит и тоскливо смотрит на поле проигранного боя Олеся. Она раньше никогда не пропускала выездов в Питер, и я не обольщаюсь – не я тому причиной. Значит, и сейчас она наверняка там.
По крайней мере, мне очень хочется в это верить.
Люди неохотно меняются. И я надеюсь, что она не изменилась. И пусть все в прошлом – мы никогда уже не будем вместе и, наверное, даже никогда не встретимся, – я хочу верить, что долгие годы любил по-настоящему упёртого человека.
Рядом скрипнуло пластиковое кресло, и перелезавшая через ряд Ксюша спрыгнула на бетон рядом со мной. Её щеки пылали, она улыбалась до ушей.
– С победой! Представляешь, говорят, такой счет с «мясом» у нас последний раз был чуть ли не 60 лет назад!
– Ксюша… – произнес я с нежностью, и она замолчала, глядя на меня. – Хочу попросить тебя об одной вещи… Ты, пожалуйста, не меняйся.
– Совсем? – удивилась она.
– Да. А то ведь я могу тебя и разлюбить.
Глава 38
– Представляю, как сейчас за городом здорово. Первое, что я вспоминаю, стоит подумать о лете – это как в детстве бегу вниз по тропинке к берегу залива, вечер, солнце высоко и все рыжее от солнца, кругом можжевельник, на дорожке иглы и так пахнет этим можжевельником и смолой!
– Классно. Я тоже так хочу. Я ведь так никуда и не выбрался за лето. Только и съездил, что на неделю в Польшу.
– Может, поедем? Хоть на три дня?
– Поехали. А куда?
– У моих родителей дача за Сестрорецком. Правда, обычно летом её оккупирует брат с семьей.
– Это помеха?
– Если ты готов быть нянькой и рабом на овощной плантации, то нет! Но я хочу отдохнуть с тобой в более интимной обстановке. Сейчас я позвоню ему.
…Днем я пригласил Ксюшу пообедать. Душная пасмурная жара наконец-то сменилась жарой солнечной. Небо без единого облачка поджаривало город на 30 градусах. По всему Невскому воняло битумом – клали асфальт. Этот запах проникал даже в кафе, где наяривали кондиционер и вентилятор. Стекла машин, окна, крыши сияли так, что за витрину больно было глянуть.
– Короче, фазенда стоит пустая до вечера пятницы, – Ксюша убрала телефон в сумочку и с надеждой глянула на меня. – Правда, поедем, а? У меня записи нет на эту неделю.
Работа – не лето, за три месяца не закончится, – подсказал мне здравый смысл, интуиция и все остальное, что вечно влезает с советами. Сашку ждет сюрприз – едва прилетев с греческих пляжей, он пойдет работать. Что ж, переживет.
– Хорошо. Только выезжаем прямо сейчас.
Наскоро доев обед, мы заехали в мой офис, где я с чистой совестью перевалил свои дела на разомлевших и ошалевших коллег, заскочили ко мне захватить рюкзак и кота и погнали на Петроградку. Ксюшка за три минуты утрамбовала в сумку свои шорты и сарафаны, и мы отправились к моим родителям, сбагрили кота, зарулили в супермаркет, вырвались из города, и всего через какой-то час с небольшим я остановил машину у аккуратного финского домика с окном-фонарем во втором этаже, отгородившегося плотной стеной сосен от остального поселка.
Березняк сверкал, горящее на каждом листе солнце резало глаза. Мы с Ксюшей рванули сквозь березы и кусты в сосновую тень. Рыжие горячие стволы тоже были покрыты солнечными пятнами, между ними пестрели заросли черники и заманчиво мягкая трава. Я «споткнулся», зацепил по дороге Ксюшу. Земля, Ксюша и все вокруг пахло тем самым нагретым можжевельником и смолой.
Но она неожиданно вывернулась из моих объятий, вскочила и дернула меня за руку:
– Латыш, я в воду хочу скорее! С ума сойду, если не окунусь!
Дальше мы почти бежали, скользя на сухих иглах, устилавших крутую песчаную тропинку. Меж сосен ослепительно блестел залив. Ещё полминуты – и мы вылетели на неширокую полосу пляжа, по дороге сдирая с себя шмотки, и, поднимая целый ливень брызг, врезались в воду. Ксюша заверещала от полноты чувств и повисла у меня на шее.
– Получилось!
– В смысле? – не понял я.
– В смысле – сбылось.
Солнце село поздно, а темнеть начало в одиннадцатом часу вечера. Вечером готовить не хотелось, и мы пешком ушли ужинать в кафе в Солнечном, а теперь в робких голубых сумерках, немного уставшие, возвращались обратно. Впереди уже мигали огни поселка, прозрачная и слегка ущербная луна низко повисла над дорогой, на коже оседала пыль.
Непередаваемо хорошо было в эти минуты. Ладонь Ксюши в моей руке казалась совсем невесомой, и я время от времени сжимал её, чтобы убедиться, что не выпустил. И целуя её посреди дороги, впервые ощутил, что её волосы цвета горького шоколада действительно пахнут горьким шоколадом. А потом за этим первым запахом почуял еле различимую горечь полыни.
Она не дала себя целовать долго, легко выскользнула из моих объятий и побежала, оборачиваясь, дразня меня и кружась на одной ножке, так, что её тонкое платье надувалось колоколом. И мне показалось странным, что минуту назад я вообще мог держать её в руках, ведь это было все равно, что поймать и держать воздух.
Как же я люблю её… И как давно я говорил ей об этом. Помнит ли она? Она ничего мне тогда не ответила, и я долго был благодарен ей только за это.
– Я люблю тебя! – крикнул я ей вслед.
Она остановилась, обернулась ко мне, встретила мой взгляд и кивнула:
– Я тебя тоже люблю.
Вернувшись в дом, мы прихватили купленные в городе килограмм вишни и бутылку вина и отправились на берег. Залив отливал матовой сталью, и мелкие волны шуршали о песок с монотонностью секундной стрелки. Вишню мы очень быстро съели, а две трети бутылки ушли и вовсе незаметно. Мы сидели на остывшем песке, догоняясь остатками вина, и долго спорили, что же за расплывшейся в потухшем закате линией горизонта – Финляндия, Эстония, Питер или до самой Швеции одно лишь море.
– И все-таки там Швеция. Увезти бы тебя туда… когда твой брат выгонит нас с дачи.
– Ты уже который раз порываешься меня куда-то увезти!
– Хочу везде побывать с тобой. Когда я в какой-нибудь стране брожу по городу, я очень часто мысленно говорю с тобой обо всем, что вижу и думаю, будто ты рядом… – я замолчал. – Не знаю, зачем я тебе это рассказываю.
– А почему бы и не рассказать? Слова о чувствах пустые и всегда одни и те же, их можно произносить не думая. А так ты выдаешь себя с головой.
– Я не боюсь этого. Двадцать восемь лет – тот возраст, когда уже можно заново вернуться к искренности. В восемнадцать эта искренность была не той выдержки – рассказать-то было почти не о чем.
Она ничего не ответила, только жмурилась, как кошка.
– Ты спать хочешь!
Она отрицательно потрясла головой, а потом пристроила её мне на плечо.
– Сейчас ещё короткая ночь, я хочу застать рассвет.
Назад мы шли в кромешной темноте, спотыкаясь и шугаясь лесных шорохов. Когда добрались до спальни на чердаке-мансарде, Ксюша уже клевала носом. Едва я стащил с неё платье, она, как подкошенная, повалилась на кровать, жадно обняв ком простыней. Я стал раздеваться сам. Глаза слипались.
– Как я хочу, чтобы это не закончилось, когда мы вернемся в Петербург.
Я даже вздрогнул, думал, она заснула. Да и не только от этого.
– Почему это должно закончиться?!
– Потому что так всегда бывает. По крайней мере, со мной.
Я лег, подтянулся к ней, обнял за талию, но когда поцеловал мягкую кожу за ухом, увидел, что она уже спит.
– Со мной тоже.
***
Мы гуляли по пронизанному солнцем и запахом горячей хвои лесу, плавали до судорог в заливе; валяясь на нагретом лесном ковре, объедались черникой и оставляли на коже друг друга иссиня-лиловые следы поцелуев, и гоняли по шоссе на старом байке Ксюшиного брата. Мы пили чай на ступеньках веранды, когда садилось солнце, и его лучи шли параллельно земле, а небо было исполосовано прозрачными оранжевыми облаками; мы занимались любовью на пляже, в лесу и на старом причале, под которым, задавая неторопливый ритм, плескались волны.
– Виталик, – всхлипнула Ксюша в безлунное и беззвездное небо, которое было будто в сговоре с нами все эти ночи. – Вит… Виталик… я сейчас с ума сойду… ну что ж ты делаешь…
– Я? Я люблю тебя. Люблю тебя. Я люб-лю… те-бя….. Я… люблю.. тебя… я люблю… тебя… я люблю тебя… люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя!!!
…Ксюша потянулась и задумчиво потрогала разложенный на краю причала для просушки купальник.
– Хочешь ещё окунуться?
– Я не люблю плавать в темной воде.
– Напрасно!
Я спрыгнул с причала. Проплыл небольшой круг и вынырнул на прежнем месте, положил локти на доски и пристроил на них подбородок.
– Скучаете, девушка?
Она стащила через голову платье и с края причала скользнула мне в руки.
– Не говори ничего, – попросил я, целуя её плечи. – Я и так все знаю.
– Я и не собиралась. А ты про что?
– Ну, например, про Кирилла.
Ксюша фыркнула:
– Если б мы с ним на самом деле переспали – раз, два, десять, двадцать раз – поверь, никто бы не узнал. А вот пробили вместе двойник на басе семь лет назад – и нас тут же навеки записали в любовники!
– А легенда живет…
– Нам было так хорошо тогда – в дороге, на стадионах. Видимо, мы просто вернулись оттуда неприлично счастливыми, – глядя поверх меня в темное небо Ксюша улыбнулась воспоминаниям, потом пристально глянула на меня. – Если только Кирилл тебя так беспокоит…
– Забей. Ничего я больше у тебя не буду спрашивать. Ничего не хочу знать. Ксюш… правда, не говори ни о ком, о’кей?
День выдался душный, бесцветный. После пляжа я завалился в гамак с телефоном, дозвонился до офиса и долго там со всеми ругался. Ксюша тем временем покрошила несколько помидоров, полила их маслом, посыпала всякими травками и позвала меня обедать.
– Надо бы продуктов каких-нибудь купить, – развела она руками, когда мы сели за стол во дворе. Кроме помидорного салата и подсохшего хлеба к обеду ничего не было.
– Завтра утром придется все равно вернуться в город. Купим здесь чего-нибудь.
– Придется… Но до конца лета еще выберемся сюда хоть на денек?
– Конечно, маленькая. Только до конца лета уже почти ничего не осталось.
Магазинчик, торгующий всякой снедью, стоял у въезда в поселок, поодаль от домов, за ручьем и небольшим лугом. За мостом через ручей Ксюша остановилась.
– Давай я тебя здесь подожду. Много не бери.
Когда я вышел из магазина, Ксюши на дороге не было. Я ускорил шаг, огляделся и заметил её – она сидела в траве и сосредоточенно скручивала стебли ромашек и «мышиного горошка» с таким лицом, будто собирала микросхему. Я тихо подошел к ней, встал рядом.
– Никогда не умела плести венки, – не оборачиваясь, посетовала Ксюша, раздербанила получившийся клубок и сложила цветы в букетик.
– Совсем ты не загорела, – заметил я, садясь рядом. Короткое бирюзовое платье задралось, полностью открыв её худощавые ноги; плечи и спина в мелких родинках тоже остались почти белыми. Поэтому, когда Ксюша обернулась, мне сразу бросились в глаза пунцовые пятна на лбу и щеках.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Не вполне. Похоже, словила солнечный удар. Или тепловой.
– Пойдем в дом или к воде.
– Не хочу никуда идти. Давай посидим.
Я сорвал ромашку, провел цветком по её щеке, по руке, по бедру. Ксюша прикрыла глаза и положила голову мне на грудь. Я обнял её; её кожа пылала, румянец на щеках стал ещё темнее.
– Ксюш, ты точно не заболела? Тебе плохо?
– Нет. Плохо. Но дело в другом. Я столько всего наворотила за последний год. Даже не верится, что это была я. А главное, я теперь не понимаю, зачем я так сделала. Не помню, что мной двигало. Ужас.
– Так может, ты скажешь, наконец, в чем дело?
– Скажу. Только давай не сейчас. Не здесь. Завтра, в городе. Сегодня последний день здесь, не хочу ничем его отравлять.
****
Ор чаек было слышно ещё с веранды, они носились над лесом со стороны пляжа, одна вышагивала по садовой дорожке и недовольно попятилась, когда мимо пробежала Ксюша. Я шел не спеша и спустился на берег, когда Ксения уже вошла в воду.
Далеко на западе тучи обросли рыхлой бахромой – там небо было пришито к воде нитями ливней, сквозь которые просвечивала дымно-оранжевая полоса отгоревшего заката. Непрозрачная, свинцового оттенка вода не отражала небо и почти не двигалась, даже шелест прибоя отсюда был не слышен.
Не оборачиваясь и не дожидаясь меня, Ксюша заходила все глубже, словно завороженная этим бледным светом с горизонта. Вода уже доходила ей до бедер, и тонкие пальцы Ксюши скользили по её поверхности.
Я не мог оторвать от неё глаз. Слабое сияние обнимало её фигуру, и я с удивительной четкостью видел каждое её движение. Вот приподнялись от холода плечи, сошлись над веревочкой купальника острые лопатки. Мой взгляд скользнул к черному треугольнику трусиков, преломлявшемуся складкой при каждом её шаге…
Дрожь, больше похожая на судорогу передернула тело. Я быстро скинул шорты, стянул через голову футболку и…
Передо мной никого не было – остался лишь гаснущий свет и темное зеркало залива, тихий шорох маленьких волн. Я вбежал в воду и побрел вперед, но, сколько ни всматривался в волны, не видел её.
Ныряет? Или утонула? Или это было видение? Может быть, все это было видение, одна сплошная галлюцинация с того момента, когда зимней ночью я услышал звонок в дверь?
Я оглянулся на пустой берег, а когда повернул голову обратно, увидел перед собой Ксюшу. Она по-прежнему шла вперед. Я обратил внимание, что её волосы ещё сухие.
До Ксюши оставалось меньше метра, ещё пара шагов и я мог бы дотронуться, но тут, она оттолкнулась от дна и, изогнувшись, ушла под воду.
Я нырнул следом. Остатки вечернего света не проникали в толщу воды, и я видел только темно серую муть, в которой кое-где чернели донные камни. Проплыв с десяток метров я вынырнул – я снова был в море один.
Свет стал ещё слабее, помрачнело. От этого, наверно, и накатила внезапная тоска – я представил, что один выхожу на берег, один поднимаюсь к дому по лесной тропинке… Как будто так никогда не было, и меня подстерегает что-то незнакомое.
Кто-то сильно толкнул меня в живот, и перед самым моим носом вынырнула Ксюша.
– Я тут мысли умные думаю, а ты… А ну, ныряй обратно!
Я слегка нажал ладонью на её макушку, и она, не ожидавшая такого подвоха, чуть и впрямь не ушла под воду, а потом обвила меня руками и ногами и тоже попыталась утопить.
Последовала некоторая возня, мы наглотались воды, прежде чем у меня получилось утихомирить мстительную Ксюшу. Она пыталась прокашляться, а я держал её в объятиях.
– Все?
– Вроде…
Я потянул её к себе и поцеловал. Я перестал что-либо чувствовать, кроме соленых Ксюшиных губ и языка. Мокрые плечи облизывал холодок. Последний свет погас, и вместе с ним незаметно исчезли и берег, и лес, и горизонт.