Юлия Боднарюк
Лучшее время
Глава 14
Взъерошенные клочья облаков мчались быстро, будто гнались за чем-то невидимым с земли. Они выныривали из пухлого покрывала смога, пролетали по чистому черному клочку неба и исчезали за тучами с другой стороны. В тучи упирался угол дома с эркерами с обеих сторон и голубыми стенами, краска с которых отслаивалась, как омертвевшая кожа. Но дом это не смущало – он был горд, как и полтора века назад, когда вырос на этом месте и, наверное, считал, что все это время держит на своей крутой старой крыше дымчатое городское небо. К стене дома льнули ветви старой осины.
Я стоял под этими стенами и под осиной в коротком, шагов на сто, переулке и мне так нравилась эта картина со строгим зданием, деревом и облаками, что я достал телефон и попробовал сделать фото. Мобильник моей художественной задумки не оценил ввиду недостаточной светочувствительности, и я, постояв и посмотрев ещё минутку, отправился дальше.
В заваленных снегом и до весны заросших ледяным рельефом улицах стояла глухая ночная тишина, хотя было всего восемь вечера: слишком тесно тут жмутся друг к другу слишком высокие дома. Я не доставал руки из карманов – перчатки уже не спасали, джинсы тоже начали понемногу примерзать к ногам; но всё равно не спешил и, пройдя по Воскова, сел на лавочку в маленьком сквере.
Завтра у меня праздник. Завтра и у всего города праздник, если к окончанию страшных времен вообще применимо это слово. Но и мне самому что-то не весело. Ещё один год прошёл, и вот мне 28. Я припоминаю, что произошло за этот год, и на ум приходят только лишь потери.
Настоящая тоска накатывает, не когда вспоминаешь лицо или имя. До боли бывает жаль моментов, потерявших шансы на повторение.
…Сезон уже закончился, но в ту зиму мы продолжали ходить в «Тироль»: смотрели АПЛ5, смотрели хоккей, а то и просто стихийно собирались по вечерам безо всяких там договоренностей. Вероятность встретить там Ксюшу стремилась к абсолюту, и когда я прогуливался зимним вечером, ноги сами несли меня на 8-ю Советскую. Устав после этого марш-броска от холода и темноты, я заруливал хлебнуть кофейку или пива, и поднимаясь по узкой, освещенной сквозь замерзшее стекло уличными огнями и отблеском зеленой вывески лестнице, чувствовал легкое замирание сердца – здесь ли? Увижу ли я от дверей знакомый затылок с небрежно подколотыми тёмными волосами? Этот женский голос, что доносится на лестницу сквозь закрытую дверь – не Ксюшин? Это не её тонкая фигурка на табурете у барной стойки? Волнение легкое, потому что она почти всегда там была. Если нет, я садился, недолго ждал – и она почти всегда приходила.
Самыми лучшими были вечера, когда после этих посиделок я провожал её домой. Развалившись на заднем сидении в темном салоне «Лады» или «Шкоды» мы что-нибудь жарко обсуждали, и за нами еще неслись отголоски оставленного в «Тироле» веселья. В забрызганные грязью окна кидался рыжий свет фонарей и знакомых вывесок – таксисты всегда везли нас одной и той же дорогой. Я перебирал в ладони и сжимал тонкие горячие Ксюшины пальцы и, когда мы смеялись о чем-нибудь, опускал голову ей на плечо, и невозможно было быть ближе, чем мы тогда.
Когда это чудесное путешествие на другую сторону Невы заканчивалось и такси въезжало в темный петроградский двор, мы ещё несколько минут целовались в машине, потом вылезали и ещё так же долго и нежно прощались у парадного.
– Поднимешься? – иногда спрашивала Ксюша. – Поужинаем.
Но ужинали мы чаще всего только в середине ночи.
Напротив Ксюшиного дома уже тогда не то сносили, не то реставрировали здание в русском стиле – какие-то исторические бани, и если я просыпался ночью, подходил к большому трехстворчатому окну и смотрел на темные руины. Третий этаж стоял уже без крыши, без задней стены, зимой за пустыми рамами окон лежал снег. Даже через улицу и сквозь стекло от дома веяло холодом.
Я отворачивался от этой мрачной картины. У противоположной от окна стены белела постель, толстый матрас с ворохом белья держался на кованых металлических ножках. Из-под одеяла выглядывало плечико Ксюши, её темная голова на подушке. Ночуя у неё, я часто ловил бессонницу. Иногда вставал и бродил по комнате, а Ксюша спала. И, хотя порой я специально перелезал через неё, толкал её, шумел, – ни разу не проснулась.
Эх. Так было… Тут я задумался. Четыре раза? Пять? Больше… или меньше? Тут бы мне и остановиться. Но я остановился посреди тротуара и вспомнил, что четыре или пять раз в ту зиму – это столько я провожал Ксюшу домой. И да – пару раз она предложила подняться к ней в квартиру. Мы пили чай, она жарила яичницу или оладьи (один раз – яичницу, один раз – оладьи), разговаривали…
…Как-то раз в середине ужина я поднялся со своего места – меня словно что-то толкнуло в тот момент, я словно глотнул отравленного адреналином воздуха; в любом случае этот импульс был настолько внезапным, что я не успел придумать, как ему противостоять. Я обогнул стол, наклонился к лицу сидящей Ксюши, не очень-то в него всматриваясь, успел поймать только удивленный взгляд и поцеловал её. И целовал долго, и она все это время была какой-то отрешенной, как будто находилась не здесь и думала совсем о другом. В ту же секунду, когда меня уже прошибло до судороги мучительное сомнение, её рука обвила мою шею.
Всего один раз.
Вот и думай после этого, жестока или милосердна наша память, что множит счастливые моменты, растягивая их в недели, один единственный случай – в целую счастливую зиму. Еще я вспомнил, что после той ночи проводить Ксюшу мне больше ни разу не удалось.
После дня рождения я в виде подарка самому себе обычно отправляюсь в какое-нибудь небольшое путешествие – это вроде как традиция, ибо мало что может меня так порадовать, как путешествие. На днях мне попались недорогие билеты маршруту Прага-Дрезден; и я подумал – что, если предложить Ксюше поехать со мной? – и на всякий случай зарезервировал по два туда и обратно.
Идея была слишком заманчивой, чтобы не попытаться воплотить её в жизнь. Однако Ксюшин номер опять отговорился тем, что, мол, телефон абонента выключен, посеяв во мне сомнения: не шифруется ли Ксюша от меня? Но я послал эти сомнения куда подальше и решил идти до конца, то есть к ней домой. Оттого-то я и бродил по Петроградке уже битый час, но если вдруг оказывался на её улице, то торопился свернуть в первую же арку.
Я не спешу, просто гуляю, да и что я ей сейчас скажу? Просто: поехали со мной, вот так, ни с того ни с сего? Вечер длинный, просто бесконечный… Поехали как друзья? Никуда не годится – глупо, нелепо, да и друзья мы с ней, откровенно говоря, не очень-то близкие, если к нам вообще применимо это слово. «Составь мне компанию», – вот как надо. Ничего не обозначаю заранее, просто неохота ехать одному.
Отсюда до её дома на Большой Пушкарской пять минут быстрым шагом. Уже девять вечера, должна же она когда-нибудь бывать дома!
Я шёл не торопясь, тишину глухих улиц юга Петроградской стороны нарушал только шорох нападавшего за день снега под моими шагами. В окнах горели финские пирамидки, огни в комнатах были приглушены шторами.
Сверху, над крышами прокатился глухой дальний звон, очевидно, из Петропавловского собора. Осевшие на землю рыхлые бурые сумерки сделали город неузнаваемым, и я представил, что так же будет снежным вечером в Праге, когда мы с Ксюшей будем бродить по Малой Стране или в переулках вокруг Староместской площади, скользя на булыжниках. А когда замерзнем, будем пить глинтвейн или svareno vino в кабачках, где у входа горят факелы. И так же будет бить колокол.
…Вот и этот дом – громадная квадратная «сталинка». Уже поднимаясь по лестнице и сверяясь с номерами на дверях, я мельком подумал о том, что она может быть не одна. Или просто не слишком-то мне обрадуется, посчитает, что я вконец оборзел и не впустит. Что если так? А, нет, мне сегодня повезет! Она откроет дверь, а я скажу: «Поедем вместе в Чехию и Германию. Здравствуй, Ксюша».
Дверь никто не открыл. Ни после второго звонка, ни после третьего – долгого с переливами. Я приложил ухо к холодному металлу. Тихо. Я машинально ещё раз нажал на кнопку.
– Она здесь больше не живет. Нечего трезвонить!
Я обернулся – в приоткрытую дверь квартиры напротив выглядывала женщина невнятного возраста и вида.
– А давно? – выдохнул я, чувствуя, как лениво начало двигаться сердце.
– Да уж, почитай, полгода. Летом она выехала. Мебель, правда, не выносили, только сумки таскали. С мужиком каким-то она уехала, – подбоченясь и смерив меня ехидным взглядом, добавила тетка. – Так что нечего сюда ходить, много вас таких сюда таскалось!
Дверь захлопнулась. Я поплелся вниз, но спустившись на полпролета, остановился, сел на лестницу и прислонился башкой к перилам. Накатила усталость – как будто через соломинку из меня разом высосали все силы, – я не был уверен даже в способности пошевелиться. Только свернул голову набок и рассматривал крашеную до середины стены голубой масляной краской и беленую до высокого потолка лестничную клетку, залитую светом, от которого нестерпимо резало глаза.
Глава 15
«Боруссия» забила второй мяч, и было очевидно, что нюрнбергцы уже не отыграются. Тут официантка в длинном ситцевом платье принесла мне заказанное рагу, и я переключился с местного футбола на местную кухню.
В заведении у лестницы на набережную я обедал уже второй раз. К семи часам неяркое зимнее солнце уже успевало провалиться под лед Эльбы, и город сдавался строгим пунктуальным немецким сумеркам. Небо маскировало редкие прорехи голубого пространства и начинало время от времени шалить коротким снегопадом. Я любил это время. Точно по сигналу Дрезден проваливался в мрачное средневековье, которое здесь напоминало не о кострах инквизиции, а о картинах в местной галерее. Почерневшие то ли от старины, то ли от отбушевавшего здесь в конце войны пожара башни вонзались в тяжелое брюхо снеговых туч. Снега едва хватало, чтобы запорошить мостовую. Иногда начиналась дохленькая, по-европейски деликатная вьюга, по чернеющим по центру улицы трамвайным путям скользила поземка.
…Я положил вилку и пересел к барной стойке, поближе к телеку, попросил счёт. Дортмунд снова предпринял атаку, но мяч прошел в сантиметре от штанги. Я хлопнул кружкой о стойку.
– Болеешь за них? – спросил по-русски парень, который сидел слева от меня, грудью и локтями опираясь на стойку – хмурый, черноволосый, с постоянно прыгающими бровями и характерным прищуром, который неплохо вырабатывается недолгими тренировками перед зеркалом.
Я покачал головой:
– Я не особо слежу за Бундеслигой.
– А я слежу. И за АПЛ. Настоящий футбол есть только в Европе, а у нас в России ни хрена футбола нет.
– Где-то, может, и нет, а я на свой клуб не жалуюсь, – заметил я.
Он медленно перевел глаза с бокала на меня:
– Армейцы?
– «Зенит».
Его веки нервно дернулись, глаза сузились, и теперь на меня смотрели злющие, как дула двустволки, зрачки.
– А, болотная крыса! Помолчи про свой «Зенит», отбашляли всем, все ваши победы дутые!
– Любимая песня московских шарфиков, которые десятилетиями видят медали и кубки только по телевизору. В трансляции из Питера! Ждите, скоро ещё раз покажем, как они выглядят!
– Да скорее ваш … «Зенит» провалится вместе с этим поганым Питером в то дерьмо, на котором он стоит!
Я пару секунд продолжал смотреть на него, жалея, что вообще пересел за стойку и ввязался в этот разговор, а потом, рванув всем корпусом вперед и качнувшись на стуле, нанес ему короткий удар в переносицу.
Навалившись на стойку, он тяжело сполз с табурета и попер на меня. Я тоже спрыгнул на пол, причем так, что мой табурет упал и рубанул его по коленям. Я увернулся от его удара и двинул ему в челюсть, но внезапно он изловчился, ухватил меня за воротник и второй, довольно тяжёлый удар пришёлся по скуле. Тут налетели то ли охранники, то ли ответственные бюргеры и оттеснили его от меня.
Встречаться с полицией и доказывать, кто начал, а кто продолжил, мне не хотелось, тем более, что история конфликта была не в мою пользу, поэтому я расплатился, потер скулу, накинул куртку и вышел на улицу.
Новую свою способность – пьянеть от пива я открыл в себе, едва отойдя от бара. Или в этом повинно именно немецкое пиво? А может, я просто поотвык от более крепкого пойла, вот сознание и хватается за любую возможность отдохнуть? Давно стемнело, резкий ветер со снегом разогнал последних туристов. Я, было, взял курс на трамвайную остановку у галереи, но мне вдруг захотелось снова пройтись по набережной, и я повернул назад. Здесь тоже было пустынно. Сопротивляясь стискивающему её с двух сторон льду, тяжело тащила свои воды Эльба. Я постоял, пока уши не онемели от прокатывающегося по берегу колкого ветра, ещё раз огляделся – почему-то сегодня не включили подсветку, – и вернулся к той же лестнице. На ступеньках ещё сохранились мои следы, но к ним прибавились ещё чьи-то. Человек потоптался на верхней площадке, но на набережную не поднялся и вернулся обратно. Я спустился и снова двинул к остановке.
Тёмную фигуру позади я заметил в узкой улице, ведущей к собору Святой Троицы. Улица в этом месте делала поворот, и тень, качнувшись назад, исчезла за углом.
– Warum Sie gehen nach mir?6 – возможно, было не очень умно кричать ему, но мне стало не по себе. – Какого хрена?
Тень, без сомнения, откликнулась на вторую фразу и показалась из-за резного цоколя дома. Я узнал парня из бара.
– Что, надеялся под шумок ударить по тапкам?
Он двинулся ко мне. Я же развернулся к нему задом и продолжил путь. И только спустя пару секунд, когда снег хрустнул где-то в метре позади меня, я на звук, с разворота…
Как я, оказывается, этого ждал! Я слишком рано ушел из бара, не захотел рисковать… Но мне так хотелось ему отгрузить, что когда я срубился после его подсечки, то за секунду вскочил. Он работал кулаками как машина, но половина его ударов сотрясала воздух – он всё-таки был больше пьян. Я видел, как он звереет, а сам был спокоен тем самым спокойствием, которое подкармливает азарт. Перед глазами то и дело мелькала золотая печатка с эмблемой (прикольно, кстати, оппонентов в драке такой штамповать). Кровь уже бежала по губам и подбородку, я чувствовал её течение, но боли почти не ощущал. Руки, ноги, корпус – все работало легко и слаженно. Только когда он тяжело плюхнулся на мостовую, вертящийся в мозгу движок этого механизма плавно начал сбавлять ход.
Добивать я никогда не добиваю, считаю это лишним, и я совсем уже хотел было свалить, но тут заметил клубную нашивку на рукаве его куртки. Рванул её, блин, крепко пришита! И тут же чуть не полетел – он катнулся мне под ноги и сделал попытку подняться, но я устоял, припечатал ему ещё раз, дернул нашиву сильнее и отодрал. Где-то заскулила сирена, и не факт, что добропорядочные бюргеры не вызвали полицаев по мою душу. В конце улицы я обернулся – мой оппонент стоял на четвереньках, отплёвываясь. Повернул голову и увидел меня.
– Я тебя достану, сука!
Полицейская сирена повыла в отдалении и затихла. С помощью снега я кое-как привел лицо в порядок и дальше шёл спокойно, а не перебежками из тени в тень.
Я уже добрался до вокзала и издалека видел мигающие за железнодорожным мостом огоньки на крыше гостиницы, когда вспомнил про свой трофей и вытащил его чтобы рассмотреть. Нашива была почти что наших цветов, но со знакомым значком шибко нелюбимого мною клуба, изображением сжатого кулака в бинте (охренеть, как свежо!) и незнакомой подписью «такая-то firm». В определенных кругах эти «Firm'ы» плодятся как мухоморы после дождя и состав их в среднем раза в два меня младше. Вообще-то, возразил я себе, такого лба пионером никак не назовешь. Я не стал заморачиваться на эту тему и сунул нашивку в карман.
Глава 16
Звонок в дверь раздался, когда стрелки на часах уже проскочили половину второго. Я не спал – валялся на кровати с ноутбуком, слушал музыку и в перерывах между треками увлеченно работал. Я рисовал логотип, который нам заказала одна недавно народившаяся фирмочка. Теперь такая работа перепадала мне редко, но я любил это, и иногда удавалось отобрать корочку хлеба у наших дизайнеров. Да и рисовать я стал лучше, хоть и использовал свои весьма скромные способности в чисто коммерческих целях.
Но сегодня даже эти способности меня подводили, да и глазомер издевался надо мною: первый логотип выглядел, как нарисованный пьяным, второй – сильно пьяным, третий – в стельку пьяным и к тому же обдолбанным. А тут ещё и трезвонят.
От неожиданности я слегка вздрогнул, но к дверям не спешил – наверняка соседские гости опять попутали этажи. Звонок повторился. Я нехотя кувыркнулся с кровати на пол и пошёл открывать. Тут мое представление о мироустройстве сдулось, скукожилось и полетело ко всем чертям, потому что на коврике перед моей квартирой стояла Ксюша.
Чтобы масштаб сего аномального явления был понятен, скажу, что Ксюшу я не видел с того самого достопамятного матча с Порту в начале декабря. В последние полгода мы с ней почти не общались, во многом из-за того, что я старался не травить себя воспоминаниями о счастливых досвадебных временах. Ксюша же на мячик откровенно подзабила, а в те редкие дни, когда все же появлялась, едва здоровалась со мной.
И всё-таки на пороге в короткой серебристой шубке и с каплями растаявших снежинок в волосах стояла именно Ксюша и смотрела на меня не менее растерянно, чем, должно быть, я на неё.
– Доброй ночи! Я тебя разбудила?
– Привет. Не ложился ещё. Проходи.
Она торопливо проскользнула мимо меня в квартиру. Я помог ей снять шубу и так и остался стоять с нею в руках, все еще не вполне веря себе. Ксюша не смотрела на меня – держась рукой за стену и положив ногу на чуть согнутое колено, она расстёгивала ботинок. Молнию заело, и Ксюша резко зло дернула её несколько раз. Подняла голову, и наши взгляды столкнулись. За мгновение до того, как она переключилась на меня, я успел кожей почувствовать пронзающие её токи дикого напряжения и даже услышал треск.
Тут ко всеобщему облегчению в прихожую явился Пушист, на угрюмой со сна морде которого ясно читалось «кого ещё черт несёт среди ночи и несёт ли этот чёрт что-нибудь пожрать?».
– Здравствуй, Пушистик! – Ксюша живо присела на корточки и стала его гладить. Кот увернулся, обнюхал её пальцы и потерся большеухой башкой о её ладонь.
Находчивый и решительный Пушист перехватил инициативу у своего тормозного хозяина и проводил гостью в комнату. Я плелся позади, отдавшись раздумьям о том, что могло привести её ко мне. Ксения была у меня несколько раз, когда мне удавалось заманить её после футбола, во всех случаях мы ехали на машине. Как она дом-то нашла?!
Ксюша присела на диван, кот тактично удалился. Давая понять, что ни о чем не собираюсь спрашивать, я предложил перекусить.
– Такси подвело, – ответила Ксюша на мой не заданный вопрос, скользнув по мне быстрым взглядом. Я кивнул и улизнул на кухню, чтобы не выдать нахлынувших на меня в этот момент эмоций. Ксюша врет! Причём врет явно не от нежелания рассказывать долгую предысторию, а по какой-то другой, более серьёзной причине.
– Тебе чай, кофе? – крикнул я в комнату.
– Чай, – Кcюша показалась в дверях кухни, словно нарочно не давая мне шанса поразмышлять.
Едва мы уселись с кружками на диване, я завел речь о футболе. Благословенны девушки, которые любят мячик, по крайней мере, знаешь, о чём с ними говорить в разных странных ситуёвинах! Мы повеселили друг друга свежими трансферными слухами, потрепались о минувших праздниках, новых политических идиотизмах, о прошлых и будущих путешествиях…
Она смеялась, прихлёбывала чай, откидывалась на спинку дивана, вытянув ноги в узких джинсах, и мне казалось, будто меня наконец-то растолкали после долгого муторного сна.
– Ну и жуть же тут ночью зимой, – она поежилась. – Ты будешь смеяться, но я сегодня первый раз в городе заблудилась. Хотела дворами срезать, несколько прошла, а ворота на улицу всюду закрыты. Назад поверну – и не могу вспомнить, откуда иду!
– Так каналом надо было идти! Здесь дворами можно долго плутать.
– Я и канал не могла найти! – засмеялась Ксюша. – Пока на него случайно не наткнулась. Сама удивляюсь – здесь же на плане улицы параллельные, близко друг от друга!
– Раз один мой дружок шёл ко мне в гости по набережной; идёт – проходит улицу Бронницкую, улицу Серпуховскую, снова Бронницкую, снова Серпуховскую, и так ещё два раза. Он, правда, под мухой шёл, но не под такой, чтобы возвращаться и не помнить этого! Вообще, Обводный – это цитадель всей городской чертовщины. Ещё есть такая примета – если в городе кого-то кокнут и тело в воду бросят – найдут обязательно в Обводном канале. А с начала двадцатого века здесь несколько сотен человек в воду кинулось.
На этой теме мы зависли надолго, и только я рассказал Ксюше все известные мне страшилки об Обводном канале, как громко треснула на последнем делении минутная стрелка часов, мы синхронно повернулись к ним и увидели, что уже четыре.
– Ты будешь спать?
– Ты останешься?
– Останусь.
Дома у меня диван и кровать, и я сплю, где придётся. Когда я ещё был женат, спать приходилось на кровати, а теперь я, то ли из глубинного чувства протеста, то ли из-за того, что кровать стала казаться слишком большой для меня одного, дрых на диване.
Теперь же я убрал с кровати ноутбук, откинул одеяло, встряхнул подушки. Под кожей бегали мурашки, всё, что надо, уже пришло в полную боевую готовность, а на щщи сама собой наползала неприлично широкая улыбка. Кое-как усмирив её, я повернулся к Ксюше.
– Помочь тебе?
Ксюша покачала головой, одномоментно стянула свитерок, блузку и джинсы, и, не успел я шагу к ней сделать, юркнула под одеяло. Я пожал плечами, разделся сам, скомкав шмотки, швырнул их на кресло, погасил свет и лег рядом.
Она замерла и не двигалась. Я пропустил руку под её шеей, другой обнял её за талию.
– Удобно так?
– Да, – шепнула Ксюша.
– Ты действительно хочешь спать? – поинтересовался я, поглаживая согнутым пальцем её аккуратную округлую грудь, полускрытую бюстгальтером, и борясь с желанием немедленно впиться в неё губами.
Ксюша молчала. Слабый свет с улицы тонул в её темных глазах. Не желая больше сдерживаться, я поцеловал её. Она ответила, и я подумал, насколько же это реально – сойти с ума от счастья, насколько же я сейчас близок к этому.
Сколько-то минут спустя я смог оторваться от Ксюши и, свесившись с постели, полез в стоящую под кроватью коробку за резинкой. Но когда я поднял голову – глаза к этому времени уже привыкли к темноте, – то сразу заметил перемену в её лице. Её взгляд остановился в одной точке, губы подрагивали, она казалась растерянной и даже несчастной.
– Ксюш?
Она посмотрела на меня, и в её глазах я увидел смятение.
– Засыпай, солнышко, – я обнял её и легонько прижал её голову к своему плечу.
По тому, как тряслась кровать, можно было догадаться, что по железнодорожному мосту идёт поезд, какой-нибудь бесконечный ночной товарняк. Я знал, что когда он перетащит свои вагоны и цистерны на другую сторону канала, я уже буду спать, и жалел об этом – сон выкрадет у меня эти волшебные минуты. Ощущая под своей ладонью прохладное плечо Ксюши, вглядываясь в бледно фосфорицирующее замерзшее окно, я цеплялся за уплывающее сознание и уцепился за один так и не получивший ответа вопрос – я ведь так и не узнал, что случилось, почему она взяла и пришла ко мне после нескольких месяцев отсутствия, за которые я уже укоренился в мысли, что, по крайней мере, с её стороны все кончено?
Будильник, который я поставил с вечера, не посчитал нужным делать исключение ради Ксюши и с подлой пунктуальностью растрезвонился в восемь утра. Я дернулся, чтобы его загасить, но Ксюшка уже проснулась и свесилась вместе со мной с кровати, ища негодяя.
Я поднялся, включил свет. Ксюша же и не думала вставать – жмурясь, раскинулась по диагонали матраса.
– Может, пиццу на завтрак закажем? У меня почти ничего нет дома…
– Давай позавтракаем, чем найдется. Ты, я смотрю, изо всех сил стараешься забыть про то, что тебе на работу надо!
– Не надо. Моя фирма, когда хочу, тогда и начинаю, – (Вот бы и правда так было!).
Ксюша села на постели, выгнулась, вытянулась в струнку, подняв руки к потолку. Потом подхватила с пола свои джинсы и ушла в ванную. Когда там ещё шумела вода, заголосил мой мобильник. Я поспешно схватил его, торопливо ответил и отключил звук.
Вовремя – Ксюша вышла из ванной. Её щеки порозовели, мокрые прядки челки прилипли ко лбу. Она смыла смазавшуюся за ночь косметику и накрасилась по новой.
– Тебе уже пора?
– Нет, с чего ты взяла?
– Мне показалось, телефон звонил.
– Тебе показалось.
Её будто обрадовала эта необязательная ложь, она улыбнулась. Я шагнул к ней вплотную, прижал к себе и замер, не дыша. Как будто, прильнув щекой к её волосам, я разберу мысли в её голове, а мои руки смогут считывать колебания в её сердце. Ксюша положила ладони на мои плечи, стиснула их, то ослабляя хватку, то сжимая так, что ногти впивались в кожу. Было слышно, как в темноте за окном шкрябает по укатанному снегу лопата дворника.
И я снова поразился, какая же Ксюша стала тоненькая, какой прозрачной сделалась её кожа. Теперь она выглядела, как старшеклассница. Но суть была даже не в том, как катастрофически похудела и побледнела и без того худая и вечно незагорелая Ксюша. Нечто новое появилось в ней впервые за годы нашего знакомства. Неожиданная, совершенно несвойственная ей растерянность и даже потерянность сквозила в её словах, в движениях, во взгляде. Я ведь заметил это ещё вчера ночью…
Ища ответа, я заглянул ей в глаза, но встретил уже хорошо знакомый внимательный и чуть ироничный взгляд из-под косой челки, очень длинной у левого виска. Это была уже моя, прежняя Ксюша, и я вдруг понял, что такой она нравится мне гораздо больше, хоть я и думал порой, что она могла бы быть чуть более беззащитной, чуть больше нуждаться во мне.
Наш завтрак продолжался чуть ли не час – я разогрел и зажарил чуть ли не все, что нашлось в холодильнике – колбасу, яйца, булку, помидоры, а под конец мы с Ксюшей даже замутили блины, которые, как ни странно, удались.
– Я как-то звонил тебе недели три назад.
– У меня теперь новый номер, – Ксюша вытряхнула из сумочки трубу. Тоже новую.
– Куда айфон свой дела?
– Потеряла. А может, украли.
– Симку восстановить можно.
– Но не нужно. Диктуй, я не помню твой телефон.
Ночная метель размазала снег по стенам, и теперь он сиял, отражая зависшую в щели между домами луну. Ксюшиной машины во дворе не было. Я вспомнил снежинки в её волосах, её мокрую на ощупь шубу и холодные руки. Что она говорила про такси? Сейчас это занимало меня гораздо меньше, чем вечером. Спускаясь с нею во двор, я думал о другом. И сейчас, хотя заранее знал её ответ, все же предложил.
– Я заканчиваю в шесть, а в десять точно буду дома. Да даже не то, что в десять – в девять. Приходи.
– Я не знаю, Виталик. Не могу обещать. Сегодня, скорее всего, не получится.
Что и требовалось доказать. Наши встречи с Ксенией могут случаться либо спонтанно, либо никак. Не помню, чтобы нам удавалось договориться раньше, чем за полчаса. А может ей это и не надо, а просто нужно было перекантоваться где-то эту ночь. Но будь я проклят, если сейчас буду препарировать и это чудо.
Глава 17
Первый раз лето дает о себе знать в феврале, когда залитый солнцем город швыряется солнечными зайчиками, стены наливаются поблекшим за зиму цветом, и, если не смотреть на сугробы в каналах, ловишь себя на мысли, что хорошо бы купить новые кеды, да и вообще пора собирать рюкзак. Следующие три месяца кажутся мелкой формальностью, буфером, пройдя через который, наконец скинешь куртку, свитер, ботинки на меху и ухнешь с головой прямо на светлую ночную набережную, раскаленную мощеную улицу старинного городка, в выкатившую на пляж пенную волну, на стадион в Варшаве, где на чемпионате Европы будет биться наша сборная. И длинные хвосты сияющего густого белого пара, стремительно вырывающиеся из двух труб теплоцентрали, кажутся в ярком небе следом гигантского самолета, как будто весь город летит на юг.
За толстыми от налипшего снега ветвями деревьев над гаражами горел красный закат. Солнце уже ушло под битый лед Финского залива, но стены узкого старого дома и его флигеля ещё грели пустой двор своим грязно-желтым цветом. Бывшие, а может, и нынешние общаги и коммуналки. Угловой выход на улицу, помойка, тропинка, ведущая за гаражи. Двор казался недостроенным лет восемьдесят назад. Из элементов развлекательной жизни наличествовали качели, хоть и утонувшие в снегу, но достаточно высокие. Я встал на подножку, оттолкнулся. Качели отозвались долгим скрипом – протяжным на подъеме и резким на обратном движении.
Надо же, я почти забыл, как нужно раскачиваться! Тоскливо ноя, качели описывали в воздухе полукруг, но вопреки ожиданиям, никто не высунулся на выматывающие нервы звуки. Нелепый печальный желтый дом с узкими, как бойницы, окнами, ещё светлое высокое небо, снова дом, голубоватый перепаханный снег, дом, небо, дом, земля, дом, небо… Железная рамка на петлях мерно стукалась о перекладину перед тем, как ухнуть обратно вниз, и у меня, как когда-то очень давно, на секунду перехватывало дыхание.
Вспомнилась далекая зима, третий день нового года двадцать лет назад. Я стою на пороге нашей квартиры в старом двухэтажном бараке. Передо мной большая комната, стол, покрытый тяжелой белой скатертью, в углу – огромная живая елка. За окнами тонет в карельских снегах оранжевое зимнее солнце, там бесконечный простор, я только что вернулся оттуда, вволю накатавшись с гор, и отряхиваюсь от снега. «Садись пироги есть!» – улыбается мама и, проходя мимо, треплет меня по волосам. Я забираюсь на стул – для этого приходится подпрыгнуть, – и ем пирог, чувствую пальцами муку на горячей корочке, смотрю на ранний закат. От тяжелых шагов и, кажется, танцев выше этажом тихонько звенит елка. Уже три дня идёт праздник, а я все ещё надеюсь что-то под нею найти. И мама с папой смеются над танцами сверху.
***
Первый бой в 1/8 Лиги Чемпионов Питер принимает мало того, что с экстремально короткой лавкой, так ещё и с экстремальным морозом. Собираясь вечером на матч, натягиваю два свитера, завязываю шарф под капюшоном и даже беру шапку. Хлебнув для внутреннего подогрева коньячку, выдвигаюсь. В груди слева, где в кармане куртки лежит абонемент, начинает разливаться тепло. Я подозрительно спокоен, хотя, скорее всего, за зиму просто поотвык от футбола.
Однако, стоило вылезти из машины у стадика, как меня тут же накрыл колотун. Сам по себе он хороший признак – обычно случается к победе, но я так и не научился ни бороться с ним, ни получать от него удовольствие.