Юлия Домна
Функция: вы
Глава 6
Хорошо смеется тот, кто живой
Южный вокзал был огромен, как дворец. Он видел время и помнил войны, в последнюю из которых бомбардировка союзников уничтожила бо́льшую часть города. Отсюда начинался один из главных туристических маршрутов по «выжившей архитектуре». О ней было много книг и дискуссий в культурном сообществе, и ее же печатали на обложках бесплатных туристических буклетов, которые Куница использовала в гостиной вместо подставок под тарелки. Таким я преимущественно Южку и знал – фасадом в винных полукружиях. А потому, вдруг оказавшись внутри, с минуту просто стоял и смотрел. На толпы людей, ряды кресел, арки стекол; на отдельно стоящие билетные терминалы, куда современнее, чем само мое представление о путешествии в поездах. Стоял, смотрел и думал: господи.
Хоть бы этот энтроп действительно умел решать матрицы вероятностей.
– Мне на ближайший, – сказал я на кассе, сквозь затонированное медью стекло.
– Куда? – спросил динамик отфильтрованным женским голосом.
– Не важно. Главное, чтобы он отходил в тот промежуток времени, за который я успею добежать до платформы.
Женщина помедлила, озвучила какой-то город. Я нашарил взглядом строчку в расписании над головой. Три минуты до отправления. Три. Меня разрывало между отчаянием и отчаянием.
– Молодой человек, – продолжила женщина. – С вами все хорошо?
– Как вы могли такое подумать…
Динамик помолчал, затем благодушно вздохнул. Когда люди принимали мою искренность за чувство юмора, я в полной мере понимал, насколько безнадежен социально.
Затем женщина сказала:
– Есть еще один, через девять минут.
Это был последний пригородный поезд перед перерывом в полчаса, после которого я уже не опаздывал бы и со сломанной ногой. Название пункта назначения мне ни о чем не сказало. Может, потому, что я вообще никогда не путешествовал – только мысленно, крупными межконтинентальными скачками. Но, может, и оттого, что бо́льшая часть углубленных в континент городов все как один звались погодой, ландшафтом и старыми довоенными именами, возвращавшимися в моду по воле туристического бизнеса.
Я тоскливо распрощался с самыми последними деньгами на карточке и сказал:
– Обратно не надо.
Певучие объявления над головой подгоняли пассажиров на международные рейсы, Варшаву и Гамбург. Я сел на хвост разношерстной испанской делегации в шуршащих дождевиках, и мы спустились в длинную подземную галерею. К путям вели лестницы по левую сторону. Мои энергичные спутники свернули на первой же, загромыхав чемоданами по восходящей рельсе.
– Эй, – услышал я, бездумно подавшись следом.
Дальше по галерее стоял мальчишка лет двенадцати. Вокруг его белых кроссовок гуляли блики светодиодных подошв.
– Да-да, ты, – кивнул он мне. – В дурацкой лыжной куртке.
Мальчишка был сутул и беспризорно лохмат, как заблудившаяся в горах лама, что отчаянно не вязалось с колечками брендовых букв на шарфе и школьной сумке.
– Тебе сюда, – указал он на лестницу, возле которой стоял.
Я молча приблизился. Сыпля бликами, пацан взметнулся на пару ступенек и потребовал:
– Шоколадку.
Пораженный не столько наглостью, сколько тем, как уверенно он ткнул пальцем в мой полный оберток карман, я вытащил первый попавшийся батончик.
– Не деньги, и на том спасибо…
– Да пожалуйста, – хмыкнул пацан. – Денег у тебя все равно нет. Дядька сказал брать так.
Он спрыгнул, схватил шоколадку и с ловкостью фокусника просунул её под резинку рукава.
– Как он выглядел? – спросил я, чувствуя себя немного младшеклассником. – С ним была женщина?
Пацан пожевал щеку.
– А сигареты есть?
Мимо нас, грохоча тубусом, взлетел парень. Я метнулся взглядом ему вслед и увидел мрачный свод дебаркадера, подменявший небо.
– А что, похоже?
Пацан выразительно промолчал. Я раздраженно вывернул карман с шоколадками. На ступеньки посыпались пустые обертки, их алюминиевые изнанки тускло поблескивали в желтом подземном свете.
Я сунул мальчишке все, что у меня оставалось.
– А стеклышки? – заметил он дужку солнцезащитных очков.
Затолкав их глубже в карман, я отрезал:
– Нет.
Пацан пожал плечами и распихал добычу по отделам сумки.
– У него, по ходу, правого глаза нет. Черная повязка вместо него. Но не пиратская, а типа… как у принцев.
– Это как?
– Ну типа… – Пацан беззастенчиво поглядел в мой правый глаз, сравнил с левым. – Четкая. Вот если бы я был принцем и на дуэли потерял бы глаз, то хотел бы себе точно такую же. Понимаешь?
– А женщина что?
– Актриса, наверное.
– Она в порядке?
Пацан добродушно посмеялся.
– Не-е-е. На чем-то, по ходу, крепко сидит.
Я дернулся вверх по лестнице, но пацан вдруг схватил меня за рукав.
– Еще дядька просил передать…
– А?
Мальчишка посмурнел, глядя под ноги.
– Ща… Как же он сказал…
– Шутишь?! Я опаздываю!
– Ой, блин… Не кипишуй.
Я выдернул руку и рванул на платформу. Ожидающий поезд был гладким, округлым, как пуля, с ярко-красными дверьми и антибликовыми графитовыми окнами. Из открытого вагона уже доносился предупредительный голос, описывающий тонкости будущего маршрута.
– А! Вспомнил! – Пацан выбрался следом за мной. – Дядька сказал, что подойдет позже. Попросил, чтоб ты как-нибудь сам.
Я аж оступился.
– Что?!
Над лестницей висел большой циферблат. Железная стрелка гулко скрежетнула. Подняв взгляд, я мельком увидел пустоты между римскими зарубками, каждая шагом в десять минут, и, даже не считая, понял, что двери закроются через секунды.
– В смысле – сам?!
Пацан деловито развернул шоколадку.
– Он вроде как хотел пожрать. Может, стоит пошарить в ресторане?
– Это пригородный! Здесь нет ресторана!
– Э-э-э… хм, – обжевал новость пацан. – Уверен?
– Я… Что?
Я осекся. Разумеется. Энтропы не нуждались в ресторанах. Весь поезд, весь город был их шведским столом.
– Ух и обожрусь я теперь! – Догнало меня уже у дверей. – Если ты знаешь, как обворовывать автоматы, – расшарь, а?!
Я вскочил в вагон и обернулся.
– Взрослые больше не учат тому, что воровать плохо?
– А, ну да… – Пацан благостно вздохнул. – Дядька так и сказал, что ты…
Предупредительный голос перебил его классическим «осторожно-двери-закрываются. Следующая станция…»
– Что он сказал?! – крикнул я.
– Что ты скучный! – вытянулся пацан. – В дурацкой лыжной куртке!
Двери захлопнулись. Поезд дернулся, и платформа вместе с пацаном медленно уплыла влево.
Я вздохнул, прошел в салон. Высокие синие кресла, по три в ряд, выглядывали друг из-за друга белыми подголовниками. Почти все места были пусты. Наверное, поэтому уджат вспыхнул раньше, чем я нашарил в кармане солнцезащитные очки. Перекрытый темной линзой салон окрасился оттенками пустынного заката.
Они действительно разделились. Поземка атра-каотики вилась из вагона в вагон. Я шел по ней, не поднимая головы, стараясь не замечать раскатывающиеся по полотну связей редкие чужие микрокосмосы.
Поезд повело. Я напрягся, удерживая равновесие, и вдруг почувствовал, как в груди знакомо загудело. Я огляделся, прислушался. Людей вокруг стало больше, но, кажется, дрезденская чума действительно вернулась в спящую форму, потому что, если бы я не умел отличать атра-каотику от симптомов тревожного расстройства, то вообще ничего не почувствовал бы.
Не-смотрительница сидела в конце вагона, у окна, прикрыв глаза. Ее отяжелевшие от дождя волосы утратили вчерашнюю роскошь. На скуле зрел синяк. Губа была разбита. Уджат подсказал, что в симбиозе она находилась не меньше двух недель. А еще, что энтроп ее больше не обезболивал. И если бы я не знал, что сделала эта избитая, скатывающаяся в полудрему женщина, чей микрокосмос напоминал черную дыру, если бы ее голос не слонялся по моей голове полночи и утро, фальшиво вопрошая об искусстве, я бы, наверное, крикнул на весь поезд: тут молодая женщина! Ей плохо!
Вместо этого я вздохнул:
– Похоже, никому не нравится, когда его пытаются убить.
Ее веки дрогнули.
– Звучит как начало паршивого воспитательного романа.
Из вчерашнего на не-смотрительнице было только фиолетовое платье, грязное по подолу, с тонкими нитями полуспущенных бретелей. Ни короткого белого пиджака, ни даже обуви. Я не сомневался, что, вслед за синяками, это стало местью симбионта за попытку убить его. Мне стало жаль молодую женщину перед собой. Это обещало все усугубить.
Я огляделся. Пассажиры из передней части вагона ничего не замечали. Мы оба не существовали у всех на виду.
– Почему ты один?
– А вы?
– О… я не одна.
Не-смотрительница улыбнулась, но уджат видел: улыбка – это больно.
– В глазах правды нет, – продолжила она в ответ на мое пристальное молчание. – Разве что… в правом?
Я замер, потому что по-прежнему был в очках. Ее усмешка ожесточилась до проволоки.
– Не люблю, когда мужчины знают, о чем я думаю. Они начинают считать меня предсказуемой. Настроение сразу портится. Вот как сейчас у тебя.
Прагма против мании…
Не-смотрительница думала про нашу вчерашнюю встречу.
Монумент борьбы с внутренними демонами…
Она думала, что убьет меня первым.
– Спойлеры, – прошептала молодая женщина, и, хотя ничто не выдало моих эмоций, она знала, что попала в точку. Ощущение этой власти на секунду приглушило ее боль.
Я заморгал. Уджат погас. Кто-то рассказал ей о нем, обо мне. В этом не было ничего, что я имел бы право не вытерпеть, но одно дело – восстанавливать картинку по кусочкам, и совсем другое – впечататься с разбегу лбом.
Я уставился под ноги. Нужно было взять себя в руки. Я хотел… хотел, ну же…
Я должен был знать.
Мир снова затянуло крупнотканым полотном системы. Все это время не-смотрительница прикрывала руками живот. А под ними – я даже не сразу понял, что под – роилось черным-черным-черным. Но и золотым. Я видел, как атра-каотика кипела в ее внутренних органах, как сияние усугубляло зияние, а, вглядевшись в него, резко понял, что́ на Южном вокзале имело температуру тридцать восемь градусов.
Она.
Вся – она.
Искры были внутри сидящей передо мной женщины.
Уджат перегорел. Я немного тоже.
– Садись, – кивнула она на сиденья рядом. – Пока вокруг люди, мы оба в безопасности.
Я послушно сел, оставив кресло между нами. Снял очки, отупело потер переносицу. Напрасно я беспокоился, что сорвался к ним, не имея плана. Подобного не вместил бы ни один мой план. Злосчастные искры вдруг оказались так близко, буквально в одном размашистом движении руки, но я не знал, что могло быть недосягаемее внутренностей живого человека.
– Послушайте, я… я не знаю, насколько вы понимаете, что происходит. Очевидно… понимаете, раз все так, но… Эти штуки внутри вас… Они тоже живые. Они убивают то, что убивает вас, но не так, как оно убивало вас раньше. Вы можете умереть. Ваш энтроп больше не сможет это контролировать…
Молодая женщина посмеялась:
– Контроль – в принципе не его сильная сторона.
– Но… ради чего?
Бессмысленнее, чем спрашивать вот так, было бы добавить пожалуйста.
Я снова поглядел на нее, теперь без уджата. Ее лицо было серым и припухшим, как мертвый моллюск. Но черты, но мышечные линии, из которых сплетались выражения, – сейчас это была снисходительная улыбка: в смысле ради чего? – не потеряли вчерашней телегеничности. Что-то в ней было сильнее боли.
– Кто открыл вам дверь? – выдохнул я.
– Никто, – продолжала улыбаться женщина, но не глазами. Из них на меня смотрел чуткий, выжидающий зверь. – Веришь?
Я бессильно отвернулся.
– Где пистолет?
– М?
– Вы стреляли в энтропа. Из пистолета. Где он?
Она усмехнулась.
– А ты без магического глазика приуныл, или мне показалось?
Нет, смотрел я в кресло перед собой. Не показалось. Я знал, что уджат мне не поможет. Я больше не хотел видеть ее так.
– Почему он не умер?
– Кто?
– Симбионт. Ваш спутник. Вы же пытались убить его.
Не-смотрительница вздохнула:
– Что сказать… Паразиты живучи.
– Тогда почему… вы не стреляли в Минотавра? Его вы убили бы точно.
– О-о-о, – понизила голос она. – Ты сам ответил на свой вопрос.
В начале вагона послышался шум. Но не такой, как если бы там что-то происходило особенное, – просто места стало меньше, а людей больше. Я выглянул в проход. Мужчина с женщиной в темной униформе проверяли билеты. Я только-только запретил себе нервничать – наверняка это была обычная процедура в пригородных поездах – как вдруг не-смотрительница перемахнула на кресло рядом со мной. И прежде, чем мне в голову пришла хоть какая-то логичная мысль – например, что она хочет бежать – я почувствовал ее ладонь в своей ладони, ее грудь на своем локте, ее ногу вдоль своей ноги.
– Не рыпайся, – прошелестела она мне на ухо. – А то завизжу.
– Зачем?!
– Хочу посмотреть, как ты будешь объяснять взрослым дядям и тетям, почему у твоей спутницы разбито лицо.
Я попытался выдернуть руку. Не-смотрительница вонзила ногти мне в ладонь.
– И… что вам это даст?
– Хорошее настроение.
Оторопев, я снова уставился в проход. Считывая билеты ручным валидатором, мужчина с женщиной обсуждали, кажется, погоду. Из-за высоких спинок я не видел, сколько до нас оставалось пассажиров. Но попытался вспомнить: трое? семь? Уджат на мгновение вспыхнул. Шесть.
– …прислал видео, там раскололо триста метров променада. А это полтора часа езды. Значит, и нас вот-вот накроет.
– Прошу, ваш билетик… А разве завтра не поднимают волноломы?
– Ну, это да, но ты сама их видела? Древнючие, как моя литовская бабка. А ведь ее в Сибирь раскулачивали. Не девочкой причем.
Не-смотрительница плотно обвилась вокруг моего локтя.
– Вы устроите сцену, что бы я ни делал? – выдавил я.
– Конечно. Это суть игры.
– Но вы в любом случае победите…
– Это. Суть. Игры.
Она закинула ногу на ногу, демонстрируя разбитое колено. Оно замыкало тройку правдоподобных декораций – вкупе с грязным платьем и синеющей скулой.
Я запаниковал. Я и представить не мог, что будет, когда до нас дойдут.
– Доброе утро… билеты, пожалуйста.
– Спасибо… хорошей поездки.
Думай.
– Билетик…
– Спасибо…
Думай!
– Билетик…
– Спасибо…
Да не о ней думай, господи!
– Билетик, малой.
Передо мной раскрылась ладонь. Я увидел часы под ослепительно-белой манжетой, выбивавшейся из рукава бежевого пальто. Я не сомневался, оно было кашемировым, потому что выглядело так же, как звучало: тканным золотом. Как то, с чего не отстирывалась кровь.
Я сунул билет в руку и только тогда поднял голову, но симбионт уже отвернулся. Кашемировая спина закрыла нас от проверяющих, так что я мог только слушать – и, конечно, слушал – как он первым поприветствовал их, как затянулась пауза после обмена любезностями, потому что не на каждой работе можно встретить человека с повязкой на глазу, как у принца. Втроем, за проверкой билетов, они продолжали говорить о грядущем шторме, а я все смотрел, слушал и думал, что, если что-то пойдет не так, и проверяющие обратят внимание на молодую женщину, неприятности будут уже у них. Как в кино, когда не вовремя зашедшие за солью соседи замечали за диваном окровавленную туфлю.
Не-смотрительница разочарованно вздохнула.
– Они не бесят тебя? – Она привалилась к спинке кресла.
– Они? – перевел дыхание я.
– Эти, – не-смотрительница кивнула на кашемировое пальто. – Нет более жалкого зрелища, чем суперхищник с повадками паразита.
Я не ответил. Рассыпаясь в прощаниях, мужчина с женщиной двинулись дальше по вагону. Энтроп отсалютовал им вслед – окровавленная туфля так и осталась незамеченной. Нам же он бросил:
– Я к окну не полезу.
И когда обернулся, распуская узел длинного серого шарфа, мне сразу стал понятен восторг пацана с вокзала. Я тоже видел таких людей только в новостях об угасающих монархиях и в экранизациях Фицджеральда. Повязка на правом глазу была расшита, черным по черному. Зачесанные назад волосы имели столь редкий каштановый оттенок, что подобрать его специально казалось сложнее, чем сразу таким родиться. В нем было что-то от перезрелой черешни и мокрого корабельного дерева, так что на этом контрасте узкое, в небрежных родинках лицо имело самый благородный из всех оттенков аристократичной болезненности.
– Машери, – молвил энтроп с ласковым французским акцентом. – Я обожаю твои коленные чашечки. Постоянно думаю, с какими блюдцами их сервировать. Прошу, не вынуждай меня ломать то, что мне дорого. А затем сращивать. А потом ломать еще раз.
Не-смотрительница вздохнула:
– Любовь моя… Что за последний довод королей?
– Двигай к окну.
– Не могу. И не хочу.
– Зато я могу, – сообщил я, попытавшись встать. – Пожалуйста, можно…
Рука энтропа впечатала меня обратно в кресло.
– Пересядь к окну, любовь моя, – повторил он с улыбкой, в которой не было ничего от улыбки.
Выдержав молчание, достойное пыточной камеры, молодая женщина перебралась на дальнее кресло.
– Ты тоже двигайся, малой.
Меня просить дважды не пришлось.
Энтроп сел рядом, приподнял манжету. Минотавр рассказывал, что для решения матриц энтропы Эс-Эйта использовали по двое-трое часов, но у симбионта были одни, самые простые, с секундной стрелкой и крохотным глазком хронографа. Я не хотел знать, насколько везения в нашей встрече было больше, чем расчетов.
– Меня зовут Влад. – Он одернул рукав. – Не очень рад знакомству, если честно.
– Взаимно, – согласился я.
Он пригладил полосы шарфа на груди.
– Я зову ее Шарлоттой. Знаешь, пирог есть такой? С печеными яблоками, на савоярди. Конечно, тирамису намного изысканнее, и даже панна котта… Но машери сказала, это похоже на клички для мальтезе…
– Для бишон фризе, дорогой.
– Да хоть для мартышки, родная.
Влад подпер пальцем висок и неожиданно перешел к делу:
– Ваши синтропные цацки… Она их сожрала.
– Знаю. Теперь их микробиом убивает ваш микробиом.
– Внутри машери – да. Но раз ты из местных, то понимаешь: это работает не по принципу антибиотика. Синтропы убивают нас не так, как мы убиваем людей. Сначала вы делаете нас крайне, я бы даже сказал эпидемиологически, неприятными для окружающих. Технически мы убиваем себя сами, за компанию.
Конечно, я знал. По словам Минотавра, это чуть ли не единственная причина, почему в древности синтропы держали при себе энтропов – в качестве оружия. Не вилами же расправляться с неугодными. Не топорами. Оставалось лишь порадоваться, что внутри меня, как и внутри всех, чье существование разделено с контрфункциями, атра-каотики-суммы было намного меньше, чем у полноценных функций, в которых Дедал был авторизован. Так что я не делал Влада сильно опаснее для людей, чем он уже был.
Чего не сказать об искрах.
– Если она умрет… вы нарушите параграф четыре-точка-восемь. Энтропам и синтропам запрещено убивать людей.
Симбионт сощурил глаз.
– Готовый фарш не прокрутить обратно, верно. Однако повторю: пока это в моих силах, я не позволю ей умереть. Но не по доброте душевной, ясное дело.
– То есть… мы торгуемся?
Он приподнял бровь.
– По телефону ты не казался таким сообразительным.
Я и сейчас не был таковым. По правде, до меня только дошло, зачем энтроп вытащил меня сюда. И почему, блин, меня, а не любого другого, кто не слажал бы еще в самом начале, поведясь на телефонные угрозы.
Что ж. Похоже, Влад все-таки умел считать вероятности. Это была хорошая новость, просто не для меня.
– Послушайте… – медленно начал я, – как бы вы ни пытались меня использовать, я ничего не решаю. Вот вообще ничего. Я даже, чем ужинать, не выбираю. Если вы хотите меня шантажировать или предложить что-то в обмен на что-то, даже если я соглашусь, там… ну, дома мое слово не будет иметь вес. Вы ничего от них не получите. А мне только запретят гулять после шести. Понимаете? Меня никто не воспринимает всерьез. И вам не стоит. Единственный человек, кто мог послушать меня… после чего остальные послушали бы его, сейчас находится в коме. Из-за вас. И я…
И он.
Я замолчал, подумав: искры. Подумав: если Шарлотта будет у нас, мы сможем выполнить условие госпожи-старшего-председателя. Сказать, что искры под контролем (технически). Подтвердить договоренности с Обержином (или что там ей нужно). Тогда Эс-Эйт начнет обещанное лечение. Тогда Минотавр проснется. А там уж, проснувшись, пусть разбирается сам: кому нужна искра, почему все снова повторяется. Сейчас имела значение только его жизнь. Ради этого мы с Ариадной скрыли и поездку к Нимау, и вторую искру, и амальгаму. Я – так точно.
– О да, – многозначительно протянул Влад. – Люблю сообразительных.
Я покосился, пытаясь оценить свои шансы. Что знал он. Что не знал я.
– Кто помогал вам ночью? – спросил наконец.
– Никто, – ответил энтроп.
Я повел головой.
– Не может быть. Кто-то должен был открывать вам двери.
Влад пожал плечами.
– Машери открывала. Мы все время были вдвоем. Признаю, в какой-то момент и я счел это сомнительным, но с улицы самый закрытый клуб в городе выглядит как бывший доходный дом. В таких постоянно ждут скорую и дезинфекторов. Так что…
В ушах гудело скоростное движение поезда. Гудело: это не могло быть правдой.
– Это плохо, малой? – полюбопытствовал энтроп.
– Это невозможно, – признался я.
Я повернулся к не-смотрительнице. Привалившись к окну, она улыбалась с безмятежностью, прячущей физическую боль, но и моральное превосходство тоже. Если Влад не врал и Шарлотта сама провела их к Минотавру… да кто она такая, черт возьми?! Только лабиринт решал, кому и куда открывать двери. И хоть никто до конца не понимал, как именно это работало, правило было фундаментальным. Без него лабиринт назывался бы как-то еще.
– Раз ты так уверен, что нас кто-то впустил, – меж тем продолжил энтроп с неприятно растущим довольством, – полагаю, у вас тоже детективное шоу?
Я развернулся и бездумно повторил:
– Тоже?
Влад не сводил с меня плотоядного, полного пугающей нежности глаза. У него определенно были планы на этот цугцванг.
– Нам нужны искры, – собрался с силами я. – Что нужно вам?
Энтроп уселся поудобнее. Сделал вид, что задумался.
– Хм… хочу… Чего же я… О! Хочу, чтобы ты и твоя большая синтропная семья забыли о крохотной роли какого-то там симбионта в вашем междусобойчике… Или что там у вас происходит.
Я догадывался, что услышу примерно это, а потому напомнил:
– Вы заразили Минотавра дрезденской чумой. Он чуть не умер.
– Фуу, опять активный залог. – Влад скривился. – Человеческая жизнь бесценна. Так на военном трибунале решили, когда утомились менять ценники. Это машери предала мою безграничную веру в ее необремененную интеллектом красоту, разрушив нашу любовь попыткой моего убийства. В такие моменты с некоторыми из нас случается то, что случается. И быстро заканчивается, если ты понимаешь. Хорошо, что зараза к заразе не липнет: у меня еще есть шанс недосмотреть за любимой возле бассейна с акулами. А вот вашему главному… Да. Не повезло.
Меня аж передернуло, как легко он это сказал. Опоздал на встречу. Умер в муках. Такого рода невезение.
– А Ян Обержин?
– А что с ним?
– Он умер. При вскрытии обнаружили атра-каотику. Говорят, в пределах дружественной нормы, но Эс-Эйт может это не подтвердить.
– Ого… Видать, какой-то энтроп посидел в его роскошном саннстране минут десять. Белая кожа, даешь.
Я моргнул.
– Вы… вы только что признались?
– В чем? – Влад удивился так искренне, что ни разу нет. – У этого Обержина было больное сердце. Об этом сейчас весь интернет. Как о смерти его супружницы. И этих, пропавших… детях? Песиках? Какая цепочка трагических совпадений.
Он придвинулся. Я отодвинулся, чувствуя, как стремительно у меня развивается клаустрофобия меж двух кресел с таким соседями.
– Послушай, малой. Не хочу нагнетать… хотя чего это – конечно хочу, – но машери осталось немного. Кое-где я перегнул. Цацки дошлифуют остальное. Пока мне удается латать пробоины – плоть от плоти как-никак. Но перещелкнуть может в любой момент. Тогда мне придется выйти из нее, ну, знаешь… параграф четыре-точка-восемь. Тогда она мгновенно развалится на куски. С одной стороны, это решило бы ваши проблемы с нашим дерзким ограблением спустя буквально одно вскрытие. С другой… Между нами. Я тоже считаю, что машери провернула все не для себя. Уж слишком у нее… альтернативные интересы, чтобы подстроить такое славное стечение обстоятельств. Кто-то тайно благословил наш союз и рассказал ей, как им пользоваться, и, по-хорошему, вам бы узнать кто и зачем. До того, как ее смерть обрубит все концы. Я прав?
Вопрос был риторическим. Влад прекрасно знал, что прав. Поэтому я и мотнул головой:
– Понятия не имею, – и добавил, расшатывая его невозмутимость: – Почему бы нам просто не сдать вас в Эс-Эйт, а, если она умрет, обвинить в нарушении соглашений? А заодно и в том, что вы рассказываете всем подряд о своей дрезденской чуме, а потом вас используют как оружие.
Влад снова сощурился, но с куда меньшей благосклонностью. Теперь он как будто рассматривал меня в микроскоп.
– И как ты меня сдашь? Если я выйду на следующей остановке?
– Ну… я знаю ваше имя. И как вы выглядите.
– О-о-о… и как же я буду выглядеть завтра?
Я осознал вопрос и мысленно чертыхнулся. Модусы, конечно. Они были отдельными наборами генов, а не только ментальной прошивкой, и чаще всего каждого нового себя энтроп упаковывал в отдельную внешность. В Эс-Эйте было принято перекидываться в «родственников», чтобы не тревожить людей долгожительством, но сохранить регалии и связи. С симбионтами дело обстояло иначе. Летальность долгосрочных связей с ними требовала частого чередования… всего. Минотавр говорил, они используют модусы как наживки. Разводят из них целый арсенал.
Я потерял даже мнимое преимущество, но все равно вымучил:
– Так Влад – тоже вымышленное имя? Как Шарлотта?
Энтроп хохотнул:
– Они все вымышленные, малой. – Он резко встал, вышел в проход. – Машери, – протянул в театральном развороте. – Выходим на следующей.
Шарлотта привстала, оперлась о спинку кресла. Занавес спутанных и все же отчаянно красивых волос мазнул меня по лицу, когда она, сделав вид, что переводит дух, склонилась ко мне.
– Ну как? – прошелестела. – По-прежнему не бесит?
Я стиснул пальцы:
– Погодите.
Это значило: да. Значило: конечно бесит. Но кто-то всегда должен быть умнее.
– Послушайте. В Эс-Эйте знают, что искра украдена. Они вынуждают нас признаться в этом, фактически шантажируя здоровьем Минотавра. Но если бы мы могли сообщить им, что искра по-прежнему у нас, они начали бы лечить его. Это какая-то очень крутая терапия, обещали, что он придет в себя уже через пару дней. Так вот… если бы он очнулся, это все поменяло бы. Ведь если Минотавр в порядке и его жизнь вне опасности… тогда какая разница, чем его пытались убить? Все обошлось. Это самое главное. Понимаете, о чем я?
Шарлотта с облегчением осела обратно в кресло. Улыбка Влада истончилась. Он слушал. Он считал.
– Неужели бывают такие незлобливые люди?
Про себя я горько посмеялся.
– Само покушение его, конечно, разозлит. Но не в его стиле тратить время на пустяки типа каждому воздать по заслугам. Я смогу его убедить, что вы тут ни при чем. И что вы нам помогали. Но нужно как можно быстрее начать терапию. Для этого искры должны быть у нас.
Влад побарабанил пальцем по спинке сиденья.
– Никаких нас. Только ты. И ладно – твоя чернокрылая зазноба. Я с вами. Машери – нет. Машери – только со мной. Уверен, мы оба заинтересованы, чтобы она пожила еще какое-то время, но я отдам ее исключительно вашему главному, лично в руки, и только после клятвенных заверений, что мне больше не нужен живой щит и вы меня знать не знаете. А если что-то пойдет не так… появятся какие-то новые лица, всплывут непредвиденные обстоятельства… я начну отдавать ее по кускам, и самого ценного в них не будет. С этим решили?
Подавив проблеск надежды, я кивнул. Энтроп задумчиво облокотился на ряд кресел впереди.
– Что конкретно нужно сделать, чтобы начать терапию?
– Встретиться с госпожой-старшим-председателем.
Влад присвистнул:
– Вот это запросы.
Он был прав. Даже если сговор с ним и сошел бы за искры под нашим контролем (я представил лицо Ариадны, лицо «нет», «убить ее – единственный способ…»), это только первая и к тому же самая теоретическая часть работы по возвращению Минотавра. Я понятия не имел, как нам выйти на госпожу-старшего-председателя в обход остальных.
– Я устрою, – кивнул энтроп. – Будет вам аудиенция у великой. Но если что-то пойдет не по плану, если ты попытаешься меня обдурить, я начну делать глупости, а они всегда приводят к катастрофам. Ты меня услышал?
– Услышал…
– Замечательно.
Влад стек обратно в кресло: вязкий, огнеопасный. На лице его читались сытость и детский восторг, не ограниченный ни моралью, ни эмпатией.
– Отныне я твой фамильяр, малой. Давай вместе провернем этот фарш обратно.
Он протянул мне руку, закрепляя соглашение. Я не сомневался, что еще сто раз споткнусь о его мелкий шрифт.
– Не обольщайся, – вздохнула Шарлотта. – Ты у него только за неделю второй. А ведь я еще живая.
– Зааая, – протянул Влад. – Ревность выдает твой биологический возраст. К тому же, в отличие от того малыша, который все равно меня кинул, мы с малым физиологически не совместимы. Самоубийство – твой стиль, не мой.
Влад попробовал хлопнуть меня по колену. Я увернулся и за сбившимися полосами его шарфа увидел засохшие пятна крови – черные, как нефть.
– Расскажите, что произошло ночью.
Энтроп вальяжно откинулся на спинку.
– Она сказала, это дом ее бывшего. Из тех тихушных сердцеедов, что обещают развестись с женой, едва дети окончат школу. И там то ли жена прознала, то ли у мужика нервы сдали, но был лютейший скандал, и он исчез. А машери выследила, где он живет, ну и… Я ей, конечно, сразу сказал: многодетные матери – не мой профиль. А она такая: мы только разыграем, фамильные цацки украдем, сдадим в ломбард, тут, за углом. Так, чтобы она их в витрине потом увидела.
Я рассеянно кивнул.
– За углом правда есть ломбард…
– Ага, тоже заметил? – хмыкнул Влад. – Может, эта история и не так пуста, как кажется? Может, ты и вовсе скрываешь от меня, что ваши путаные коридорчики полнятся топотом маленьких ножек?
Я ответил долгим, но, главное, чрезвычайно однозначным взглядом. Энтропа он, похоже, умилил.
– Она открыла входную дверь. Мы вошли. Потом куда-то топали, долго-долго, ни с кем не встречаясь. Неладным потянуло тогда, когда в конце очередного коридора я увидел окно, а в нем – третий этаж. Дверей она открыла уйму, но вот лестницы… лестниц не было ни одной.
– А Дедал? – не выдержал я. – Он же синтроп. Неужели вы ничего не почувствовали?
Влад хохотнул.
– Не сочти за придирку – ох, экскюзе-муа, это именно она, – но ты никогда не оценивал размер вашей жилплощади? Километры социальной дистанции, как в Гренландии. А анфилада? Где она, вообще? Таких дворцовых потолков нет в городе с сорок четвертого. И на всех этих просторах, может, и живет куча функций, но ведь одного-единственного синтропа. Простая физика, малой: эн на объем. Помножь на тот факт, что любой счел бы приключение в таком месте статистической погрешностью…