Юрий Юрьевич Соловьев
Абсолют (Опыт моделирования)
А между тем действия эти становятся легко объяснимы, если предположить, что здесь мы имеем дело с мужскими союзами. В кочевых племенах преобладали, по-видимому, брачные союзы гаремного типа, поэтому холостякам оставалась роль либо воинов, либо евнухов. Вот для них-то в условиях общины налаженного быта быть не могло. Они и скотоводами-то, в сущности, не являлись, так как оставить наследство им было некому. Поэтому они ничего не теряют, покидая родные степи. Жизнь здесь течет слишком медленно и однообразно, чтобы можно было рассчитывать на какие-то перемены. Да и много их здесь, они мешают друг другу, а с каждым поколением их число растет. Правда, время от времени они устраивают межплеменные стычки, в которых частично истребляют друг друга. Но иногда появляется вождь, и тогда глупая вражда кончается, мужские союзы объединяются в дисциплинированную армию, и вождь ведет их в далекие земли, где им суждено оставить в памяти потомков глубокий, кровавый след под именем гуннов, печенегов или монголо-татар.
Но еще любопытнее их дальнейшая судьба, которая на этом, конечно же, не кончается. Эти этнически неоднородные, состоящие из осколков родоплеменных групп военные союзы, видимо, отличались крайней недолговечностью, так как связующая их идея – идея завоевания и грабежа – исчерпывала себя сразу же по достижении поставленной цели. С исчезновением объекта грабежа, а также в случае гибели лидера, военный союз начинал быстро распадаться на мелкие, не имеющие традиционных (то есть общинных) связей группы, которые в условиях жесткой борьбы за территории оказывались нежизнеспособными. Одни из них становились наемниками, а другие сами организовывались в более или менее крупные банды (иногда очень крупные, наподобие знаменитой шведской Бирки, одного из викингских центров), промышлявшие грабежом и взиманием дани.
Согласно некоторым гипотезам [см., например, А. Никитин «Князь Игорь: «волк в овцах»], одной из таких крупнейших банд и была «черноморская русь», или собственно «Русия», располагавшаяся в Х-ХI веках на Керченском полуострове, откуда и совершала свои набеги, в том числе и на Византию. «Судя по всему, – пишет Никитин, – на берегах Керченского пролива и в самой Керчи в это время существовал оплот морских разбойников, известных своими набегами на хазар вверх по Дону, перетаскивавших свои суда с Дона на Волгу, спускавшихся в Каспий и доходивших до Абесгуна и Шемахи. Они торговали, грабили, захватывали города, гибли под объединенными ударами хазар и мусульман и потому не могли закрепиться на побережье Каспия. Восточные историки и географы сообщают об их кровавых набегах, оставляя в недоумении относительно того, откуда они появились и куда ушли».
Именно сюда, как свидетельствует византийский историк Лев Диакон, к Киммерийскому Боспору, а вовсе не в Киев, как принято думать, вернулся после своего поражения под Византией князь Игорь. Видно, сюда же стекались и остатки распадавшихся орд. По сравнению с густонаселенной Европой, где они были обречены, здесь оставалось еще достаточно свободных территорий, чтобы чувствовать себя в безопасности. В это бурное время, когда едва ли не каждое десятилетие было отмечено рождением и гибелью десятков крупных и мелких княжеств, графств, сюда, как в отстойник, выпадало в осадок все, что не вписывалось в узкие рамки государственности, что изначально неспособно было подчинить себя ее жестким канонам, что, наконец, противостояло государству, как противостоит женское начало началу мужскому.
13
Таков след, оставленный в истории наиболее воинственными представителями мужских союзов. Но в число безбрачных мужчин, по-видимому, попадали не только воины. Как без труда можно предположить, основной костяк мужских союзов состоял из тех, кому женщины были просто не нужны.
Как пишет в своей работе «Люди лунного света» В.В. Розанов, и мужчин, и женщин можно условно распределить по степени их сексуальности вдоль ряда натуральных чисел: +8 +7 +6 +5 +4 +3 +2 +1 +0 –0 –1 –2 –3 –4 –5 –6 –7 –8. Причем числу «+8» соответствует максимальная сексуальность, числу «0» – минимальная. У мужчин число «+8» соответствует уровню сексуальности воинственных скандинавских викингов. У женщин – сексуальности жриц храма любви, описанного Г. Масперо в «Истории Востока». По мере приближения к нулю женственность самки, как и мужество самца, снижаются, а при переходе через ноль самка обретает черты мужчины, а самец становится женоподобным. Это те, о ком сказано, что они «не осквернились с женами, понеже девственники суть»… «скопцы от чрева матери», предназначенные для «царства небесного», где «не посягают и не женятся» и «не будут иметь детей».
Поскольку мера сексуальности может принадлежать только индивиду, в стадном состоянии нулевая и отрицательная сексуальность отдельных его членов была менее заметна: стадо имеет усредненную сексуальность, причем всегда только положительную – иначе его воспроизводство прекратилось бы. Поэтому в полной мере нулевая и отрицательная сексуальность могла проявиться лишь в новых образованиях, имевших четкую брачную структуру – гаремную или парную. Но в гаремной структуре они могли проявиться лишь у мужчин, а в парной – и у мужчин, и у женщин. Поэтому на Востоке появляются только «блудодействовавшие и ходившие за иной плотью» [Иуд.7] содомиты, а в Греции еще и женщины с острова Лесбос. Розанов считает (и, наверное, с ним можно согласиться), что именно мужские и женские союзы, и именно те из них, члены которых имели нулевую и отрицательную сексуальность, и положили начало таким широко распространенным в средние века явлениям, как христианское монастырство, аскетизм и скопчество.
14
Любопытно также, исходя из разницы в отношении к женщине, проследить корни сначала противостояния, а затем синтеза мировоззрений двух древних культур: культуры семитской, с ее институтом левиратного брака, и эллинской, тесно связанной с традициями однополой любви и легендами об амазонках.
Что касается противостояния, символически запечатленного в фигурах Лота и Эдипа, то оно, несомненно, имеет сугубо сексуальный характер: Лот почитался праведником у древних евреев, не видящих ничего греховного в факте его сожительства с родными дочерьми, а Эдипу при вступлении в брак с его матерью даже неведенье не уменьшило степень расплаты за совершенный грех.
В первобытных общинах эллинского типа господствовал парный брак, поэтому здесь проблема холостяков проявилась прежде всего в том, что не выполнялась главная задача стада как биологического организма, направленная на оплодотворение самки и воспроизведение потомства. Евреи же допускали компромисс в виде брака левиратного. Смысл этого вида брака состоит в том, что женщина в случае смерти мужа, вступает в брак с младшим братом своего мужа.
Таким образом, левират – это шаг назад, от парного брака к групповому. И в этой связи естественным выглядит поступок Лота, который для сохранения рода, следуя логике левирата, допускает еще один, следующий шаг к групповому браку, совершая инцест с собственными дочерьми. Поэтому для евреев распространенная в Греции однополая любовь греховна уже в силу того, что позволяет пренебречь воспроизводящей потомство женщиной. В то же время для греков не менее противоестественным, а значит, греховным, является компромисс евреев по отношению к групповому браку. «Узел мира, бесспорно, скрыт в четырех-пяти сексуальных аномалиях и по ним только может быть понят», – говорит проницательный Розанов.
15
Посмотрим теперь, в чем же мог проявиться синтез этих двух культур, учитывая их противоположное отношение к женскому потенциалу. Заметим, что если причиной противоречий, характерных для материнской общины греческого типа, было снижение роли в ней самки, то и для ее мировоззрения тоже должно быть характерным снижение роли женского начала в природе.
Но что же представляет собой «женское начало» в природе? Как оно проявляется и в чем можно его наблюдать? У древних на этот счет сомнений не возникало: этимологически имя «Ева» означает «жизнь», «производительница жизни». Поэтому все, что имеет отношение к жизни во всем многообразии ее проявлений, непосредственно связано с женским началом в природе. С одной стороны, это творчество, сотворение; это порождение, обеспеченные сексуальностью плодовитость и изобилие; это мягкость, ограждающая новорожденную жизнь от грубых прикосновений. С другой – взламывающая асфальт былинка, буйство природных сил, разрушительность первозданных стихий. У индоариев одна и та же богиня, жена Шивы Шакти (олицетворение его творческой энергии), одновременно является и богиней-матерью, носительницей созидательной силы (в этом случае она носит имя Джаганматри), и богиней Кали – разрушающей и уничтожающей. В нашей терминологии женское начало соответствует расталкивающей силе.
Напротив, мужское начало – это сдерживание, ограничение, упорядочивание, формирование, установление нормы, а затем – сохранение, традиция, консерватизм. У нас это сила гравитации. Мужское начало может возникнуть только как реакция на действие женского, как укрощение напора. Векторно оно направлено в сторону, ему противоположную, и существует, пока существует порыв, жизнь.
Их взаимодействие и есть материальный мир – жизнь, ограниченная формой. Если ослабевает женское начало в природе – мир умирает. Он застывает, как ледяной дворец Снежной Королевы. Если же ослабевает начало мужское – происходит разрушение формы, и мир превращается в хаос. Это и есть таинственное Триединство – главный бог многих древних религий. В Тримурти, у индоариев, уже упомянутой нами Шакти (женскому началу в Абсолюте) противостоит Вишну – созидающее формы типично мужское божество. В иудаизме гармоничное соединение мужского и женского принципов олицетворяет шестиугольная звезда печати Соломона, составленная из двух разнонаправленных треугольников: треугольник с направленной вершиной вверх соответствует мужскому началу, с вершиной вниз – женскому. Аналогично в даосизме женскому началу «Инь» противостоит мужское начало «Ян», а вместе они образуют единство, символизирующее равновесие мира. Как сказано в «Дао Дэ Цзин»: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождает все существа. Все существа носят в себе Инь и Ян, наполнены Ци и образуют гармонию» [42].
У греков соответствующее противостояние существует между Дионисом и Аполлоном. Чисто мужским божеством здесь является Аполлон (само имя «Аполлон», «Апполион» есть греческая калька от еврейского слова «Аваддон», «Абаддон», что означает «уничтожение», «прекращение бытия»). Однако и Дионис тоже не несет в себе никаких женских черт. Единственное обстоятельство, связывающее его с женским началом, – это наличие в его свите вакханок – своеобразного рудимента стадности, символизирующего необузданность первобытных страстей. Это подтверждается еще и тем, что Орфей, этот божественный певец, упорядочивающий хаос и превращающий его в прекрасную музыку, то есть представитель типично аполлонического начала, по одним версиям является сыном Аполлона, а по другим – Диониса.
Таким образом, у греков противостояние между мужским и женским началами осуществляется не на уровне богов, а лишь на человеческом уровне – между Орфеем и вакханками. То есть это противостояние не принципиального, а сугубо морального порядка. На божественном же уровне, то есть на уровне природных начал, противостояния как бы не существует. То есть в представлении греков в мире властвует только мужское начало, оно всесильно, и противостоять ему ничто не может. Поэтому и убийство вакханками Орфея имеет чисто моральный аспект: это ни в коем случае не победа женского начала над мужским; это победа дикого, звериного в человеке над разумным и светлым.
Вот здесь-то уже на мифологическом, а значит, на глубинном психологическом уровне, у греков начинает просматриваться легкомысленное разделение природы на высшую и низшую, божественную и животную, а также ощущение природного несовершенства совместившего их в себе человека. Неудивительно, что следующий шаг в этом же направлении делает греческая философская мысль, создавая учение о так называемой эманации. Это учение, вобравшее в себя всю античную премудрость и нашедшее окончательную редакцию в неоплатонизме, просто не могло возникнуть на другой почве, кроме греческой.
В его основе – представление о некоем едином, идеальном целом, из которого от переизбытка творческой мощи истекает (эманирует) уже гораздо менее совершенный мир. Впервые образ этого идеального Единого возник у Платона в VI книге «Государства», где он сравнивает его с Солнцем, а эманацию – с солнечным светом. Нетрудно заметить, что концепция эта находится в полном соответствии с общим направлением греческой мысли. «Истечение» не предполагает существования противодействующей силы. И поскольку качества «мужское», «женское» возникают лишь во взаимном преодолении, созидающее жизнь Единое не может быть ни женским, ни мужским, то есть является бесполым. Заметим, не двуполым, как андрогин, а бесполым.
Эта концепция имеет серьезный изъян: она дуалистична, то есть предполагает наличие двух не зависимых друг от друга начал. Чтобы объяснить существование материального мира, она вынуждена прибегнуть к представлению о некоем экране, на который проецируются изначально пребывающие в Едином идеальные образы, «идеи». Причем для смягчения дуализма «экран» этот был наделен признаками, прямо противоположными Единому. Если для Единого характерна идеальность форм, то экраном «должно быть что-то неопределенное и лишенное формы» [Плотин, «Эннеады» 2.4.]. Это нечто получило в неоплатонизме название «материя». Ее смысл – в восприятии «идей» и формировании на их основе материального мира. Ясно, что чем ближе к Единому, тем больше совершенства, света, божественного ума; и, наоборот, чем ближе к материи, тем больше тьмы, плоти, бесформенности, страстей. «Там – истинная жизнь, ибо жизнь здесь есть лишь след, отображающий ту жизнь», говорит Плотин [6.9]. Соответственно все, что стремится к Единому, – тем самым стремится к добру; что проваливается в бездну материального – напротив, ко злу. Смысл человеческой жизни – через отказ от всего плотского и посредством умного экстаза – в восхождении к Единому и его постижении.
Таким образом, неоплатонизму не удалось избежать признания существования в природе двух противодействующих сил: материя стала тем вторым началом, без которого создание концепции Единого оказалось бы невозможным. Поэтому можно сказать, что проблема муже-женского начала, изгнанная из концепции Единого, вернулась как бы с другой стороны. Но именно потому, что она появилась столь противоестественно, отражение ее в неоплатонизме оказалось зеркальным. Эманация, свободно истекающая из Единого, стала олицетворять мужское начало в абсолюте, а материя, не противодействующая, но безвольно воспринимающая, – женское. Теперь даже если и не удалось полностью проигнорировать наличие в природе женщины, то, по крайней мере, можно было сказать, что существенной роли в ней она не играет. В крайнем случае, факт ее существования следует расценивать как нечто низшее, темное, отживающее, этакий досадный пережиток, который надо преодолеть на пути к торжеству Духа.
Однако наибольших успехов в деле вытеснения женского начала из всех сфер жизни удалось добиться в христианстве. Возникшее на иудейской почве из идеи монотеизма и не имевшее вначале никакого отношения к античному женоненавистничеству, оно распространилось затем по всему греко-римскому миру, где восприняло только что возникший неоплатонизм как свою теоретическую базу. Вот здесь-то, с легкой руки Филона Александрийского, и происходит попытка совместить несовместимое – иудейство и античность, изначально, со времен Лота и Эдипа, находящихся друг с другом в состоянии вражды.
Известно, что последовательный монотеизм может опираться на представление о начале мира только как о начале женском. Для неоплатонизма же, как мы только что выяснили, характерно представление о мужском порождающем начале, поэтому он дуалистичен. Эллинистическим христианам неоплатонизм подходил как система, опирающаяся на примат мужского начала, однако не подходил как дуалистическая концепция, идущая вразрез с самой сутью христианства. Однако греческий ум, воспитанный в традициях парного брака и однополой любви, просто не мог воспринять христианство иначе, как в его неоплатоническом варианте. Поэтому происходит то, что в данном случае только и могло произойти: второе начало попросту игнорируется, будто его и нет. В результате возникает парадоксальная ситуация, при которой монотеистический мир оказывается выстроенным, как дуалистический, но никаких следов этого второго начала в нем нет.
В монотеистической модели роли Божественной Триады должны были бы распределиться следующим образом: Бог-Отец – начало женское, порождающее; Бог-Дух Святой – мужское, формообразующее; Бог-Сын – результат их совместных действий, представляющий материальный мир. Но в том-то и дело, что благодаря неоплатонической концепции Бог- Отец оказывается началом мужским, Бог-Дух Святой не мог оказаться ничем иным, как исходящей от Отца волей, или эманацией, а Бог-Сын, согласно этой новой логике, предстал как результат действия воли Творца, то есть фигура целиком фантастическая, а потому произвольная. На Константинопольском Соборе в 381 году эта концепция была закреплена навеки. Утверждением догмата о Триединстве была одержана окончательная победа мужского начала над женским, патриархата над матриархатом, абсурда над здравым смыслом.
16
Подведем итоги. Из нашего анализа следует, что всю человеческую историю можно рассматривать как процесс распада первобытного стада и превращения его в социальное общество. Стадо являлось единым организмом, ведшим благополучный образ жизни в условиях полной гармонии с природой. Этот организм обладал не только единым сознанием и единой волей, но был андрогинным и бессмертным, поскольку гибель его особей воспринималась им как регенерация клеток и не имела значения для организма в целом. Поэтому процесс распада этого организма шел мучительно, явился для составлявших его особей подлинной трагедией и породил множество противоречий.
Суть этого процесса заключается в противоборстве двух начал – мужского и женского, изначально находящихся в единстве. Мужское начало проявило себя в стремлении расчленить первобытное стадное единство и на его обломках построить новые, уже внеприродные формы. Женское – напротив, было направлено на разрушение новых, внеприродных форм и на восстановление первобытного единства. Оба эти начала представляют собой на человеческом уровне не что иное, как те космические силы, которые создали мир. Мужское – соответствует силе гравитации, оно направлено к полюсу гравитации, к экспансии универсума и тем самым – к уничтожению и смерти. Женское – соответствует сотворившей жизнь расталкивающей силе и ностальгии по центру природного равновесия и направлено к состоянию гармонии с универсумом. Результат их взаимодействия и есть социальный мир.
О метаморфозах слова
1
Язык – одно из самых загадочных явлений в истории человечества. Если о социальном обществе мы еще можем судить, поскольку знаем, как оно изменялось от стада к семье, то об этапах формирования языка нам не известно ничего. К моменту, когда человек стал осознавать самого себя, язык у него уже был, но воспоминаний о периоде его возникновения в его памяти не осталось и следа.
Самое удивительное свойство языка – его цельность. Язык не является произвольным собранием отдельных звуков, а представляет собой сложную логическую систему, обладающую высочайшим уровнем организации, в которой каждый отдельный элемент проявляет себя лишь как часть целого. Это обстоятельство побудило немецкого лингвиста Вильгельма Гумбольдта высказать предположение, что язык возник спонтанно, скачком, вместе со всем своим богатым словарем и логической структурой. Между тем представить, что наш животный предок, живший 1,5 миллиона лет назад и едва научившийся добывать огонь, владел языком на уровне современного человека, достаточно трудно. Значит ли это, что язык имеет божественное происхождение и строить какие-либо версии просто бессмысленно? Или же он все-таки возникал постепенно? Но тогда чем можно объяснить его поразительную цельность? Ответа на эти вопросы до сих пор не существует.
Но даже если остановиться на предположении о постепенном возникновении языка, четкого представления о том, на какой основе оно могло происходить, тоже не существует. Здесь просто царит разноголосица мнений. Одни считают, что язык возник из подражания звукам природы (так думали, например, стоики, Г.В. Лейбниц), другие – из эмоциональных выкриков. Французский энциклопедист Шарль де Бросс думал, что первые слова – это междометия, наподобие тех, которые издает ребенок, а Жан-Жак Руссо считал, что первопричиной языка являются человеческие страсти, и поэтому речь начиналась с поэзии. Причем отдавать предпочтение какой-либо одной точке зрения нет никаких оснований, поскольку не существует ни единого факта, который бы подтвердил или опровергнул то или иное мнение.
Но самый главный вопрос, на который нет ответа – почему из всех живых существ, обитающих на нашей планете, только люди способны применять язык как средство общения? Коммуникация животных однонаправленная, сигналы выражают их общее эмоциональное состояние и не предназначены для других особей. Почему же язык человека приспособлен в первую очередь для общения?
Некоторые теоретики языка считают, что дело в особенностях человеческого мозга. По их мнению, по мере его эволюции, интеллектуальные способности людей непрерывно росли и, в конце концов, позволили им общаться друг с другом. Однако факты свидетельствуют об ином. Оказывается, некоторые высшие животные в случае обучения их навыкам говорения не только способны усвоить человеческую речь, но и осознанно ею пользоваться. Зафиксирован эксперимент, в ходе которого Беатриса и Алленд Гарднеры обучили шимпанзе Уошо тремстам комбинациям из нескольких слов, после чего Уошо начала составлять несложные фразы самостоятельно. Правда, язык, которому пришлось обучить шимпанзе, был языком для глухонемых, так как речевой аппарат обезьян плохо приспособлен к произнесению звуков человеческой речи, но пользовалась она им вполне осмысленно.
То есть у высших животных есть все необходимые предпосылки для овладения членораздельной речью. Однако этого не происходит, язык возник только у человека, и ни у одного другого живого существа его нет. Значит, кроме развитого мозга, должно быть еще что-то, ставшее причиной его возникновения. Английский философ Томас Гоббс считал, что это общественный договор. Дескать, об обозначении предметов словами люди просто договорились. Ту же точку зрения разделял и Ж.-Ж. Руссо, полагавший, что язык не мог возникнуть без общего согласия людей. Немецкий ученый второй половины XIX века Людвиг Нуаре выдвинул гипотезу, согласно которой язык появился в ходе коллективной работы из ритмичных трудовых выкриков. А Фридрих Энгельс, не мудрствуя лукаво, решил, что коль скоро труд создал человека, то одновременно он мог создать и язык. Как видим, та же разноголосица мнений, что и в случае поиска основы для его возникновения.
Интересно, что, начиная с XIX века, не появилось ни одной принципиально новой теории возникновения языка. А во Франции, начиная с 1866 года, Парижское лингвистическое общество вообще запретило вести полемику о происхождении речи, дабы «домыслы, не подкрепленные убедительными доказательствами, не создавали почву для неразрешимых споров и разногласий». Видимо, проблема происхождения языка была молчаливо зачислена в категорию безнадежных, наподобие философского камня или вечного двигателя.
Я думаю, неудача в решении этой проблемы обусловлена слишком общим характером предположений, выдвигаемых в защиту той или иной концепции. Ведь если бы можно было сконструировать механизм, который наглядно показал бы, как видоизменялось бессловесное и бессознательное существо, чтобы обрести членораздельный язык, стало бы ясно, в каких из гипотез рациональное зерно есть, а какие произвольны. Поэтому, предлагая свою версию возникновения языка, мы пойдем по пути поиска такого механизма, который мог бы побудить нашего предка видоизменяться без участия сознания.
2
Поскольку, как давно замечено, всякое развитие идет от состояния всеобщности и отсутствия различий к состоянию дифференцированности и выраженности, логично предположить, что первоначально человек был обычным биологическим существом, не имеющим ни образного восприятия, ни памяти. Поэтому, чтобы понять, с чего начался процесс образования языка, в первую очередь нам надо выяснить, каким представлялся первобытному человеку окружающий мир.
Конечно, ответить на этот вопрос не просто. Такие сведения не получишь ни из литературы, ни из археологических материалов. Тем не менее, есть один источник, способный пролить свет на данную проблему. Это мифология, которая является фактически единственным свидетелем всех произошедших с человеком метаморфоз. Правда, для этого придется отказаться от традиционного отношения к мифам, как к выдумкам невежественных дикарей, и научиться видеть в них психологический феномен, за которым скрываются вполне реальные явления. При этом искать придется не там, где светло, а там, где зарыто: прямых указаний на то, каким было восприятие доисторического человека, мы, разумеется, не найдем. Зато мы можем найти тот образ мира, который представлялся нашему предку до того, как механизм его восприятия претерпел изменения.
В этой связи обращают на себя внимание тексты, в которых излагается состояние мира до начала творения. Так, в «Ригведе» сказано: «Тогда не было ни сущего, ни несущего; не было ни воздушного пространства, ни неба над ним… Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было различия между днем и ночью. Без дуновения само собой дышало Единое, и ничего, кроме него, не было» [Х.129]. А вот древневавилонская поэма «Энума элиш»: «Когда вверху не названо небо, а суша внизу была безымянна, тростниковых загонов тогда еще не было, тростниковых зарослей видно не было. Когда из богов никого еще не было, ничто не названо, судьбой не отмечено…» [Табл. I, 5-6а]. Примерно то же можно обнаружить и в скандинавской «Старшей Эдде»: «В начале времен, когда жил Имир, не было в мире ни песка, ни моря, земли еще не было и небосвода, бездна зияла, трава не росла» [«Прорицание вельвы», 3]. Аналогичные картины присущи греческой, египетской, ацтекской и многим другим мифологиям.
Трудно предположить, чтобы столь полное единодушие в представлениях разных племен о таком темном предмете могло быть следствием случайности. Тем более если учесть их разброс как в пространстве, так и во времени. Еще менее вероятно, что наш предок сам наблюдал мир до сотворения или получил его описание непосредственно от Господа Бога. Поэтому, если оставаться на почве реальности, остается допустить, что здесь описан не образ мира как таковой, а состояние сознания человека, которое он принял за образ мира. Как сказано в «Книге Бытия», до начала творения «земля была безвидна и пуста». То есть для человека она не обрела еще своего образа («вида»).
Таким образом, мы вполне можем предположить, что первоначально восприятие человека представляло собой бесформенное ощущение, не приводящее к представлению ни о пространстве, ни о времени, ни о веществе. Видимо, оно ограничивалось ощущениями органов чувств, когда внешняя среда воспринимается просто как нечто твердое или мягкое, темное или светлое и т.д. Такое восприятие подобно реакции внутренних органов на поступление в организм питательных веществ и является одним целостным чувством, в котором тонут и потому не могут быть распознаваемы отдельные предметы и формы. Несколько перефразировав В. Хлебникова, можно сравнить его с тем, как воспринимает Земля брошенные в нее пахарем зерна.
Думаю, что в период, когда человек пребывал в природной среде в качестве функционирующего органа, ощущения, которые возникали у него от соприкосновения с природной средой, воспринимались им в единстве с ощущениями собственного организма, как воспринимается организмом работа его внутренних органов. Но, когда ощущение оказалось вызвано ситуацией, носящей нестандартный характер, выделяться из природного фона и запоминаться стало не только само ощущение, но и тот орган, которым оно оказалось воспринято. А поскольку память фиксирует отдельно ощущение и отдельно воспринимающий его орган, возникло впечатление, будто ощущение существует отдельно от органа и является по отношению к нему внешним.
Видимо, так происходит не только подсознательное выделение ощущения из общего фона, но и отделение ощущения от ощущающего органа. Постепенно между ощущением и ощущающим органом возникает дистанция, их начинает разделять пространство. Отделенные от организма пространством ощущения воспринимаются им как чужие, не принадлежащие ему сущности. И вот уже мир, еще недавно нераздельный, воспринимаемый как единое целое, начинает дробиться на множество вещей и качеств. Может, именно это имел в виду Якоб Беме, когда писал, что силы, пребывающие в Боге в нераздельности, попав в вещный мир, дробятся, образуя качества. Так в результате отхода человека от центра природного равновесия происходит выделение им части своих восприятий в восприятия внешнего мира. Происходит разделение на мир внешний и мир внутренний. И чем больше оказывается разница между природной средой и средой обитания человека, тем большее число восприятий относиться им к внешним, тем обширнее становится для него пространство окружающего мира.
Косвенным подтверждением сказанного могут служить запечатленные в мифах картины сотворения мира, точно так же, как запечатленное в тех же мифах состояние, предшествующее творению, мы сочли возможным считать свидетельством восприятия простого организма. Здесь последовательность появления объектов в ходе сотворения напоминает процесс зрительной адаптации, когда человек после яркого дневного света попадает в темную комнату: вначале он не видит ничего, потом появляется нечто наиболее массивное и неподвижное, то, что имеет самые общие контуры, почти лишенные форм, например «небо и земля» [Быт.1.1.]. Потом «свет» отделяется от «тьмы» [Быт.1.4.], от «воды» отделяется «твердь», а потом наиболее общие формы дифференцируются в более конкретные: «произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле» [Быт.1.12.].
