Зоя Константиновна Илькович
Брошенец
Поднявшись по склону вверх на самую вершину сопки, они смотрели то на лагерь, где наслаждались последними минутами утреннего сна их одноклассники, то на разноцветное сияние брызг утренней росы, то на густую зелень между нежилыми, несколько лет назад оставленными домами. Мир вокруг играл красками, и ощущение радости жизни не покидало их. Счастье и легкость, стихия любви и романтики, блаженство от созерцания друг друга, некоторая эйфория и тайна в улыбках обоих….
Люба посмотрела назад, на обратную сторону сопки, повернутую к глухой тайге, и представила, что вот сейчас к ним навстречу выйдет из глухомани уссурийский тигр или барс. Стало на минуту страшно и вместе с тем безумно хорошо. Она закрыла глаза, чтобы не расплескать ни одной капли своего счастья. Ее Любчик стоял рядом, она могла дотронуться до крутых завитков его волос, могла одарить его дуплетом своих серо-синих глаз, тайной в улыбке, мягкостью во взгляде, джокондовой усмешкой. Словно напоенные эликсиром любви, они то целовались, то смеялись, то делали все одновременно.
Летело школьное время, а ее сердце пело день за днем. Умопомрачительное состояние! Ей и сейчас хотелось заглянуть к нему внутрь, увидеть его сердце и узнать, какое оно там, красное и горячее.
Где-то невдалеке закуковала кукушка, и они, внимая ей с восторженным выражением, загадали, сколько лет им жить вместе. Кукушка щедро одаривала их долгими летами жизни. Он прижимал ее к себе, дышал в ее волосы и щекотал ее шею. Она отмахивалась и смеялась. И могла абсолютно все сделать для него, так ей было хорошо, легко, светло, до полного растворения в нем!
Надышавшись полной свободой, любовью и юношеской радостью возвращались они в лагерь. Многие уже проснулись, горел костер, дежурные готовили нехитрый завтрак. Колька Воронов щипал за ногу Тосю, которая взбивала в пышную пену волосы дорогой щеткой для волос.
– Ну и ножки у тебя! Офигенные!
Бранясь и негодуя, одновременно резво вертя бедрами и упиваясь тем, что ее фигуре завидовали многие девушки, «стеснительная» дева отбивалась от хулигана.
– Не лезь и не мечтай! Отдыхай, мальчик! А то сейчас этой щеткой скальп сниму!
– Караул! Скальп снимают! – шутливо заорал Колька, но строгая Нина Федоровна одним мановением правой конечности остановила зарвавшегося ловеласа.
– Злобное насекомое! – прошептал Тосе Колька так, чтобы не слышала Нина Федоровна.
– Озабоченный кобель! Великовозрастный дебил! – отпарировала Тося и шепотом добавила глубокое и далекое послание. Затем раскрыла косметичку и стала спокойно подправлять уже густо накрашенные губы.
Не обращая внимания на незлобливые, порой пошловатые перепалки ребят, Нина Федоровна со словами: «Нельзя быть варварами природы», вручила некоторым мешки для мусора. Ребята, смеясь и толкаясь, собирали мусор и делились воспоминаниями о позавчерашнем выпускном вечере.
– Бал для тех, кому за триста, – ворчала Лена. – Лучше бы обыкновенную дискотеку устроили.
– Правда, плясали, как старые «пиплы», – вторила ей ее клевретка Ира.
– А ты, Тоська, показывала высокохудожественный стриптиз! Такое не забыть! Я впадал в ступор от твоей игры частями тела! О камуфляже лица уже и не говорю – негры оторопели бы!
Сережка Скворцов, не переносивший Тосю, не упускал случая довести ее до белого каления. Худой, взъерошенный, неказистый, имеющий энергичную мимику, он умел так виртуозно играть на скрипке, что казался с ней единым целым.
– Тебя без затей по-русски послать? – на правах подружки ответила ему Ира. – Не разевай челюсти на мою подругу.
– Да-а-а, тетки, вы на выпускном жгли по полной! – не унимался Сережка. – Понты, стреляющие глазки и платье «а-ля павлин».
– Вот гамадрил! Сейчас ты у меня отхватишь! – Тося схватила попавшуюся под руки палку.
– Брейк, ребята! Автобус идет. – Виктор Иванович сложил последние рюкзаки возле дороги.
Старенький школьный автобус не спеша двигался по мосту через довольно широкую и глубокую реку Суйфун возле длинного села Раздольное.
– На этом мосту, ребята, – сдавленным голосом произнесла Нина Федоровна, – в 1962 году автобус «Владивосток – Барабаш» упал в реку. Погибли 64 человека. Дело было первого октября, и в автобусе находилось много студентов, которые только поступили в институты и техникумы, и после обычной в те времена месячной отработки в колхозе и небольшого отдыха дома возвращались во Владивосток, чтобы начать учиться. А я жила тогда в Барабаше, и тоже должна была возвращаться на учебу в этом автобусе. Но опоздала и поехала на следующем. Когда подъехали, автобус был уже поднят из воды, и из него начали вытаскивать людей. До сих пор в глазах и ушах стоит ужас и плач людей в автобусе, лежащий на земле чемодан и на нем тело маленького ребенка.
Она вздохнула и покачала головой. До сих пор весело переговаривающиеся ребята замолчали.
– Земля им пухом. Вечная память, – произнес кто-то, и до самого Владивостока в автобусе было тихо.
Любаша и Любчик сидели рядом и держались за руки.
– Хотелось бы знать, что у Бога намечено про нас, – тихо произнесла Люба – И заодно, для чего вообще нужна жизнь. И почему люди умирают так неожиданно и жестоко?
– Мир жестокий. Это знают даже не рожденные еще дети. – Любчик сжал ее руку. – Если с тобой бы что-нибудь случилось, я никогда не забыл бы тебя. Всегда тосковал бы.
– И я, – тихо произнесла Люба. – Наверное, мы только игрушки в руках Создателя этого мира.
– Мы с тобой всегда будем в выигрыше у жизни, потому что будем стараться и изо всех сил искать ключи к нашему успеху.
– Ага. Только пока у нас дефицит всего и слабые материальные возможности, – засмеялась Люба.
– Ничего. Тупизм – это для тупых, а мы с тобой не тупые. Так что вперед и только вперед!
– Ты постоянно думаешь о бизнесе, – ласково улыбнулась она.
– Пока есть запал, хочу как можно быстрее разбогатеть и не влачить жалкое существование. Можно, конечно, всю жизнь горбатиться за копейки, наживая брюшко, лысину и тупой взгляд, но я не хочу.
Легкая задумчивость овладела Любой. Она смотрела в окно автобуса на подмигивающий вечерними огнями город, на слепящие пучки света от встречных машин. Незаметно мысли переключились на их отношения. Она вспоминала их сегодняшнее утро, волшебный рассвет и алую зарю, одухотворение утренней природы. Ей было и сладостно и больно одновременно от мысли, что беззаботное время учебы, оставившее глубокий след в душе и сердце, уже позади.
Впереди снова учеба и много, много работы. И дни, полные оптимизма и предвкушения всяческой необычности, пора романтики и жарких признаний. Они решили учиться заочно и сразу начать работать, чтобы, мобилизуя таланты и силы, как можно скорее обрести благополучие и удачу.
Это был их совместный осмысленный выбор. Им придется надолго забыть об имеющихся у них талантах к музыке, танцам и прочим интересным вещам, и в поте лица создавать успешную карьеру в бизнесе.
– И любовь, – подумала она и посмотрела на Любомира. – Которая началась с самого детства.
Как ей нравилась его уверенность и энергичность, его планы и их будущее свершение! И их полное взаимопонимание во всех вопросах касательно будущего.
О любви, как и обо всей жизни, не все можно сказать словами. У большей части одноклассников искра в душе пока не вспыхнула. Девичьи мечты о счастье оставались только мечтами. А она всегда боялась неосторожным словом спугнуть свое счастье, ведь Любчик нравился не только ей. Зловредная Тоська только и мечтала поссорить их.
Но школа окончена, старт во взрослую жизнь состоялся, и скоро они разойдутся в разные стороны, чтобы ковать в одиночку или с помощью родителей свое будущее. Если кто и имеет уникальные таланты, то и они растворятся в погоне за хотя бы относительным благосостоянием, такова правда жизни в глубинке России.
Юные, красивые, талантливые, сидели рядышком Любаша и Любчик, еще не зная толком ни истину жизни, ни истину смерти. Мозг и души рвались в будущее. С выражением восторга и радости бытия смотрели они на мир. С надеждой на силу духа и собственную храбрость перед будущими испытаниями, желанием вырваться из любящих родительских тенет, с распахнутой миру душой, окрыленные счастьем совместного планирования жизни, воинственным настроением, со звонким гимном любви в сердцах. Надеясь, что в результате тяжелого труда создадут все свое, тряслись они в стареньком школьном автобусе. И не было другой такой счастливой и уверенной в себе пары в этом необъятно мире надежд и страхов, радостей и бед.
2
Далее ее воспоминания стали расплывчатыми, она стала тревожно и расстроенно оглядываться на кусты и деревья в том месте, из-за которого должны были вот-вот появиться странные и жестокие обитатели уссурийской тайги.
Жаркая полуденная тишина уже спала, когда из-за деревьев показались четыре мужских фигуры: три маленьких, как гномы, китайца и здоровый, как бык, мужик по имени Василий. Разгоряченные и обливающиеся потом, они несли тяжелые рюкзаки.
Подойдя к домику, путники устало опустили рюкзаки на землю. Китайцы просто попадали на траву от усталости. Василий свалил на землю оба огромных рюкзака, которые нес впереди и сзади, и сел на бревно, повелительно протянув к Любе ноги в сапогах.
После многих побоев и насилия она уже усвоила правила своего немыслимого плена и знала, что если откажется подчиниться своему господину, будет снова избита. Поэтому молча опустилась на колени перед ним и стала снимать с него сапоги.
– Когда-нибудь ты попадешь в ад, а я буду смотреть из рая, как издеваются над тобой. Так же, как ты сейчас издеваешься надо мной, – только и могла своими мыслями и пожеланиями всяческого зла она мстить ему. Потому что он владел ее телом, и только телом, но ее душа и мысли не принадлежали ему. И мысли эти были только об одном: как убежать из этого ада.
– Иди в баню, – приказал он ей после того, как сапоги были сняты. Она так увлеклась мысленными проклятиями в его сторону, что отзвуки его слов доносились до нее, как из тумана. Он встал и оттолкнул ее от себя. Она неловко покачнулась на коленях и, пытаясь задержаться, упала назад.
Тот час же до нее донеслись слова по-китайски, произносимые старым китайцем, который не упускал случая поиздеваться над ней.
Язвительная улыбка искривила его старые тонкие губы. Живописного лексикона китайцев она не понимала, поэтому, проглотив бурю негодования в душе, поднялась и, зная, что в бане Василий пробудет несколько часов, вошла в домик за едой для него. Потом, покорно опустив голову, вошла в баню.
Василий уже разделся догола и ждал ее, сидя в огромной, неизвестно как оказавшейся здесь, старой жестяной ржавой ванне с теплой водой, в которой не позволял мыться больше никому.
– Разденься и вымой меня, – приказал он ей. – Да шевелись! – добавил он, посмотрев на нее глубоким волчьим взглядом. Люба разделась и начала мыть его тело рогожной мочалкой и хозяйственным мылом. После трехдневного перехода от него воняло так, что ей приходилось сдерживать дыхание.
Чем дальше она мыла его, тем сильнее он возбуждался, заставляя ее особенно тщательно мыть себя в тех местах, до которых порядочная женщина не позволяет себе дотрагиваться даже у мужа.
Наконец он был вымыт и уселся за еду. Наевшись, отрыгнул и с засветившимися от похоти глазами подошел к ней. Она сидела голая на лавке и печально смотрела в пол.
– Не смотри по-телячьи, – произнес он приказным тоном. – Твое дело лежать и терпеть столько, сколько захочу.
Он долго мучил ее, доставляя ей боль в интимных местах. Люба молча плакала и иногда стонала, что вызывало у него еще большее удовлетворение. Она уже поняла, что попала в руки к жестокому маньяку, и терпела, надеясь выжить и убежать от своего мучителя.
Наконец он полностью удовлетворил себя.
– Я давно понял, какая ты гибкая, – сказал он ей напоследок. – Становишься совсем умной, видно, жить хочешь. Еще месяц, будешь у меня, как шелковая, быстро излечишься от любви к прошлой жизни. Бойся меня каждый день, если хочешь прожить подольше. Запомни: от меня никуда не денешься, и убежать не удастся. Что пожелаю, то и будешь делать. Тебе это самой скоро понравится, про боль забудешь и начнешь прогибаться, как сука. Я долго возиться с тобой не буду, не угодишь – приведу другую. Не только тебя одну твой мужик сюда спровадил за большие деньги. Были здесь и другие, все в земле лежат. Так что не надейся, никто и тебя не оставит живой. – Он открыл дверь бани и вышел голым.
Люба села на лавку и, закрыв лицо руками, тихо зарыдала. От того, что все ее тело болело после его насилия, от того, что она будет терпеть и эту боль, и это насилие до тех пор, пока не надоест ему. Потом он убьет ее, как убил ту, которая была здесь в плену до нее.
Она вспомнила, как он привел ее сюда после трехдневного перехода по тайге. Когда он втолкнул ее в избушку, Люба увидела измученную женщину, которая сидела на цепи. На этой самой цепи, на которой сейчас сидит она, Люба.
Женщина, увидев ее, закричала от ужаса, поняв, что ее конец пришел. Василий сорвал с нее цепь и сразу нацепил на Любу. Затем схватил за волосы женщину и поволок к порогу.
– Я Вера Конева из Владивостока! – закричала женщина. – Передай….
Больше она ничего не успела сказать. Она жутко кричала до тех пор, пока ее крик не оборвался где-то за домом. Люба была в таком ужасе, что упала, потеряв сознание.
Она очнулась от того, что ее облили холодной водой. Василий больно пнул ее и приказал встать.
– Будешь обслуживать меня и их, – сказал он. – Будешь жить до тех пор, пока будешь стараться. Потом, когда надоешь мне, убью тебя.
Люба вся тряслась от ужаса, в голове у нее мутилось.
– Отпустите меня, прошу вас, – она уже в сотый раз просила его, как просила его отпустить ее по дороге сюда. Но он с помощью кулаков быстро и доходчиво показал ей ее место. Потом были боль и слезы от жестокого и унизительного изнасилования, причем двое из китайцев находились здесь же в избушке, спокойно созерцая действо. Старый китаец похотливо улыбался, облизывая тонкие губы.
Это были ее первые шаги в непередаваемый кошмар, когда она реально осознала, что попала в ад.
Люба встала с лавки и, набрав воды в старое ржавое ведро, облила себя с ног до головы. Ей хотелось отмыть свое измученное и обесчещенное насилием тело.
Вымывшись, она вышла из бани. На улице было уже темно, но большая круглая луна хорошо освещала молочным светом все вокруг. Через оконце избушки она видела, что света от свечи нет. Значит, все спят. Она слышала громкий храп Василия и была рада, что он больше не потревожит ее до утра. Во всяком случае, надеялась, что он не проснется среди ночи и, сходив в туалет, разбудит ее и заставит лечь на его топчан. Он был здоров, как жеребец, страшный в злобе и неистовый зверь в сексе. Садизм в быту, садизм в сексе…. Просто неуемный, неукротимый бесконечный секс с красными от возбуждения глазами…. Она же вся дрожала от одной мысли, что он снова начнет насиловать ее, жестоко и больно.
Люба тихо вошла в избушку и заползла в свой угол за печкой размером с место для собаки. Скрючившись, улеглась на подстилку из старого ватника и накрылась таким же старым дырявым ватником. Это все, что она имела здесь, и все, на что имела право: залезть в свой угол и заснуть, пока ее хозяин спит, громко храпя. И, как любая собака жестокого хозяина, она ненавидела его и желала ему смерти. Как можно скорее!
В темном уголке своего жилища она всегда, прежде, чем заснуть, вспоминала тот мир, покой и уют маминого дома, запахи еды и цветов на подоконниках.
Утром, чуть рассвело, она почувствовала, как он молча тянет ее за цепь к себе на постель. Громко сопя и рыча от наслаждения, он овладел ею, затем встал и, с хрустом потянувшись и громко пукнув, вышел из избушки. Китайцы тоже проснулись и начали одеваться. Люба растопила печь, поставила большой алюминиевый с помятыми боками чайник и стала готовить нехитрый завтрак. Наскоро испекла лепешки и заварила китайскую лапшу.
Вошел третий китаец, вернее, китайчонок, такой он был молодой и худой. Он жил в отдельном домике рядом с избушкой, куда вход Любе был запрещен, и приходил только за едой или по какому-либо делу. Все остальное время он находился в своем домике, и что он там делал, она не знала. Только видела, как Василий и китайцы периодически приносили из леса вязанки каких-то трав и еще что-то в мешках, иногда весьма увесистое. Старый китаец часто кричал на него по-китайски и иногда даже бил по щекам и пинал ногой.
Китайчонок молча сносил издевательства, и видно было, что он старается как можно меньше показываться на глаза. Третий китаец, молодой парень, почти всегда молчал. Люба поняла, что он почти не знает русского языка. Говорили китайцы обычно на своем языке. Люба заметила, что Василий тоже иногда общается с ними на китайском, но
помогает себе жестикуляцией.
Она закончила готовить завтрак, когда услышала тоненькое меканье за дверями избушки. Выглянув в небольшое оконце, увидела, что Василий принес маленького олененка. Мать олененка, небольшая, очевидно, молодая еще олениха, тоже пришла и стояла недалеко в кустах, тревожно дрожа и периодически голосом подзывая к себе олененка. Привязав за ногу олененка, Василий стал точить нож. Олененок жалобно мекал, словно плакал, предчувствуя свою смерть, и просился к маме. Люба оторвалась от окна и, сжав губы и роняя слезы от ненависти, бессилия и отчаяния, стала собирать для стирки рубахи.
Вскоре Василий крикнул, чтобы она вышла с миской и водой. Олененок был уже зарезан. Люба посмотрела на печально стоящую в кустах олениху. Из ее огромных прекрасных глаз скатились две самые настоящие человеческие слезы. Василий крикнул и замахнулся на нее. Она не побежала испуганно, а, вздрогнув и опустив голову, побрела в лес. Люба молча смотрела и старалась не реагировать.
Вскоре мясо было сварено, и мужчины уселись за еду. Василий ел жадно, помогая себе ножом, так как вилок у них не было. Наевшись, все разбрелись по своим делам. Люба ушла в баню и стала стирать рубахи. Это была ее единственная отдушина, но и ее прервало появление Василия.
– Завтра уйдем на три дня, тогда достираешь. А сейчас затопи баню и приготовься. Я буду долго играть с тобой.
– Нельзя ли хоть на время снять цепь. У меня рана на шее, – тихо произнесла Люба и просительно посмотрела на него. Он подошел к ней и, взяв за ошейник, сильным жестом придавил ее к полу.
– Запомни до тех пор, пока жива: ты – не человек. Ты – животное, собака, сука. Ты должна молча подчиняться и всегда иметь опущенные глаза. И я буду обращаться с тобой соответственно. Знай свое собачье место Будешь рыпаться – посажу не на цепь, а на кол. Он отшвырнул ее от себя и вышел.
Утром, чуть свет, они, взяв с собой испеченные Любой лепешки и запеченное на костре мясо олененка, ушли. Перед уходом Василий запер на замок в стоящем отдаленно сарайчике топоры и большие ножи, оставив ей только небольшой ножичек.
– Увижу, что пыталась перерезать цепь или сделать еще что-нибудь, чтобы убежать, убью сразу, – сказал он ей на прощанье. – Отсюда дорога для тебя только в могилу. Учти: ты живешь из милости. Моей милости.
Его взгляд так и остался непреклонным.
Они ушли, а Люба, проводив глазами удаляющиеся фигуры, села на ступеньки и грустно задумалась, безнадежно глядя перед собой. Чувство некоторого облегчения овладело ею. С тех пор, как появилась здесь, она полюбила одиночество, и даже звери не были ей так страшны, как этот изверг, которому равных в садизме, очевидно, не было.
Она уже знала, что находится где-то среди тайги на законспирированной делянке недалеко от китайской границы. Но не знала, куда уходят время от времени бандиты, чем они здесь занимаются, и почему всегда возвращаются через три – четыре дня. Очевидно, чтобы попасть сюда, нужно отмахать много километров пути.
Как же ей уйти отсюда? Как снять проклятую цепь или вырвать ее из стены? Она перебрала уже каждое звено цепи, исследовала каждую выбоину в стене, куда был вбит крюк, на котором держалась цепь. Но все попытки вырвать крюк или разорвать цепь были напрасны. Ей нужен был топор, чтобы перерубить проклятую цепь, но Василий, уходя, убирал все, чем она могла это сделать.
С тех пор, как Люба попала сюда, все ее сны были пропитаны желанием спасения от маньяка, в руках которого волею судьбы оказалась. Она до сих пор иногда задумывалась: ее рабство в уссурийской тайге – это реальный мир или только иллюзия? Страшный сон или явь? Каждый день она боялась, что завтра потеряет последнее, что у нее еще было, но уже ей не принадлежало – жизнь.
И вдруг, как удар бичом по лицу! Она вспомнила слова маньяка, на которые в припадке отчаяния не обратила внимания. «Твой мужик спровадил тебя сюда за большие деньги». Да, это были именно те слова, она запомнила даже интонацию, с которой он произнес их.
Неужели это правда? Да, они последнее время ссорились так часто, что она даже думала о разводе. Но такое!!! Нет, он не мог! Она прожила с Любомиром пятнадцать лет, имела с ним общий бизнес, работала много лет на износ, чтобы совместно поднять свое дело. Она имела от него трех прекрасных дочерей.
Нет, он не мог! Не мог втянуть ее в эту смертельную игру! Вот здесь Васька ошибся, когда сказал ей это, очевидно желая до конца додавить ее осознанием безвыходности своего положения. И она решила обернуть это в чудовищную ошибку – так ей было легче.
Ее дочки Вера, Надя, Любочка…. Люба и сейчас словно видела улыбки на лицах своих детей. С благоговейным чувством она всегда думала о них и всегда готова была броситься на их защиту, пылко благодаря Бога за счастье иметь их. Ее три жемчужины, ее кислород, ее молчаливый стон сердца, ради которого она жила и сейчас страстно желала вырваться отсюда.
Сердце сжималось от тоски по дому, детям, маме и бабушке, друзьям и нормальной человеческой жизни. Люба опустила голову на колени и заплакала обо всем, чего была лишена так внезапно поздней весной, когда Любомир отправил ее со срочными документами в Уссурийск. И когда она, не доехав на своей машине до Раздольного, была остановлена бандитами.
Ей сунули под нос пропитанную чем-то тряпку, и она очнулась уже связанной, в сарае, на глухой окраине неизвестной ей деревни. Затем ее сначала везли в лодке по реке, потом три дня вели по глухой местности уссурийской тайги. После она стала свидетельницей хладнокровного убийства женщины и поняла, что попала в ад к грубому дикарю и убийце.
Неотразимыми аргументами этого стали кулаки Василия, которыми он выбивал из нее мысль о возвращении домой. Теперь же она была настолько запугана им, что без крайней необходимости старалась не только не привлекать к себе его внимания, но и сказать ему хоть одно слово или даже взглянуть на него.
Да, она превратилась в бессловесное животное, раздавленное и цепляющееся за жизнь. Печальное смирение сквозило во всем ее облике. Люба уже смогла оценить реальные размеры катастрофы, которая произошла с ней, и жила так, словно уже и не жила на земле, словно в ней умерла женщина, и вообще человек. Иногда ей даже казалось, что в ней живет уже не ее душа, а душа собаки, в которую старался превратить ее этот маньяк.
Люба смотрела на свои потрескавшиеся руки с обломанными ногтями и плакала. Никто не мешал ей, никого не было вокруг, кроме нее и тайги. И если бы сейчас появился хищный зверь, ей нечем было бы защититься, и ветхая избушка не спасла бы ее. Если с бандитами что-нибудь случится в дороге, и они не вернутся, она просто умрет с голоду, потому что цепь не даст ей раздобыть хоть какую-нибудь еду.
Тяжелое одиночество плена захватило ее своей жуткой тоской, и она долго рыдала о своем городе, о друзьях, о море, о своей кровати и томных летних ночах в домике бабушки. И о том, как они пили чай и пели русские песни возле камина длинными зимними вечерами. О добродушном гостеприимстве и доброте бабушки. Затем откинулась спиной на дверь и решила вновь обратиться к бремени своих воспоминаний о прежней жизни.
– Зеркальце, зеркальце, скажи по секрету, любит ли меня Любчик? – Любаша счастливо покружилась перед зеркалом, примеряя свадебное платье. – Интересно, ему нравится, что вообще с нами происходит? И как жить дальше, чтобы мы с ним были счастливы, и все вокруг нас были счастливы?
Новые ощущения наполняли ее сердце радостью предстоящего. Хотелось жить под знаком наслаждения любовью и жизнью, счастливой и полной удивительных событий, говорить красивые слова и совершать красивые поступки!
Завтра ее свадьба. Верит ли она в чудеса? О, да! Хочет ли она разделить свой мир и себя с ним? О, да! Как она любит своего Любчика! Как любит она видеть блеск живой молодости в его глазах! Она купается душой в мире сладких грез, в каждой букве его имени, в каждом звуке его голоса, получает истинное наслаждение от общения с ним.
Легко и светло в один из первых ясных сентябрьских деньков они решили, что всегда, всегда будут вместе, несмотря на юный возраст, ведь Любочке нет еще и восемнадцати, а Любомиру только вчера исполнилось восемнадцать. Несмотря на воинственный дух и прошедшее на днях словесное ристалище, устроенное его матерью по поводу ее несогласия на их брак. И непонятную ей тоску, иногда мелькающую в глазах мамы при взгляде на нее.
– Я смогу понять и полюбить твои недостатки, – сказала она ему тогда.
– Розовая мечта розовой идиотки! – шептала своим клевреткам, скривившись, Тоська, когда они первого сентября собрались всем классом у Любочки и ее мамы, их классной руководительницы, теперь уже бывшей. – Да его глаза смотрят влюбленно только друг на друга! Небось, выходит по залету, дура! А строила из себя неприступную, как танк. Я замечала за ними, когда мы вместе отбывали срок в пионерлагере. Точно, беременна!
Никто не обращал внимания на ее слова, зная ее гадкий характер и то, что она по уши влюблена в Любомира. А влюбилась она в свое время так, что приходила в восхищение от каждого его взгляда и слова в свою сторону, не упускала случая повертеться возле него и даже требовала от классной руководительницы посадить ее за одну парту с ним. Тося сплетничала о Любе, стараясь раскрывать обычные девичьи тайны, скрытые от посторонних глаз, до тех пор, пока подружки Любы не призвали ее к порядку.
Люба вспомнила, что тогда они чуть не подрались, и улыбнулась. Как хорошо они тогда жили! Что они сейчас думают о ее исчезновении? Конечно, очень переживают. А мама? Бабушка? Девочки? От мыслей о них не было спасения…. Иногда она так тосковала о них, так беспокоилась, что сердце не выдерживало, и запретный крик отчаяния останавливался комком в горле, выдавливая из глаз влагу в любом месте и в любое время, даже тогда, когда проклятый маньяк мучил ее тело.
– Любите, цените, уважайте и берегите друг друга. – Слова служительницы брачных уз в ЗАГСе долетали до нее, как из ваты, настолько она была взволнована.
Любомир был очень расстроен. Так расстроен, что от волнения перепутал кольца, надев свое кольцо Любе на большой палец. Его мать так и не смирилась с их решением пожениться, и даже не пришла на их регистрацию.
Переступив через свою гордость, она только один раз навестила Любу и ее мать. Высокая, внешне строгая, скорее высокомерная, дама, любившая своего единственного сына эгоистичной любовью, не признающей оппонентов. Она без восторга спросила о приданом Любочки.
– Мое приданое состоит из любви, только из одной моей любви к Любомиру! – гордо заявила Люба, и тем окончательно утратила себя в глазах его матери.
– Замечательные и достойные похвалы слова! – язвительно отпарировала мать. – У вас просто смешной взгляд на жизнь. И как ты думаешь добиваться благоденствия? Ах, да! Человека создал труд. Или Бог? И именно это составляет вашу радость и ваше счастье?
– Все дети рано или поздно покидают родительское гнездо, чтобы свить свое. Ничего, и трудом, и с Богом они подойдут к концу жизни и правильными, и умными, и достигнут благоденствия, – сказала бабушка, никак не отреагировав на высокомерие и язвительность дамы.
– Вот именно, к концу жизни! Судя по вашему богатству, вам, несомненно, виднее, – ответила она и ушла, хлопнув от досады дверью.
Как весело и счастливо они жили в это время! С неиссякаемым потоком добра и красоты шагали по жизни легко и просто, с отличным настроением и солнцем в душе, желая друг другу то удачного дня, то приятной рабочей недели. Оба учились заочно, оба работали на двух работах. Любчик в качестве первоначального опыта в бизнесе выбрал доставку конфетной продукции по магазинам совместно со своим другом, и по ночам порой разгружал хлеб в пекарне. Любочка работала секретаршей в строительной фирме. По вечерам они бегали в ближайшую милицию и вместе мыли там полы. Мама и бабушка Любы помогали им всеми силами, и учеба шла на редкость успешно.
– Работать и жить с тобой – это счастье! – восклицала Люба всякий раз, когда у них что-то хорошо получалось. Оба собирались оберегать свое семейное гнездышко от печалей и забот до конца дней.
Несмотря на острую нехватку времени, общение и совместная помощь замечательной восьмерки друзей продолжались. Учились все, кто где и кто чему, помогая себе и друг другу в познании взрослой жизни. Лера, преодолев заслон из поступающих за мзду и блат, прорвалась в медицинский. Валера, получивший медаль, поступил в Высшее инженерно-морское училище и почти не выходил из его стен. Женька решила стать учительницей, а Жек инженером-строителем. Валя и Валек, любившие и вкусно готовить, и вкусно поесть, решили вместе штурмовать пищевую промышленность и в будущем стать шеф-поварами в ресторане.
Все увлеченно учились, увлеченно работали, увлеченно дружили. Радовались жизни сейчас и старались избегать ошибок ради будущего. Любчик решил, что жить они будут отдельно, и занял однокомнатную квартиру в старом деревянном двухэтажном доме, доставшуюся ему в наследство от бабушки. Квартирка была маленькой и неудобной, но, совершая в обнимку променад по квартире, как же они были рады их первому совместному жилью!
Озабоченные учебой, работой и озадаченные материально, они, занятые важными делами, испытывая необыкновенный подъем, шли через трудности, пути познания и практического применения своих знаний, выкладывались без остатка, самостоятельно пробивая себе дорогу к успеху. Новые знакомства и новая информация создавали и новый взгляд на совместные планы. Блистательные идеи, как наискорейшим и наилегчайшим способом разбогатеть, как конкретно и точно вложить деньги, возникали в горячих головах постоянно. Любчик придумывал, Любочка просчитывала, и после очередной откинутой как неудачной идеи, новые возникали тут же, и никто не расстраивался, что на этот раз не вышло. Они были молоды, тайных и могущественных недоброжелателей еще не нажили, и все старались сделать сами. Интуиция и математический ум Любочки всегда подсказывали, что и как поменять и применить.