Алек Янц
Хвост
«А помнишь, что мы Яну сказали? Стыд-то какой».
«А как Доку хотели признаться? Жесть. Серьезно, мы думали, что он нас примет? Думаешь, ему есть до этого дело?»
«Теперь-то ему точно не до тебя. Тебе, дуре, вход в джунгли отныне закрыт. А всё потому что ты оказалась слишком слабой, чтобы…»
Мышь запищала – и, кажется, вслух. Давалка покосилась с презрением. Все покосились с презрением, даже оторвавшись на мгновение от кровавой битвы. Победила, конечно, Классука и, гаркнув, что у нее, вообще-то, дела, вылетела из класса, предупредив, что тем, кто уйдет до конца урока, будет жопа.
Мажор тут же бросился огромными лапами на хлипкую дверь – но та оказалась закрыта на ключ.
– Вот сука старая! – он боднул лбом прутья клетки и зарычал с такой силой, что чудовища поменьше сжались от страха. Одна только Ботанка вперила в мышку крошечные черные глазёнки, полные ненависти.
– Несправедливо.
– А то ты не знала, что так будет, – рыкнул Мажор и снова боднул дверь, – у них же принципы!
– Хуинципы! Нафига я пахала?!
Давалка тоже подошла к двери и поскребла скважину коготком.
– Я не могу тут сидеть. Мне надо.
– Куда тебе надо? – Мажор потеснил ее, – ты с нами на митинг не собиралась.
– К репетитору.
– По чему – по маникюру?
– Ты дебил? Думаешь, я совсем тупая?
– Думаю.
– А ты мать свою поменьше слушай.
– Несправедливо… – попугаила Ботанка, – несправедливо же… я текст уже написала… отцу обещал…. Почему она?
– Не «почему она», – Мажор навалился на дверь плечом и пара монстров даже вызвались помочь, – а почему «не ты». Соображай. Может, если сообразишь, тебя отсюда выпустят. Досрочно.
– Ааааа? – наконец и Алкаш проснулся, – нас че, заперли? Блин, у меня смена с трех!
– Всем пофиг на твой Завод!
Чудовища впивались друг другу в глотки, переполненные чувством ненависти, и единственный, кто не сражался, была крошечная напуганная мышка, съежившаяся на поле боя. Она знала: все из-за нее – и с каждой секундой хвост бил всё сильнее. Хотелось поддаться ему и больше не дышать, но нужно было сделать что-то. Хоть что-нибудь. Извиниться. Предотвратить нападение прежде, чем они нагрызутся плотью друг друга и обратятся наконец к виновнику происходящего. И тогда всё. Конец.
«А что, мы смерти забоялись? Или не хочешь, чтобы тебя запомнили эгоисткой? Есть хоть одна причина юлить перед ними?»
– Прости, пожалуйста?
Ботанка взглянула с яростью.
– Гар?
– Это моя вина.
– Гар?!
– Я к этим съёмкам совсем не готова. Классука об этом знает, наверняка. Хочет при всех опозорить. Наказывает так за Мучильню.
Мышь заглянула в черные бусинки, жалобно виляя гадким отростком. Не ешь меня, подумай.
– Ты тут ни при чем, – Ботанка опустила взгляд и теперь ее ненависть была обращена к тетради в клетку, – дело в моих перьях. Даже Мажор понял.
– А?
– Больше не подхожу под их стандарты. Перья слишком темные. С недавних пор это пипец как принципиально.
– Ладно…
Мышь ничего не поняла, но отошла на всякий случай, оставив монстра выклевывать на парте ругательства. Остальные оккупировали дверь и неиронично пытались вскрыть ее развернутой скрепкой. Чтобы не мешать, мышь отползла подальше, к окну – и там ее схватили за хвост зубами, внезапно и очень подло.
– Если собираешься бежать, я тебя больше отмазывать не буду, – сидящее на подоконнике, облезлое, лишайное, помойное чудовище раскурило сигарету и просунуло лапу через прутья клетки, – а если решила убиться, тут недостаточно высоко. Сама знаешь.
Вцепилась без причины, ни с того, ни с сего, и хвост отозвался на внезапную грубость болью. Может, прежде он бы и ранил в ответ, но сейчас он был туп и беспомощен. Крысиные зубы вцепились в его кончик, кусая до крови – а ведь раньше мыши казалось, что Бывшая единственная, кто специально избегает его задевать.
– С чего вдруг вспомнила?
– Не знаю. Как-то вспомнилось, – она стряхнула пепел за окно, прямо на кривой ряд цветов, который каждый субботник пересаживали младшие классы, – как мы тут в девятом стояли и думали, если прыгнуть прям щас, умрём мы или всё-таки придется Экзамен сдавать.
– Угу. Ладно, – маленькая мышь попыталась забрать хвост из зубов злого монстра, но тот вцепился намертво, прогрызаясь через тупые чешуйки до мягкой плоти.
– Только у нас в Селе нет таких крыш, с которых можно было бы разбиться.
– Ладно.
Как отойти? Как вырвать хвост у той, кто был… ну, хоть немножко важен? Несильно, но они хотя бы могли почувствовать себя частью маленькой стаи – своей собственной, без нужды прогибаться под скалящихся монстров, окруживших выход из клетки. Они были вдвоем, а потом как-то… Не сложилось. Потому что мыши – очень плохие друзья. Они трусливые, дрожащие, и если крысы бегут с тонущего корабля, то мыши на корабли даже не заходят.
– Браслет классный. Че дергаешь, давит?
Еще один укус. Все, что оставалось мыши – беспомощно смотреть, как ее грызут.
– Че дрожишь? Никто здесь быть не хочет. Но ты заслужила.
Это месть? Попытка спровоцировать сражение, чтобы окончательно всё порвать? Она хочет услышать, как мышь зла, что ее не прикрыли перед матерью? Не дождется.
– Ладно.
– Не, реально. Просрать шанс подзаработать – это какой тупой надо быть?
– Да. Ладно.
– Что в твоей жизни может быть такого важного, чтобы просрать будущее? Любовька? Если за тем пацаном бегаешь, с крестиком, то забудь лучше.
Она не поддастся на провокацию – с ней такое делают каждый день. Ее не должны видеть злой. На зло отвечают злом.
– Я думала еще, че рожа его знакомой кажется, – чудовище докурило бычок почти до пальцев. Боже. Как же она воняет, – вспомнила.
– Нельзя в клетке курить. Накажут.
– Он с моей сеструхой от ментов бегал. Я их по заброшкам еще отлавливала. Такой же сраный нарик, как она.
У этой маленькой вонючей гадины акульи зубы – как они вообще помещаются в пасти?
«Не думай о нем сейчас. Потом переварим».
– Ну и ладно.
– Послушай дружеский совет, – а они еще друзья? – беги от него. Не связывайся с больными.
– У нее же должен быть запасной ключ! – взвился Мажор.
– В дежурке у уборщицы. Давай выломаем, – предложил Алкаш, – твой батя оплатит ремонт.
– Пошел ты!
Чудовища ненавидели друг друга. Чудовища ненавидели всех. Нет. Они не друзья.
– Ладно.
– Затрахала со своим «ладно». Думаешь, если постоянно со всеми соглашаться, тебя оставят в покое?
Сука.
– Чего ты пристала? – мышь попыталась забрать хвост, но чудовище схватилось за него, потянув к себе, – чего надо?
– Это ты рядом стоишь. Я курю на единственном месте в классе, где пожарка не достает.
Но это ведь она держала за хвост! Это она не отпускала – и сама понимала, потому что вздохнула и мотнула головой. Будто в руки себя взяла.
– Нет. Херню сморозила. Поговорить хотела. Спросить, в чем дело.
Мышь попыталась рвануться, но зажатый в чужих лапах хвост не давал сдвинуться с места. А не понятно? Она всё проебала, как та и сказала. Не смогла удержать подругу. Не смогла прижиться с новыми друзьями. Проебала Мучильню. Проебала жизнь. И теперь тупо и пусто ждет смерти, глядя, как всё вокруг страдают, потому что не могут выбраться из клетки, куда их посадили по ее вине.
– Это из-за меня? – спросило, вдыхая дым, чудовище, и мышь чуть не фыркнула зло.
«При чем тут ты вообще?»
– Никто не хочет дружить с помойной крысой.
«Это с трусливыми мышами никто не хочет дружить».
– Вы ее реально сломаете, дебилы.
– Скрепка фигня, – Ботанка подвинула всех от двери, – девчонки, невидимка есть? Меня отец учил.
– Ребят, давайте вот не будем!..
– Я как говно поступила, да? – чудовище скинула бычок все так же вниз, в цветы, и подтянула хвост ближе, – когда не прикрыла тебя?
«Да».
– Да нет. Я заслужила, – видишь, я тебя ни в чем не виню, отпусти.
– Да «да». Но и ты еще та сука. Трудно было документы отнести, когда я просила? Я в тот день в Управу так и не успела, знаешь, сколько проблем огребла?
– Какие документы?
«Что она несет?»
– На квартиру. Я съезжаю – ты что, не в курсе? Все, по-моему, в курсе. Постоянно шепчутся об этом.
«Много о себе думаешь».
Мыши даже пришлось напрячься, чтобы вспомнить, что говорили о бывшей подруге в последнее время.
– Все шепчутся, что ты проститутка и только давишь на жалость.
Она сказала это и почувствовала вдруг, будто что-то хрустнуло в руках, как палка. Что-то жёсткое… И жестокое.
Чудовище хмыкнуло и полезло за новой сигаретой, но в пачке оказалось пусто. Тогда она и пачку в окно выкинула. Она вся будто состояла из дыма – подуй ветер сильнее и исчезнет. Слабое, ничтожное чудовище, такое даже бояться стыдно. Она не была частью этого парада монстров…но все же оставалась монстром?
– На жалость. Ну-ну. Делать мне больше нечего. Я – не ты.
«Это я – не ты!»
– Я не давлю! Я сама справляюсь с проблемами!
– Ага. Мне бы твои проблемы.
Они зашипели друг на друга, и весь мир зашипел на них. Чудовище оскалило клыки, мышь – свои жалкие зубишки. Чудовище выставило когти, Мышь – лапки. Если остальные сейчас вспомнят о них, то обеих сожрут, но пока у них была возможность ненавидеть друг друга так сильно, как только могут два жалких пропащих существа.
– Ты же сама на Мучильню по литературе не поехала!
– Дура? Мне сестру нельзя оставлять. Да и я тупая, не выиграла бы всё равно.
– Ну так и я тоже!
– Ага, как же. Наш главный ботан. Наша звёздочка, надежда Села, вечный пример для каждого. Всё время говоришь, что ничего не знаешь, а потом пишешь лучше всех. Еще и переписываешь, если не пять.
– Потому что нельзя по-другому!
– А что? Папочка наругает? Мамочка скажет, что ты неидеальная дочь? Сказала же: мне бы твои проблемы!
Монстр шипел от злости, Мышь – от ужаса. Монстр ломал ее хвост, и по телу проходили волны боли, а Мышь сильнее сжала кулак, впиваясь ногтями в собственную ладонь и в то, что было в ней – что-то невидимое, но приносящее мучения.
– Я со своими проблемами хоть как-то разбираюсь.
– Ага. Убегая из дома и всех подводя.
– Я хоть что-то делаю.
– Потому что от твоих проблем можно убежать.
– От всего можно убежать.
– Издеваешься?! Посмотри вокруг!
И Мышь посмотрела! Сжала изо всех сил, переломила пополам, причинила столько боли, сколько смогла – и посмотрела на чудовищ, собравшихся вокруг открытого дверного проема. Дверь больше не была препятствием, они могли нестись на волю, в рыжий смог, делать свои чудовищные дела и обижать маленьких зверушек. Они могли теперь свободно кусаться, царапаться, рычать!
Они стояли.
Стояли и шипели в открытый проход, будто оттуда на них веяло пламенем.
А них смотрели, сидя на мусоре, смотрели два ничтожества. И ничем эти двое не отличались. Только у одной хвост был в старой уродливой тупой чешуе, а у другой он был тонким, длинным и пушистым – и абсолютно сломанным в чужих руках.
– Пошли! – приказал Мажор. Он сделал шаг в коридор и тут же отступил.
– Там уже всё… закончилось, наверное? – чирикнула Ботанка.
– Успеем к концу, – оскалился Мажор.
Но Ботанка нахохлилась, подобралась и, покачав головой, перелетела за парту, уткнувшись клювом в тетрадь. Мажор зарычал и покосился на Алкаша, который тяжело привалился к косяку.
– Хм. Не. Еще одна N-ка и меня нахер отчислят.
Мажор зашипел на него, он – на Мажора. И все зашипели вокруг. И Бывшая зашипела. И Мышь тоже – вместе с ними, чувствуя то же, что чувствуют они… да, они все чувствовали это.
И сейчас наконец Мышь поняла, очень ясно, очень здраво – и это было похоже на пробуждение: никому, ни одной живой душе, ни Ботанке, ни Давалке, ни даже Бывшей нет дела до того, что она пропустила Мучильню.
– А ты… почему ты съезжаешь?
Бывшая покопалась в рюкзаке и нашла очень смятую одинокую сигарету с надломанным концом. Раскурила.
– Мать, перед тем, как свалить в ебудали к своему говнарю, составила какую-то бумажку, что я после совершеннолетия должна либо платить ей за съем, либо свалить. Типа, она в моем возрасте уже воевала, так что я должна идти работать и всего добиться сама.
– Ну… это правильно? Воспитывает самостоятельности…
– Ага. Отличный план. Выкинуть ребенка из дома, потому что он не может быть, сука, идеальным, и потому что сейчас уже время другое, а не война. Нет войны – сама устроила. Еще и сверху конченую старшую скинула, которую сама и довела такими требованиями.
– Сестра… совсем плохая?
– Хуже некуда. Если бы не она, я бы давно куда-нибудь свалила. Взяла бы вещи… и к черту. Но родная же кровь. Я всем по жизни обязана, только потому что не из той вагины вылезла.
Мышь отпустила ее хвост, и он обмяк, тяжело и безнадежно. Упал на пол. Переломанный. Но сломан он был до Мыши – еще давно. И эти зубы – они щелкали не чтобы укусить, но потому что каждое движение, каждый вдох причиняли боль.
И Мыши сейчас пришлось бы уйти в себя очень глубоко, чтобы не понять этого. А внутри после всего, что случилось, теперь было слишком пусто и страшно – не задержишься.
– Кать?
– Че.
– Прости, пожалуйста, что документы не отнесла.
– Забей. Собираешься валить?
Мышь помотала головой. Если она еще и с обязательного классного часа сбежит, ее дома сожрут. Ее жизнь в ад превратят – еще больший, чем сейчас.
И когда хвост ударил ее по лицу за то, что она слишком долго смотрела на дверь, Мышь не выдержала, зашипела – и все остальные тоже зашипели. В синхрон.
Всем было страшно.
Всем было трудно дышать.
Каждому из них сдавило горло собственное существование.
Мышь посмотрела на сокамерников, но теперь видеть их как раньше не могла – мешали маячащие хвосты. Грязные, уродливые, истерзанные, неестественно закрученные, со сбившейся шерстью, выдернутыми перьями, кусками меха и обглоданной плоти. Они были повсюду, они занимали кучу места, они заправляли здесь всем, они заставляли шипеть, и рычать, и говорить всё это… как раньше Мышь не замечала?
«А почему они такие?»
Мышь не ожидала от себя этого вопроса. И о себе его тоже никогда не задавала. Все просто было так – потому что такой родилась, потому что заслужила.
Но сейчас мысль закопошилась внутри, как таракан, и Мышь изо всех сил сжала хвост, не давая сбить с мысли желанием самобичиваться.
«Почему они такие?»
– Ты реально…лучше не водись с нариками. Они тебе что угодно наплетут, лишь бы дозу получить. Зависимость из них, сука, делает офигенных актеров.
«Мы разберемся с Яном потом. Есть вопрос важнее».
– А сама не пойдешь?
– Не хочу. Классука уже на меня обещала заяву накатать, мол, несовершеннолетняя шалава. Я думала, только она одна так думает, а оказывается вы все.
– Но ты же с кем-то ездила. В машину садилась.
– Ну да. К покупателям. Пыталась продать хотя бы сеструхину часть квартиры, она тоже наследница. Но никто не хочет покупать половину, еще и с такой соседкой, как моя мать. А сама я, как оказалось, на собственность родной сестры прав не имею. Мамка постаралась.
– Почему ты не говорила?
– А тебе не по?
Мышь попыталась погладить чужой хвост, но тот испуганно отринул от рук.
Боже.
«Почему я такая?»
– Да блин. Рр. Извини. Хрень сейчас сказала. Не хотела обвинять, – Бывшая реально так часто извинялась? Мыши раньше казалось, что совести для нее просто не существует, – у тебя ведь тоже… беды.
Она кивнула на хвост Мыши, будто видела… Ну конечно, она видела его! И всегда пыталась как можно меньше задевать. А Мышь даже не замечала этих стараний.
Какой кошмар.
«Почему мы все такие?»
– Всегда сначала говорю, потом думаю. Мать говорила, что меня за это убьют в переулке между Столовкой и Пустошью.
– Ладно… то есть… всё хорошо.
Но, конечно, ничего не было «хорошо».
Всё просто ужасно.
Она отошла от Бывшей глядя, как вокруг открытого выхода бродят тревожные…кто-то. Прежде Мышь приняла бы их непрерывное шипение на свой счёт, но теперь она видела, что звук этот обращен в никуда – ко всему миру. Каждый из них, даже самый сильный, даже тот, кто всегда пугал Мышь, был слаб и напуган сам.
И злые тени стелились за ними, неотрывно преследующие, мешающие думать, мешающие дышать, заставляющие быть такими.
Никто не выйдет из класса, пока не вернется Классука.
Никто не спросит у другого, почему ему на самом деле так важно выйти отсюда – и почему это невозможно.
Никто не спрашивал и Мышь про ее прогул, и она думала, что это потому что все и так всё знают – на деле же, им было плевать. Как ей было плевать на них, на Бывшую, на Яна и Доктора – ни до чего никому нет дела, кроме того, что волочится за тобой, как тень грядущей смерти.
Это страшно.
За окном взвизгнула сигнализация, и всё вздрогнули, как один, втянули головы затравленно. Они, взращённые на страшных сказках о том, что в любой момент снова может прийти война, старались о ней не думать, но этот страх, это чувство вины за то, что они смеют жить в таком прекрасном спокойном мире – и не ощущать благодарности! – превращало их дрожащих тварей, полных ненависти. К себе.
Страшно быть таким ужасным.
Страшно быть неблагодарным.
Страшно быть неправильным – но по-другому не получается.
Страшно быть.
Страшно.
Потому что так научили.
Ботанка наконец закончила писать и кинула тетрадь к десятку таких же, неровно сложенных на учительском столе. Скоро злое чудовище будет ворошить их домашки клювом, как падальщик – тело, скоро посыплются оскорбления и двойки, скоро снова поднимется тема об Экзамене – какая глупость. Просто закорючка в правом углу разлинованного листа – почему она решает судьбы? Почему их количество определяет отношение общества к тебе? И кто, кто, мать вашу, решает, какую поставить? Кто имеет право на такое судьбоносное решение?
Какого черта ОНИ решают, кем им в итоге быть?!
Мышь внимательно всмотрелась в них – зная уже, что они не заметят этого. Каждый из них занят борьбой с собственным хвостом, превращающий жизнь в то… то, что они здесь проживают.
Пытаются прожить.
Пытаются успеть.
В Джунглях всё было иначе: там никто не скрывал хвостов, а их раненные части подвергались лечению, грязь вычесывалась, сломанные кости фиксировались гипсом, а злые помыслы – жгутом и добрым словом. Там сражение с болью было частью жизни, но здесь о таком не было принято не то что говорить – даже думать. Многие, кажется, и не знали, что с ними происходит, и эту боль воспринимали как боль от чужих слов, чужих действий, чужих злых промыслов. Потому они рычали – от страха, от отчаяния, от злости на тех, кто не виноват, от боли, которую причиняли сами себе, наступая, ломая, обдирая собственные хвосты, от боли, которую причинял им хвост, наглый, требовательный… напуганный.
И Мышь была такой же. Слышала шипение и думала, что на нее, видела оскалившиеся пасти чудовищ и думала, что виновата – но они…они даже не были чудовищами! Они даже не были теми, кем Мышь звала их – эти имена были лишь последствием, симптомом, маской, за которой скрывались усталое несчастное существо, вынужденное притворяться ради…ради…
Кого?
Вот, например, Давалка. Кажется, что за этими нарисованными бровями, надутыми губами, визгливым голосом и глупыми словами ничего нет – тогда почему она так дергается каждый раз, когда к ней обращается Мажор? Почему она почти не дышит? Потому что хвост обвился вокруг талии и выпустил шипы.
Или вот, Алкаш. Огромный, неповоротливый и тупой, вечно храпящий на задней парте, будто ему на всё плевать…но он говорил, что работает по ночам. Если бы Мышь впахивала после школы, у нее тоже не оставалось бы сил. Тем более, когда хвост мёртвым грузом лежит на плечах.
И вот, Мажор. У него ведь, кажется, вообще все есть. Зачем же тогда он так рвётся на этот злосчастный митинг?
О Боже.
Там митинг?
Там волнения?
Снова война?!
После того, что было с их родителями – зачем?!
Да что с их поколением не так???
«Мы вам мир дали, а вы – вы лентяи! Вам – всё, а вы ленитесь руку протянуть!»
Всё, как есть: они ленивые, разожравшиеся и неблагодарные.
Эта мысль причина такую жгучую боль, что даже будто была… чересчур болезненной. Словно там, где должен был остаться след от легкого шлепка, получилась колотая рана. Будь Мышь сейчас одна, она легко приняла бы, смирилась бы со словами матери и присвоила их себе – но вот же, Катя свернулась на подоконнике. Прижалась немытой головой к окну. И в этом сломанном силуэте Мышь сейчас видела не только себя, но и всё их Село. Всю ту его часть, что посмела родиться после войны.
Разве ленивые впахивают над учебниками без перерыва на сон и еду – как Мышь, как Ботанка? Разве «разожравшиеся» будут пытаться освоить хоть один предмет, несмотря на то, что это не нужно и поступление в Самый Лучший само устроится? Разве неблагодарные будут работать ночами после учебы – чтобы прокормить, разве будут заботиться о сестре, которую ненавидят, разве будут изо всех сил пытаться добиться того, чего не добились они – потому что они не успели, и теперь все, кто живет, обязаны им чистым небом над головой и счастьем на всегда-всегда-всегда?..
Разве счастливые люди кусают щеки изнутри – до крови, причиняют себе вред – физический и моральный, доводят себя до изнеможения только чтобы кому-то что-то доказать – и кусают, кусают друг друга за хвосты, чтобы скрыть под этой агрессией ужас?
Ужас – что не успеют?
«Мы в ваши годы уже!..»
Что подведут.
«У нас жизнь нормальную отобрали, а вы свою просто прожигаете!»
Что… что такое, прожигать жизнь?
«Я столько сделала, чтобы ты могла просто спокойно учиться, а ты!..»
От каждого взрослого, на каждом шагу, каждый день, куда не взгляни…
Всюду они.
Повсюду они!
– Что с вашим поколением не так?! – каждый раз, когда Мышь делала…хоть что-то, спрашивала мать.
– Что с тобой не так? – наверняка визжала мать Бывшей каждый день прежде, чем собрала манатки и сбежала к любовнику, бросив несовершеннолетних дочерей и отобрав у одной долю на квартиру.
– Что с тобой не так? – наверняка мрачнели родители Ботанки каждый раз, когда Мышь обходила ее в успеваемости.
– Что с тобой не так? – закатывала глаза красавица-мать, когда Давалка говорила, что замуж пойдет только после института.
– Что с тобой не так? – вопрошал отец Мажора, этот мужчина с густыми бровями и кислым лицом, которого Мышь видела всего пару раз, но которого очевидно абсолютно ничего никогда не устраивает.
– Что с тобой не так? – могли спрашивать тоскливо матери любого из сокамерников, когда те просто следовали примеру своих отцов, после войны скатившихся в алкоголизм и деградацию.
– Что с тобой не так? – возможно даже спрашивал больной родитель, прикованный к койке – ведь Алкаш не мог одновременно работать, учиться и искать свое место в мире.
Как много неправильных, «не таких» детей – делающих всё не так, говорящих не так, думающих не так и желающих «не те» вещи!
Так может… Может, это с ними что-то не так?
А Мышь ведь помнила, с чего начала этот путь, с какого понимания изменилась ее жизнь, после каких выводов она решилась поехать в Джунгли, к Доктору, к Яну – и надо срочно написать ему, ведь она не делала этого не потому что не хотела! Этого они хотели, а она чувствовала другое!
Она на самом деле очень сильно злилась.
– Куда? – рявкнул Мажор, но Мышь не слышала больше рыка и не видела оскала. Только жухлую кисточку хвоста, обвившегося вокруг ног и не дающего сделать шаг в открытую дверь.
Хвосты сковывали их, как кандалы. Хвосты не пускали их… жить.
Ее собственный вцепился в ручку двери, но Мышь рванула его, не жалея рук – и он подчинился.
Что такое «прожигать жизнь»? И даже если они прожигают ее – то что? Какой еще жизни можно требовать от тех, кого жить-то толком не научили?
Всё, чему их учили, это быть удобными для них.
Да.
ДА.
Какими бы лентяями, сволочами и ублюдками они иногда не казались (себе и друг другу), на деле все они были просто удобными детками с хвостами, зажатыми в кулак – чтобы мамочки и папочки не расстраивалась! Ведь они потратили – прожгли! – свою жизнь на идиотское сражение – зачем? За что? С кем? Чего добились-то? Разве победили, разве не ополчили против себя весь мир настолько, что нынешнему поколению теперь тонны документов собирать, чтобы просто выехать отсюда?! Ну да, зачем выезжать, дети же должны прожить эту жизнь за них: выучиться, работать по профессии, жениться, завести кучу детей (на место убитым) – сделать всё, за что они сражались, за что шли в этот бессмысленный бой! Мышь столько читала о нем, но не поняла ничего, кроме того, что все друг друга ненавидели. Им говорили, что цель этой войны была – вырвать у врага нормальное будущее для детей.
И как?
Получилось?!
Бывали дни… а бывало, целыми неделями она безумно злилась! Но на истинную причину ей злиться запрещали, и она вымещала эти разрушающие чувства на себе – в себе искала причину, на себя скидывала всю вину! Почему того, как она старается и расшибается ради оценок в мясную лепешку – мало? Почему то, что она делает больше всех – недостаточно? Почему, несмотря на то, что на всё у нее устраивающий их ответ – «ладно» – несмотря на то, что у нее ладони изодраны чешуёй в кровь – всё равно она сама неблагодарная?
Она говорила Доктору, что у нее нет желаний. А откуда бы они взялись, если всё, что она делала, это исполняла желания других?! Она была самой умной – для них! А Бывшая – самой жертвенной! А Мажор – самым крутым! А Давалка – красивой! И снова, и снова – и всё ради них! Эта чертова Клетка их ожиданий и требований… клетка, где вместо выхода – острые кинжалы, из которой не выйдешь, не разочаровав тех, кому ты по гроб жизни должен!
– Ой, не мешай, не мешай мне! Мамочка сказала, я должен много рисовать, чтобы поступить в художку! – Мелкий сидел на полу, в куче листов, изрисованных посредственно и скучно, и не было от процесса рисования ни огня в его глазах, ни дрожи в пальцах. Был только хвост, прижатый попой к полу, перегнутый в неестественном положении. Он – и несколько оторванных клоков шерсти вокруг.
– Оно тебе надо? – поинтересовалась Мышь. Это Село было клеткой, в которой они легко контролировали плененных – на всё одна Столовка, одна Клетка и один Пустырь. Одна художка. Один Завод. Ни сравнить, ни узнать, как живут другие, ни поверить, что можно вырваться отсюда.
Но у Мыши же получилось!
– Я хочу в художку! Стать художником!
– Тебе нравится рисовать?
Мелкий активно закивал.
– Людей рисовать? Или овощи, или цветы? Не только открытки.
Он кивнул уже не так уверенно.
– Ты в курсе, что тебя там заставят учить анатомию? Это внутренности человека. А еще ты часами будешь рисовать одну и ту же тарелку с грушами? И чертить еще. Много чертить.
– Но там зато… – брат заелозил на пробудившемся хвосте, – Леша учится…
– С Лешей можно и в Клетке дружить. Уверена, он будет рад познакомиться со своим фанатом. Особенно если сам подойдешь. У тех, кто ходит в художку, обычно нет времени заводить друзей.
– Маленький, ты как? – раздался с кухни голос матери, – я через пять минуточек иду проверять рисуночки!
Крошечный хвост заметался, как бешенный. Брат схватил лист и начал судорожно вырисовывать круги.
– Ладно!
Мышь хмыкнула.
– Сам решай. Но я после художки рисовать ненавижу, – хвост попытался ударить ее, но она ударила его сама, заставила испуганно отпрянуть!
Мелкий поднял глаза.
– Почему?
«Потому что то, как я рисовала, всегда было «недостаточно хорошо».
Но для такого он еще мелкий. Не поймет. А у Мыши сейчас не хватит сил, чтобы тащить на себе оба хвоста.
– Потом расскажу. Когда вернусь. Придумаем, как тебя познакомить с Лешей.
– А ты уходишь?
Рюкзак она так и не разобрала – едва вернувшись домой, кинула под кровать, и больше не доставала. И отлично.
– Куда ты уходишь?
Отец по-прежнему не ночевал дома и ничего ей не писал. А
она по-прежнему провожала брата в Клетку, как послушная девочка. И в художку она его будет водить. Ведь старшие дети – они для того и существуют, чтобы спихивать на них младших. Особенно, если эти старшие не оправдали надежд.
– А надолго? А когда вернешься? А ты обещала научить…
– Я не буду тебя этому учить. Я это ненавижу. Ненавижу сраный академический рисунок!
– А! Ну… ладно… ладно…
Он дернулся. Мышь его пугала. И хвост был весь на нервах. Но она ничего не собиралась с этим делать. Сейчас.
– Дай листок и карандаш.
Никакой хвост не остановит ее сейчас – слышишь, можешь даже не хватать за руки, урод. Она собиралась к тем, кто смог выйти из клетки – не из этой, так из другой. У каждого она была своя, каждый когда-то был заперт, но теперь они вырвались. На свободу. В естественную среду обитания. В… Джунгли!
Там не было ожиданий и требований, и не было этой границы между теми, кто воевал, и теми «за кого». Кто сейчас это «за кого» должен искупать собственным будущим.
Там были те, кто сплотился вместе. Те, кто осознал, чего не осознали еще те, кого Мышь сейчас оставляла: с каждым из них было что-то не так.
– Отдашь эту записку матери, как зайдет.
– Ладно… а хочешь открытку?.. Хотя не. Не надо.
Каждый был разочарованием. Но в отличие от этого мира там тебя никто не осуждал за это. Там лечили раны, а не наносили новые. Потому что сражаться против хвоста, когда существует враг намного сильнее – расточительно. И пусть сам он не согласен, пусть цепляется за двери, за ноги, пусть пытается уронить, остановить, навредить – Мышь больше не боится, Мышь сделала его слабее, Мышь собиралась насильно протащить их через этот Ад, чтобы стать свободной. Да! Теперь у нее есть силы!
Мать держала ее телефон на зарядке – какая забавная, не бросает попыток прочесть чужие переписки и узнать, кто превратил ее послушную мышоночку в злобную гадюку. Раньше бы у Мыши не хватило решимости забрать телефон. Потом не хватило бы сил. Но сейчас злость питала ее, как солнце, – хватило наглости даже сорвать с вешалки ту кофтёнку, которую мать купила на Мучильню. Вещь абсолютно мерзкая, в стиле этого ужасного поколения, которое под бесформенными одеждами прятало каждый сантиметр своего тела, если он хоть немного не соответствовал выдуманному идеалу. И как сами прятали двадцать лет назад, так и их теперь заставляли. Уроды.
Сорвала, но потом повесила обратно. Надевать такой кошмар она не собиралась, а передаривать… ну его в жопу. Будет Мелкому. На вырост.
МЫШЬ: Доктор!
В этом новом состоянии вспомнить пароль, который шепнула Актриска,
оказалось проще простого. Какие цифры запомнить проще всего? Конечно, самый важный в мире год – год рождения Дока! Если бы не он… ой, даже думать не хочется.
МЫШЬ: Доооктооор!
За это время скопилось на удивление много непрочитанных сообщений – в основном от Доктора с вопросами, как она, где она и всё ли в порядке. Но были и другие: от Яна и Поварихи, от Актриски, от Давалки, от Крикуньи, Обнимателя и людей, с которыми Мышь познакомилась в Джунглях – все они писали ей. Все они могли бы жить спокойно, если бы их не задавила стая вида «чертовы старпёры»!
Да. Да! Мышь злилась. Но если раньше она думала, что дело в окружающих ее людях, то теперь она осознала простую истину: дело во всем этом чертовом поколении!