Алек Янц
Хвост
МЫШЬ: Доктор! Доктор!
МЫШЬ: Доктордоктордоктор!
Были еще они – те, кто между, те, кто старше Мыши и ее сверстников – но младше родителей, те, кто тоже был взрослым во время войны… те, кому действительно есть, что рассказать, кроме того, какими они были молодцами и патриотами! Те, кто должен был стать добрее, сильнее и лучше! Те, кого сломали тоже!
МЫШЬ: дооооооктоооооооооооорррррррр
ДОКТОР: Мышка! Как ты там???
ДОКТОР: ты так долго не отвечала!
ДОКТОР: я хотел позвонить, но Ян сказал, что лучше не надо, потому что у тебя забрали скорее всего телефон :(
ДОКТОР: Мышь! Ты как?
МЫШЬ: хвост обратно вырос.
ДОКТОР: Да, это естественный процесс. Прости, я хотел рассказать, но сначала ты была не готова, а потом случилось всё это и я все ян отбирает телефон прости я тебк позвылню скяа
ДОКТОР: А я предупреждал.
МЫШЬ: Ян, да? Не стыдно чужие переписки читать?
ДОКТОР: я говорил, что так будет случится. Ничего, в следующий раз будешь умней. Как все. Я тоже свой впервые под корень рубанул. Когда понимаешь, что и это не помогает, кабзец как страшно становится. Я так к Богу пришел. А потом к еще одному.
МЫШЬ: окей, но я уже и так все поняла. Можешь Доктора вернуть? Мне ему очень многое надо сказать.
ДОКТОР: надеюсь, это не связано с тем, что мы обсуждали.
Сколько же тогда произошло… а она еще на него наорала и сказала, что он ревнует. Конечно, нет. Все, что между ними может быть, это дружба. Потому что он такой… ну, вот такой, а ей больше нравится Доктор. Она была не в себе. Все были не в себе.
МЫШЬ: я о другом. О выздоровлении.
ДОКТОР: ну смотри. Я слежу.
И они не виноваты – ни Ян, что он такой, ни Мышь – что она такая. Это хвосты заставляют их делать страшные и глупые вещи – потому что до дрожи боятся тех, кто взрастил их такими: зажатыми, нервными и тревожными. Это не безрассудство. Это попытка защититься.
МЫШЬ: Доктор, я всё поняла!
ДОКТОР: ух. Даже я не всё понимаю. Здорово! :)
Ой, ладно ему, врет, конечно. Всё он знает, иначе бы не подводил так мягко к ответу всеми этими разговорами о родителях. Он не только красавчик, но еще и гений – и он, конечно, знает, что все это знают, это открытием для него не будет, но Мышь все равно хоть каждый день это говорить готова!
Он спаситель. Он всех их приведет к ответу, каждому поможет обрести силу, и все вместе они отобьют напор врага!
Она больше не скажет этого – не скажет «ладно». Не согласился с их требованиями. Не прогнется под их условия, под их правила. Никакого откупа, никакой капитуляции.
МЫШЬ: можно я приеду? Не могу с ними больше находиться.
Он ответил не сразу. И сейчас Мышь настолько твердо контролировала мысли и чувства, что смогла придумать сразу три причины, почему он тормознул с ответом – помимо того, что он просто не хотел отвечать. Потому что он хочет. А она думает, что не хочет, потому что ей навязали, что она неинтересная и надоедливая.
Навязал, кстати, отец. В детстве, когда она подходила ему что-нибудь рассказать, он так и говорил: «Я занят. Мне не интересно». А мать добавляла: «Не надоедай». Отличный тандем, мам, пап – вот вам шикарный пример, как не надо воспитывать второго ребенка. Только поздно уже.
ДОКТОР: оф коз) мы сейчас как раз на квартире, можешь с нами.
МЫШЬ: Спасибо! Бегу собираться!
ДОКТОР: а можем и в Джунгли отвезти;)
Он начал писать что-то еще, но потом надпись «Доктор набирает сообщение» пропала. Может, с Яном спорит? Может, тот не хочет видеть Мышь?
Может, ей плевать? Хах.
МЫШЬ: хочу в Джунгли!
ДОКТОР: как раз по дороге расскажешь, что ты поняла)
МЫШЬ: А можно там будет остаться пожить?
ДОКТОР: ну да? Конечно, можно.
МЫШЬ: там свобода. Хочу, хочу, хочу!
ДОКТОР: : ))
Как она посмела отправиться в Центр одна, как вообще решилась выбраться из Села? Как среди сотен воспоминаний нашла нужное, как решила, что нужное – именно оно? Ее вела злость. Или Бог. Или любовь к Доктору. И чётки. Она всю дорогу, пока сидела в Вонючем Корабле, перебирала бусины и по чувствам, наполняющим каждую из них, составляла цепочку событий. Мышь знала, что не потеряется – невозможно потеряться, когда тебя ждут. И если дорогу найти не сможет, злость и любовь к Доктору выведут ее так же, как вытащили из Села.
За всю дорогу Мышь, хотя ей и очень хотелось, ни разу не поправила свитер, пряча жирный живот – потому что это они научили стыдиться тела всеми этими «ой, Мышоночка, что-то ты поправилась, на-ка, надень этот бесформенный мешок, спрячь всё, что нам не нравится». И не уступила в Корабле ни одной жирной тётке, хоть ее и учили быть вежливой – точнее, бояться быть осужденной. Но ей еще предстояло обойти пол Центра в поисках нужного дома, а эти тетки наверняка, как ее мать, большую часть времени сидели дома и нихрена не делали.
А когда Мышь поняла, что заблудилась, тут же написала Доктору – пусть ей и говорили, что нужно быть самостоятельной и со всем справляться самой, а то «вдруг война всех заберет, и никого рядом не останется!!!!»
Но быть слабой и просить помощи – не преступление.
Быть плохой дочерью – не преступление.
Не соответствовать их идеалам и ожиданиям – не преступление.
Позволить работающему мужчине оплатить тебе такси, чтобы ты добралась до неизвестного места, далекого от станции электрички – не преступление.
Ничего не преступление кроме преступления, а их Мышь пока что не совершала.
Всё. Конец. Слава Будде, аве Доктор, Аминь.
Полусобранный Доктор открыл прежде, чем она успела нажать на звонок.
– Пять минут! – какая прелесть, ее так сильно ждали? – я сейчас!
В полурасстегнутой рубашке он пронесся по коридору и скрылся в комнате, которую, насколько Мышь помнила, назвали его спальней. Там никому нельзя было больше спать. Никому-никому. И сейчас – пока что – Мышь туда не стремилась. Она коснулась стен, потрогала пустую вешалку – в прошлый раз она была вся завешана куртками тех, кто пугал и завораживал, от кого хотелось бежать – потому что слишком глубоко смотрели, но с кем хотелось остаться – потому что были слишком похожи на нее. Здесь Мышь впервые увидела чужие хвосты. Здесь начался ее путь… осознания, так ведь можно сказать?
Сейчас здесь были только Доктор и – судя по шуму воды и всплескам в ванной – Ян, грядущая встреча с которым теперь казалось такой… интересной.
Да, именно такой! Теперь, когда Мышь не боялась быть осужденной, она вдруг поняла, что не боится сказанных слов и ошибок. Да, да, ты тоже это поймёшь, хвост! Подумаешь, ошибка! Здесь же нет злобной матери, которая за такую мелочь разнесет в прах все остальные мышиные достоинства и заслуги. А Ян другой, Ян поймёт. Он ведь просто такое же напуганное существо, как все они. Ему она может объяснить.
– Привет.
Он вручную стирал джинсы, хотя в углу ванной стояла стиральная машина. Руки быстро вспенивали воду – тяп-тяп, как енот – а полосатый хвост нервно бил по бедрам. Он тоже боится быть не таким, каким должен, тоже боится не соответствовать чужим ожиданиям – интересно только, чьим. И на кого он, по его мнению, должен быть похож. И что толкнуло его на тот путь, о котором говорила Бывшая – если это правда. И чего он так боится.
Что ж. Можно просто спросить.
– Чего переживаешь?
– Я не переживаю.
– Трясешься весь.
Ян бросил джинсы в мыльную воду и схватился за чётки, лежащие на краю раковины. Мышь не видела его лица – может, он закатил глаза? А может, ухмыльнулся, как всегда. А может, сжался весь от ее наблюдательности.
– Просто не хотел никуда ехать сегодня.
– Так не езжай.
– Не могу, – он вздохнул, перебрал несколько бусин, и хвост сначала распушился, а потом съежился обратно, будто вздохнул тоже. Потом Ян положил чётки обратно и снова принялся стирать – Мышь могла поклясться, что она с таким же упоением рвёт бумагу. И режет себя.
Они все стоят на пути саморазрушения – и если то, что Бывшая о нем сказала, правда, он в этом вряд ли виноват. И это, скорее всего, в прошлом. И Мышь так будет думать, пока не созреет.
Мимо ванной пронесся Доктор, мимолетно улыбнулся Мыши, тревожно глянул на Яна – и обратно в спальню – уже с расческой. Зайка.
– Я хотела извиниться. Ну за… те слова. Про ревность и все такое. Прости. Вообще неадекватная была.
– Да забей. С Доком уже на этот счет поговорили. Сошлись на том, что я сам виноват, передавил, ничего не объяснил, в ситуацию не посвятил… дурак, короче. И с хвостом мы протупили, нужно было ножи лучше прятать. Так что… прости и ты. Всё в порядке. Между нами.
– Ла… – нет. Никакого, смирения, никакого принятия. Только эмоциональная оценка происходящего, как у нормальных живых людей, – хорошо! Мир?
– Мир. Друзья.
– Друзья.
Если это всё, на что он готов, если это всё, что ему нужно – пусть так и будет. Ведь не обязана Мышь цепляться за каждый, даже самый крохотный шанс, не должна она впиваться в любого парня, который хоть немного ей заинтересовался – будто другого шанса не будет. Он же не добыча, не еда, без которой не выживешь, и даже не консервная банка. Он просто Ян. С его хвостом и его прошлым. И они слишком разные и слишком мало друг друга знают. И всё сразу бывает только в маминых сериалах: птицы запели, искры полетели, музыка заиграла – это два персонажа противоположного пола задержали взгляд друг на друге дольше, чем на пару секунд. Всё. Судьба, страсть и любовь до гроба. Фу.
Хорошо бы сначала научиться дружить.
– А почему ехать не хочешь?
– Мы договорились выходные здесь провести, – он выжал джинсы, встряхнул и перекинул их через веревку, растянутую над ванной. Во время этого движения его футболка задралась, и Мышь не смогла сдержать вздох. Ну да, ну что поделаешь, это в нём привлекало очень сильно – такое несоответствие внешности и действий. Этот рост, эти руки в венах, эти черные, как смоль волосы и этот взгляд – да он был похож на одного из тех загадочных цыган из книжек больше, чем сам Цыган!
И эти руки – в мыле. Это тело дрожит при виде пыли. Эти темные волосы чистые настолько, что в них теряется свет. Кажется, мужчины не должны столько мыться. Мужчины должны воевать, должны защищать, быть солдатами, быть в грязи и крови, а вот женщины – да, им положено быть чистыми и красивыми, положено рожать детей, да побольше – ведь столь полегло за войну… мужчины и женщины – они разные. Они не могут дружить, они должны плодиться.
Да-да. Привет, мамочка с твоими устаревшими взглядами на жизнь. Вы в вашем поколении долбанутых продолжайте «не дружить». А Мышь с Яном будут.
– Помочь?
– Ну давай. Проверишь карманы брюк? Там вечно под ткань мелочь заваливается.
Мышь выудила из горы одежды, лежащей на машинке, нечто между костюмными брюками и джинсами вида «в-них-копаем-огород».
– О. Наушники. Помню их. Это одежда Доктора?
– Мы реально не собирались никуда ехать. Пришлось экстренно собираться, а у него чистой одежды…
– Целый шкаф, Ян, – расчесанный, мягко улыбающийся, в футболке и джинсах – а чувство, будто в костюме… вот уж на ком и тряпка будет смотреться, как Вещь! Мышь дала себе мгновение сравнить те чувства, что испытала сейчас, с чувствами, что появились, когда она смотрела на вешающего одежды Яна – что ж. Она определено влюблена. К черту, она не будет этого скрывать. Еще и хвост потянулся к Доктору, как соскучившийся по маме щенок – видишь, мы хотим одного, хватит сопротивляться.
– Если ты оставишь в машинке грязные штаны, они не захватят мир к нашему возвращению. Обещаю.
Хвост Яна тоже потянулся к Доктору. Сколько бы страха и боли в них не было, ни один хвост не мог противиться этому потрясающему человеку.
– И ты не обязан ехать, если это заставляет тебя нервничать.
– И кто проследит, чтобы ты условия не нарушил? Поехали уже. Только оставшееся в машинку закину.
– А что за условия? – Мышь вспомнила об этом уже в машине, когда они подъезжали к супермаркету за Центром – тому же, что и в прошлый раз. Но сегодня Мышь пошла с ними. Точнее с ним, с Доктором. А вот Ян пошел, когда увидел, что она тоже идет, хотя до этого уже сигарету достал. Такой смешной.
– Ерунда. Маленькое соглашение. Значит, говоришь, младшему брату будет плохо, если он пойдет в художественный кружок?
– Точно знаю. Мне тоже было плохо. Там еще такая Худсука, ух! Но они меня заставляли. И его заставят. Нас всех постоянно заставляют… всякое. Многое! Я это очень ясно сейчас сижу. Заставляют хвосты мучить. Заставляют их мучить нас. Выбирают за нас. Вон, смотрите!
Раньше бы Мышь растерялась в таком большом магазине – еще и одна, еще и в дурацком свитере и без денег – но сегодня она была зажата плечами меж двух сильных мужчин и в любой момент была готова перехватить хвост, если тот начнет чудить. А еще у нее были ориентиры, будто фонарики в темноте – хвосты со всех сторон. Юные, сломанные и несчастные.
– Там девочка с матерью. У хлеба стоят. Хочет булку. Но пофиг, чего она там хочет.
Раньше Мышь постаралась бы скорее проскользнуть мимо них, чтобы даже в собственных мыслях не быть высмеянной подростком, который очевидно красивее, стройнее и лучше. Но сейчас ей было жалко красавицу, которая вместо булки возьмет диетические хлебцы. Потому что хвост ее выкручен в кулаке матери настолько, что неясна даже его длина.
– А вон пацан! Он хочет палочки «SUPERcorn», потому что они сладкие, а внутри игрушка. Но брать импорт – дедов не уважать. Сейчас ему отец это скажет, только сначала за хвост дернет изо всех сил.
– А ты откуда знаешь, чего он хочет? – спросил Ян, поворачивая тележку прочь от девочек и пацанов в молочный отдел.
– Это же очевидно? Разве нет?
– Док, – Ян перехватил его руку, – это же твое овсяное молоко.
– Ну да.
– И его никто, кроме тебя, не пьет.
– Да.
– За сегодня ты его не выпьешь. А оно быстро портится. Будет в холодосе целый пакет стоять и вонять всю неделю.
Доктор послушно убрал руку и пошел дальше. Ему было не до молока. Он слушал.
– Так твоему брату будет плохо, и надо его от художественной школы спасти?..
– Его в целом надо спасать. Он же Мелкий еще, а уже по моей дорожке пошел. Мать в него впилась… Доктор! А может, я к вам его привезу?!
– Да я как-то больше по взрослым…
– Ой, вон еще, смотрите! У кассы парень весь в татухах. Вроде бы супер на расслабоне, спокойный, весь такой свободный – а рядом мамка старая. И за хвост его держит, ни шагу в сторону. Офигеть, чем больше смотрю, тем лучше вижу! – Мышь вцепилась в руку Доктора, в глаза заглянула: «Я ведь права? Я права!» – вы тоже так видите мир, да? Поэтому всё время так смотрите? Вы видите, что они с нами сделали! И, конечно, хотите помочь. Всем помочь. Потому что вы лучший!
Доктор мягко улыбнулся, глядя сверху вниз, и что, если не всепоглощающая мудрость была в этих глазах? Как это трудно, наверное – видеть! Ведь Мышь смотрит только первый день, а уже кажется, будто глаза вот-вот опухнут от ряби хвостов.
– Ты надолго в Джунглях хочешь остаться?
– А можно навсегда?!
Доктор посмеялся тихонько и повернул тележку на кассу.
– Навсегда у нас еще никто не задерживался.
– Буду первой. Я просто не могу к ним вернуться. Это ужас. Они мне хвост в бублик закрутят. Сами понимаете.
Ян закинул в тележку горсть батончиков.
– Кстати, то, что он не спорит, не значит, что он согласен.
– Ян. Мышь может жить, сколько хочет.
– Я про выводы эти. Круто, конечно, но не слишком ли просто? Будь все так…
– Что это значит? – насторожилась Мышь.
– Это значит, что Ян думает, будто на шаг впереди тебя в… познании врага, скажем так.
Ян ухмыльнулся своей идиотской ухмылкой. Клоун.
– Ага. Возьмешь мне сиги, Док? Не хочу паспортом светить. Сам понимаешь.
Доктор вздохнул, и во вздохе этом было куда больше, чем видела Мышь.
– Ян. Хоть на пять минут!..
МЫШЬ: всем привет. А я еду к вам.
ПОВАРИХА: к нам едет Мышь? Кайф!
ОБНИМАТЕЛЬ: Мы скучали!
ТОЛСТУШКА: поставлю чай.
КРИКУНЬЯ: КАК ТЫ ЛЮБИШЬ С ГОРЯЧИЙ С ТРЕМЯ ЛОЖКАМИ САХАРА С ГОРКОЙ И ЛИМОНОМ
Вот. Они едва знакомы, но Крикунья уже запомнила. А мать не могла запомнить восемнадцать лет. Возможно, потому что она хотела, чтобы Мышь пила что-то другое – кофе там, или без сахара, или с перцем?.. Поэтому каждое утро – отвратительное. Блин. Вспомнишь…
МАТЬ: доченька, ты где опять?
Мышь прочла и тут же закрыла переписку. А чтобы не доколебывались, включила авиарежим. И по хвосту шлепнула на всякий случай. Она оставила записку – очень по-старперчески. Если повезет, Мелкий еще и сверху открытку нарисует. Она совершеннолетняя и может легко исчезнуть. И исчезнет. Она не обязана это терпеть. Никто больше не заставит ее.
Ян отсалютовал в окно.
– Привет, барак, в котором любви моей жизни пришлось просидеть НЕДЕЛЮ.
– Ян, ради твоего Бога, – Доктор, кажется, начинал терять терпение. Если это вообще возможно, – успокойся уже.
– Ага.
– Я думал, ты на моей стороне.
– Я всегда на твоей стороне. Но это не значит, что меня не задевает.
– Ян.
– Успокоюсь, когда поедем домой. Окей?
– А почему вы не можете остаться? – влезла Мышь, и Доктор снова улыбнулся ей. Этой улыбкой он будто ограждал того, к кому она обращена, от всех напастей мира – в данный момент, от Яна, который собачился сам с собой, будто бешеный.
– Ян просто переживает.
И этого было достаточно. Они оба уже привыкли, что он постоянно психует без причин. Мышь все понимала. Она собиралась помогать. Потому что Доктору тяжело. Он ведь каждый день видит, как всех их заставляют быть не собой, как их ломают и мучают – ничего, Мышь рядом.
Машина завернула на ухабы. Ехать по ним было неприятно, но это чувство значило лишь то, что совсем скоро Мышь будет на свободе. Среди свободных.
– Ян переживает за меня, – Доктор почему-то решил продолжать. Ну зачем, она и так всё понимает, – ситуация сейчас неспокойная.
– Это мягко говоря, – вставил Ян, – все психуют, как белки на кофеине.
– Поэтому я и должен быть там. Проследить, чтобы…
– Тебя там заебут. И всё. Ты же для них герой. Всезнающий спаситель.
– Я не герой.
– Я в курсе.
Они говорили и дальше – Мышь не слушала. У нее не хватало сил сконцентрироваться на их словах – так сильно не терпелось уже доехать до Джунглей. Скоро она будет там, где никто не заставит ее прятаться и что-то скрывать. Там, где всегда хорошо. Где спокойно. Где тупой хвост наконец-то уймется и перестанет пытаться её порезать – уймись, говнюк, нет от тебя больше вреда.
– Мы договорились. Перебесятся – тогда приедешь. Ты же сам сказал, – полосатый хвост ударил водителя по колену, – что я могу за нас решать.
– Я сказал. Ты можешь.
Ничего. Будь он даже в тысячу раз сильнее, у Мыши теперь хватало сил, чтобы терпеть.
Все в машине подпрыгнули – и это было сильней, чем тряска по ухабам. Будто съехали с них.
– Док, блин! – Ян зашипел.
– Простите.
– Ты опять? У тебя всегда машина виляет, когда ты!..
– Вон уже дом. Приехали.
Приехали!!! Мышь чуть ли в окно не заскреблась, а когда машина остановилась, буквально выпрыгнула из нее – в мокрую траву, грязную, осеннюю, в эти лужи, в которых сразу утонули кроссовки! Хорошо! И орава вынеслась ей навстречу, виляя хвостами: изломанными, истерзанными, побитыми – но заживающими только здесь! Они подхватили сумки из багажа, подхватили и Мышь, зашипели – не от страха, от радости! И это было так здорово, так хорошо это слышать!
А Доктор остался в машине. И улыбался им любяще, будто своим детям – и грустно, будто хотел бы быть с ними. И когда он смотрел на Яна, взгляд его становился еще грустней, но тот будто не замечал этого, что-то втолковывая мрачно слушающей Поварихе, которая, щурясь и скрестив татуированные руки на груди, смотрела то на одного, то на второго, как на предателей.
Нет. Здесь такого не могло быть. Мышь все сейчас видит так, потому что еще не сбросила с себя тяжесть того мира, где всех стравливали друг с другом. Там не умели жить в мире, но здесь вражды не было.
Здесь Мышь никого не боялась. Здесь не было клеток – и поэтому не было страха. Она могла бы раздеться догола, и никто бы не осудил ее лишний вес или небритые подмышки. Могла бы говорить что угодно, плакать или петь во весь голос, хотя у нее абсолютно не было слуха. Могла ходить где угодно, петлять по тропинкам, путать себя нарочно – и все равно вышла бы туда, где ей нужно быть.
Здесь были Джунгли. Здесь каждый жил так, как хотел, и был тем, кем хотел. Здесь знали своего врага – вырывали из его пасти несчастных жертв, выхаживали хвосты, залечивали раны, делали частью большой дружной семьи. Потому что настоящие семьи – это ну совсем пипец какой-то, если честно.
Когда Доктор с Яном уехали, она обняла каждого, кто захотел обняться, помогла Толстушке разобрать сумки, а потом попросила краску и вышла к забору. К этому старому, грязному уродливому забору, который проще было снести, чем пытаться привести в порядок – но это только с той стороны. Таким он представал перед теми, кто смотрел в сторону Джунглей, но за своим уродством он прятал жизнь: яркую, пламенную, живую. Каждый, кто хотел, мог оставить след – каждый делал это вопреки всему, чему их учили.
«Какой кринж! Кому твои каракули нужны?!»
Сказала бы мать. Но Мышь знала кому – всем. Здесь она нужна всем.
Она выбрала место, которое понравилось больше всего. Для этого пришлось слегка заехать на чужую надпись, но Мышь не сомневалась – не осудят, может, наоборот, порадуются, ведь то, что Мышь собиралась нарисовать, было очень-очень важно.
Она взяла яркий цвет. Она больше не хотела серого, не хотела этого цвета унылой больной чешуи, не хотела быть такой, какой они ее хотят. Окунула кисть в краску и почувствовала, что голова и руки помнят свое дело – как бы они не пытались заставить ее забыть.
Она сначала думала, что только сделает набросок, но линии сами повели и неровная поверхность забора будто обратилась в холст – потому что больше ее ничего не сдерживало.
Мать всегда говорила, что, если Мышь будет хорошей девочкой, она обязательно будет кому-нибудь нужна.
Отец говорил, что к этому она еще и должна быть лучшей: всех победить, всех покорить, отобрать у мира самое сочное, перевезти семью в Центр, оплатить матери операцию и вытащить их из болота, в котором они, сложив лапки, терпеливо ждали спасения.
Оба говорили, что она должна быть хорошей.
А она не будет.
Любой бы, кто взглянул теперь на ее рисунок, понял это. В хаотичном переплетении несочетаемых цветов не было покорности, и нарисованная мышь смотрела глазами не послушными, но внимательными и цепкими. Она была дикой, эта мышь. Она наконец была свободной.