Алек Янц
Хвост
Мышь прижилась щекой к окну, проглотила горький ком и заплакала. Ей легко было представить себя со стороны, такую жалкую, такую несчастную. Неужели в них нет ни капли человечности, чтобы пожалеть ее?
– Доктор, а вы что будете делать после сеансов? – спросил Леша.
– Смотря сколько времени. Скорее всего поеду на работу.
Хлюп. Хны-ы-ык.
– А с работы в Центр вернётесь или в Джунгли?
– Пока не знаю, Леш.
Доктор нажал кнопку, и салон наполнился спокойной тихой музыкой. Даже тупой бы понял, что это значит. Вряд ли Доктор сердился на них – скорее просто очень устал. Мышь понимала – она тоже. Ей так плохо…
– Все в порядке, Мышь? – отражение его потухших уставших глаз встретились с ее, влажными и грустными.
– Д… д-да. Хлюп.
– Почти приехали.
Но чем ближе они были к дому, тем светлее становилось его лицо. В конце он даже взбежал по лестнице – и это Мышь понимала тоже. Доктор хотел помогать, забив на свои проблемы. Чего не сделаешь ради других.
– Ты ответила моей маме? – спросил Леша.
И никто ничего не сделает ради нее. Глупо ждать от других такой доброты.
– Нет еще. Сейчас отвечу.
– Не оставляйте ее, хорошо? И не трогайте.
Помимо них в квартире были всего двое, но если в первый раз, когда Мышь попала сюда, ее напугала толпа, то сейчас хватило и этого.
– Хнык. Вы уйдёте?!
– Мы с Лешей будем на кухне. Все хорошо, – Доктор погладил ее по голове, – тебе нужно полежать и успокоиться, иначе я ничего не смогу сделать. Начнет клонить в сон – не бойся, я разбужу, когда будет нужно. Ты маме сказала, что поехала сюда?
– Да.
– Умница. Не заходите никто на кухню пока, пожалуйста.
Незнакомые ребята не стали к ней лезь, а сели дальше играть в «Я всегда, когда». Какой простой она тогда показалась Мыши – до несправедливости простой: называешь страх и объясняешь, как его преодолеть и почему не нужно бояться. Но что если страх не перед тем, что можно обозвать одним словом, как «толпа» или «гроза», не перед чем-то конкретным, а перед самой жизнью? Что, если всё в этой жизни страшит и причиняет боль – как тогда в нее играть?
Мышь расплакалась. Сначала было получше: Доктор перевязал хвост чистой марлей, и сделал это намного лучше, чем она. Но так ведь не нечестно. Почему ей надо использовать такие сильные штуки? Другим ведь и жгута хватает, и чек-листиков…все же было нормально, они даже неплохо начали жить – где она проебалась?
От этих мыслей стало еще хуже, и Мышь снова расплакалась. Сквозь пелену слез она видела, что ребята остановили игру и смотрят на нее с сочувствием. Но они не полезут – такое в этом доме правило: слушать Доктора.
Жестоко, на самом деле. А если ей плохо и нужна помощь, но она не может пересилить себя и попросить?
Через некоторое время, как и сказал Доктор, начало клонить в сон, и Мышь, кое-как держась об стену, всхлипывая от каждого шага, поперлась в ванную, таща за собой волочащийся по полу хвост. Спать она не собиралась – еще кошмаров посреди дня ей не хватало.
Почему они так долго? Что это щёлкнуло, чайник? Они еще и чай пьют? Это Мышь должна сейчас пить чай, быть там, на месте мальчишки – по нему вообще не видно, что есть какие-то проблемы! Нет, ну… они, конечно, у всех есть… но его-то хвост не кровоточит! А если бы Мышь решила что-то с собой сделать? Вены там или из окна… а, ну да. Нечем резать – в доме специально ни одного ножа, даже вилки пластиковые. И на окнах решётки, и всё такое мягкое… и это, конечно, многих и от многого спасало, но только не Мышь и не от себя самой.
Была ли она хоть когда-нибудь счастлива на самом деле или только придумывала?
Было ли ей хорошо – и как это, хорошо? И зачем это «хорошо», если потом будет плохо? Зачем всё это?
О. Бинт начал развязываться.
Вода не сделала ее лицо чище или свежее. Мышь посмотрела в глаза своему отражению, и это жалкое мерзкое существо напротив скукожилось и снова разревелось. Уродина. Тупая слабая уродина.
– Занято, – сквозь всхлип просипела она, но дверь все равно открылась бесцеремонно и от того прекрасно узнаваемо.
– О, – он вошёл, как к себе домой, – привет. А ты что тут делаешь?
– А ты? – Мышь поспешно склонилась над раковиной, пытаясь смыть с лица сопли и соль, – думала, ты со всеми.
Ян хмыкнул.
– А ты?
– А ты?
– А ты?
– Я к Доктору.
–Ну, а я от него. Не в смысле, пришел, а… а. Забей.
Не выражая ни малейшего интереса к ее страданиям (и личному пространству), Ян прошелся по крошечной ванной, заглянув в шкафчик, в ванну за шторку, под саму ванну, дважды по ходу дела помыл руки и встал, сложив руки на груди.
– Хм.
– Тебе помочь?
– Да я уже везде посмотрел. Единственное, наша заботливая Толстушка могли кинуть их туда.
Он показал в угол, на корзину с грязным бельём. Для Мыши это была просто корзина, но для Яна, наверное, в доме не было места хуже.
– Что могла кинуть? Вещи?
– Нурькины ботинки. Холодно на улице, и эта зараза снова отказывается гулять без обуви. Так, – он встал к корзине почти вплотную, положил руки на пояс, вздохнул, – Так. Это легко. Здесь все свои. Нет ничего страшного… нужно просто…
– Давай помогу, – сжалилась Мышь. Вытерев лицо полотенцем, она наклонилась корзине, чуть задев Яна плечом, – они?
– Достань, будь добра.
Ян подставил рюкзак, и Мышь бросила в него крошечные собачьи ботиночки:
– Зачем их вообще класть в стирку?
– А зачем в принципе стирать вещи? – усмехнулся Ян, – давайте ходить в грязном. Или голыми. Ты ведь этого от меня хочешь, м?
– Иди ты, – может он хоть на секунду перестать?
– Всё. Пошел, – Ян протиснулся мимо нее к двери, но на пути его ждало еще одно препятствие в виде Доктора с чайником.
– Ян? – Доктор очевидно растерялся, – ты дома?
– Уже почти нет.
– Спешишь?
– Конечно. Меня там у подъезда ждут жуткие революционеры. Вот только зубы почищу и сразу к ним.
– Ян.
– А?
– Я думал, что-то случилось. Ты не отвечал и не появлялся дома.
– Просто тусил с друзьями. Чилил – так ваше поколение вроде говорит?
– Родительское – не мое.
– Я помирился с дядей.
– Это замечательно. Главное, чтобы ничто не препятствовало твоему лечению. И не отбрасывало назад, к прежнему состоянию.
– Ого. Имеешь в виду, что раз в прошлом я напортачил, то теперь на мне чёрная метка, и я уже никогда не заслужу твоего абсолютного доверия?
– Ян, это звучит как манипуляция.
– Прости.
– Значит, всё в порядке?
– Всё отлично.
– Хорошо. Я бы предложил погулять, когда вернёшься, но у меня смена.
– Ночная? Ты снова поменялся? Злюсь.
– Извини. Так сложилось. Пропустишь к раковине? На кухне снова гора посуды, мне чайник…
– Да я всё равно ухожу.
– Точно не останешься?
– Нет.
– Хорошо. Удачи с дядей. Рад, что у вас наладилось.
Ян вышел. Доктор прошёл к раковине. Мышь в жизни, кажется, не слышала настолько спокойного разговора.
– Все в порядке, дорогая?
– А у вас?
– Леше поплохело. Мы еще немного посидим, и я приду за тобой. Отдыхай.
В порядок Мышь себя так и не привела. Поплакала. Посмотрела немного за ребятами – их хвосты спокойно лежали рядом с хозяевами, и Мышь не могла даже представить, что такое могло бы быть с ней. Им повезло. Всем повезло. Они не знают, как это, когда обычные средства не действуют, когда от любой попытки обуздать хвост, тот становится еще злее. И это с бинтом – кто из них хоть раз использовал бинт? Мышь уже старалась не двигаться лишний раз, но с каждой секундой чувствовала, что он развязывается всё сильнее, проступает кровь.
…и Яну повезло, о нем заботятся, а он просто неблагодарный засранец. Кажется, Мышь единственная понимала, как много Доктор делает для всех. И только он знал, как плохо ей.
Она поплакала еще. И еще. И когда Доктор забрал ее на кухню, и при нем и поплакала.
– Будешь чай? Кофе, мы с Лешей, к сожалению, выдули, – Доктор убрал со стола кружку мальчика и положил ее на вершину горы посуды, а свою наполовину пустую залил чистым кипятком. Зато Мыши заварил чистый, свежий, листовой чай прямо в кружку и поставил рядом пряники.
– Как ты себя чувствуешь?
– Плохо! Очень! И когда сниму бинт, будет еще хуже.
– Давай все равно попробуем? А потом чистый завяжем.
– Ыгых.
Доктор подвинулся к ней на своей табуретке и осторожно размотал – или скорее, просто снял с хвоста развязавшуюся ткань. Ужасно. Даже смотреть на него тошно – больной, в ранах и волдырях, будто заразный, будто прокаженный, будто проклятый.
Только успокоившаяся Мышь разрыдалась с новой силой.
– Я понимаю, – мягко сказал Доктор, – что сейчас всё вокруг воспринимается примерно как «А. Жопа».
Вот да, очень точно.
– И понимаю, что ты сейчас не поверишь, что всё может быть хорошо. Но оно будет.
Он достал из своего, кинутого под стол, рюкзака кучу каких-то разных средств. Осторожно взял хвост в руки, прикоснулся к ране смоченной ваткой.
– Загноилось…ну ничего.
Мышь ожидала острых болей, но все вроде как-то… сгладилось. В руках Доктора в принципе все становилось проще, а раны – буквально – очищались… но Мышь знала, что как только он отпустит ее, вся грязь этого мира снова просочится в дыры.
– Странно. Мазь в связке с марлей должна была хорошо работать. В такой ситуации буквально нечему мешать чешуе расти…океюшки, попробуем материал покрепче, – он смазал раны мазью, достал из рюкзака новый бинт, плотный, непрозрачный, и крепко завязал хвост. Теперь через ткань вообще ничего не было видно, даже кровь, – мне очень жаль, Мышка, но это все, что я могу. Раньше бы к фармакотерапии обязательна была регулярная работа с дрессировщиком, чтобы научить вас жить в мире, но я такого не умею, а из знакомых… всё, что могу. Лучше? Не против, если немного поговорим?
– Грх. Хнык. Давайте.
Не отодвигаясь, Доктор достал толстую тетрадь с мышкой на обложке. Постучал пальцами по лбу, будто собирался с мыслями. Вблизи еще лучше было видно, как он устал: кожа под глазами потемнела, белки покрылись красной паутиной лопнувших капилляров, от футболки пахло втородневностью. Бедняга. Чем его так грузят в этой его больнице?
– Можешь вспомнить, когда начала отпадать чешуя? Что-то произошло?
Мышь взяла кружку. Мышь поставила кружку. Сглотнула слезы – вроде отпустило.
– Не помню. Кажется, нет. Он… он просто злой. Ему не понравилась мазь. Наверное, из… в какой-то момент я почувствовала, что все не так. Будто должно помогать, но не помогает. Будто это все…не для меня.
– Я налью еще кофе? – Доктор что-то черкнул в тетради, – можно?
– Ну… да?
Он в два больших глотка осушил кружку, встал, налил и прислонился копчиком к кухонной тумбе. Мышь поборола искушение заглянуть в тетрадь, лежащую совсем рядом.
– Но ты продолжала использовать мазь?
– Угу.
Почему они вообще говорят о минувшем? Разве будущее не важней? Почему бы не поговорить о том, как ей жить с этой истерзанной тварью, как они будут ей помогать, что они с Доктором в целом планируют делать? У него же на любые вопросы есть ответ – Мышь проверяла, задавая даже самые сложные. Его мысли всегда чистые, как воды источника, прозрачные, как бусины на ее руке.
– Может, мазь не подошла, – он вернулся к столу, и, продолжая стоять, сделал пометку в тетради, – попробуем другую. Извини, что тебе пришлось это пережить, Мышь.
Не сел. Подошёл к открытому окну. Закрыл. Вдохнул. Открыл снова.
– А что с людьми вокруг тебя? Что-нибудь изменилось? Как хвост реагирует на них?
– Ну… сначала было хорошо. До того, как вот это произошло, – хорошо с ним. Даже думать получается, – у меня появились силы помогать другим, я знала, что могу сделать их жизни лучше. А потом эти силы вдруг исчезли и мысли были такие… нехорошие. И желания помогать не было. Стало казаться, будто все меня ненавидят. Даже сейчас это чувствую…
– Это не так, Мышка. Я тебя не ненавижу – ты чудесная. И наши ребята – все тебя любят, все о тебе спрашивают. Так. Хорошо.
Он всё-таки сел.
– Ты не думала, почему тебе так важно помогать другим?
– Ну а как? По-другому нельзя.
– Почему? – и снова встал. Закрыл окно. Проводил взглядом пролетающих голубей, – Многие люди спокойно живут ради себя. И это не плохо.
– Некоторым же суждено быть всякими… президентами там. Математиками, певцами, х… художниками. А кто-то должен другим помогать. Иначе… а жить просто так… кому ты вообще нужен, если ни на что не способен?
Сел, но сразу же встал, открыл холодильник и застыл.
– Доктор.
– …бутерброд будешь?
– Нет.
– Хорошо, – и снова сел.
– Вы меня слушаете?
– Конечно, Мышь. Да. Кому нужен… сейчас, запишу…
Он опустил взгляд на свои записи, положил на тетрадь ручку, но так ничего и не написал. Вряд ли он вообще видел хоть слово.
– Доктор, что-то случилось?
– Все отлично. Секунду, – он с силой провёл рукой по лицу, будто пытаясь стереть всю эту бледность, щетину, лопнувшие сосуды, опухшие от недосыпа веки… а еще, похоже, с того дня, когда Мышь в последний раз, он похудел килограмм на пять.
– Просто немного устал. Извини.
– Конечно, устали. Столько делаете.
– Часто думаю, что недостаточно. Так. Получается, тебе кажется, что твоя роль в мире – помогать другим?
– Док, у вас глаз дергается.
– Пф!
– Док?
– Пф-ф! Пф. Да.
– Что – да?
– Прости, Мышь.
– За что?
– Просто переживаю за Яна.
– А что с ним? Он же к дядьке собирался, – Мышь-то знала, что Ян далеко не к нему поехал, но она же не крыса, чтоб вот так сдавать, – вы с ним вроде нормально поговорили. Так спокойно.
– Мы с ним уже много лет пытаемся научиться говорить словами через рот, проговаривать проблемы и чувства, а не закрываться и втихую обижаться. Но, к сожалению, у него это получается только тогда, когда он пытается что-то скрыть.
– Оу.
– Давай вернёмся к разговору о тебе. Мы же здесь за этим, – Доктор улыбнулся, но глаз-то дёргаться не перестал. И бледность никуда не пропала, и закровоточившая десна – Боже, как же его все задолбали.
– Давайте я чай сделаю.
– Не… было бы здорово. Сделай, пожалуйста, – Доктор облокотился на стол и прикрыл глаза рукой. Интересно, сколько он не спал? Сколько смен поменял ради них, неблагодарных и лгущих в лицо? Мышь потрогала чайник и запустила кипятиться по второму кругу. Может посуду помыть?
– Вы боитесь, что он снова на наркотики подсел?
– И это тоже. Я же не идиот, знаю, что происходит в стране и о чем думают мои ребята. Вижу, в какую жопу всё катится. А Ян… вот надо ему всегда быть эпицентре катаклизма. А там уже недалеко скатиться, оправдать себя, что это чуть-чуть, ради дела, ради силы духа… он может сломаться, все могут сломаться, понимаешь? Там страшно и несправедливо, там жестоко, у кого-то все лечение может насмарку пойти. А кому-то станет даже хуже, чем в начале. Я ничего не могу с этим сделать. Они не слушают. Я не могу им помочь, я…
– Ваш чай, Доктор. Вот сахар, не знаю, сколько вы кладете.
Ее бедный Доктор обнял ладонями горячую кружку и закрыл глаза.
– Извини, что тебе приходится это слушать. Разнылся, как ребенок.
– Доктор, но я же слушаю, – Мышь подставила табуретку поближе к нему, заглянула в покрасневшие, набухшие от подступающих слез глаза. Раньше… да буквально несколько минут назад она думала, что Доктор идеален, что он может всё и всё знает. Но сейчас она видела, что это не так – насколько это не так. И это было… здорово. Круто. До идеала ей было не дотянуться, идти не рядом, а лишь по следам, но сейчас они говорили – и были – на равных. Сейчас они понимали друг друга, как никто и никогда.
– Да это все глупости, это от усталости… я просто не понимаю, что делать? Не могу остановить их, не могу запереть Яна дома, не могу… я делаю всё, что могу, но в последнее время чувствую, что всё бессмысленно.
– Неправда. Вы лечите.
– Мышь, я просто рассылаю чек-листы и говорю с вами. Я больше ничего не умею. Мне… не… мне кажется, я не совсем справляюсь. Совсем.
Мышь встала и обняла его, своего неидеального Доктора вместе с его огромным шипастым хвостом. Он тяжело лежал на плечах и давил вниз, к земле, сквозь землю, и как бы Доктор не сопротивлялся, с каждой минутой плечи опускались все ниже.
– Вы лучше всех на свете, – уверенно сказала Мышь. Блин, ну кто-то должен ему это говорить, а не просто силы высасывать и уходить довольненьким да поправившимся, – пошли они все нахер.
Доктор уткнулся в ее локоть, и хвост соскользнул с плеч, глухо ударившись о землю. Как Доктор ходил с ним? Как терпел? Сколько раз умалчивал, когда хотелось жаловаться или попросить помощи – Мышь знала, каково это. И сейчас она позволяла его хвосту тяжело лупить их по ногам, бить так больно, будто вот-вот сломаются кости – но ради них Мышь терпела. Доктор должен знать, что не один.
– Я всю жизнь стараюсь не быть эгоистом. Но уже не могу. Не могу спасти всех, понимаешь, Мышка?
– Понимаю… – она обняла его крепко-крепко, стараясь не прислоняться подмышками: от жара его тела и волнения она вся вспотела, – это правильно, Доктор.
– Мне стыдно, но я… я хочу сбежать, – он мягко отодвинул Мышь от себя и взглянул ей в глаза прямо и очень расстроенно… разочаровано. В себе самом, – есть знакомый, я когда-то ему помог. Можно добыть билеты на самолёт… куда-нибудь. Отсюда. Где спокойно. Я больше не могу жить в ожидании новой войны.
Сердце стукнулось о кости и упало, как подстреленная птица. Ее Доктор. Ее неидеальный Доктор, чистый Источник, лучший на свете человек, чувствующий вину даже когда собирается делать то, что сделал бы каждый. Ее любовь, ее спасение, ее будущее… Боже!
Вот что хвост имел в виду.
– Мышь… мы же с… можем… я ведь могу?
– Да, – уверенно, пусть и дрожащим голосом ответила она, чувствуя, как на нить, оборачивающую запястье, легла пока невидимая новая Истина, – Сначала для себя. Потом для других.
– Нервничаешь или молишься? – Ян выбросил докуренную сигарету в окно и, как всегда, протёр влажной салфеткой руки. Они стояли уже минут десять, и чем дальше, тем нервнее Мышь перебирала бусины на запястье.
– Мы кого-то ждем?
Машина и так уже была заполнена мужиками, их волосатыми руками, бородами и вонючим потом. Мыши оставалось благодарить судьбу за то, что ее посадили вперед.
Про дядю Ян, кстати, не соврал – тот был за рулём. Мышь сразу узнала его, а вот он, кажется, не вспомнил – и слава Богу. Она уже сто раз успела пожалеть, что откликнулась на сообщение Яна: «го с нами в Джунгли». Сдурила, как всегда, не подумала, в какую компанию попадёт… и что ей вообще там делать, в этом месте, от которого нужно было отвлекать Доктора.
На последний вопрос, правда, Мышь сама себе и ответила: она едет попрощаться. С Поварихой, с Цыганом, со всеми, кого повезет встретить. Вряд ли Доктор будет долго откладывать, так что, скорее всего, это ее последний шанс их увидеть. Кое-кому Мышь уже даже придумала прощальные слова. Она знала, что это должно быть что-то важное, открывающее глаза – чтобы они будто посмотрели на себя в отражении чистых неподвижных вод Источника. А подобрать правильные слова помогали Истины, которые Мышь уже усвоила и теперь перебирала одну за другой в поисках решения для каждого. А то, что уже родилось, записывала в тетрадь дрожащей из-за езды рукой.
И в чатах она всё подготовила: написала прощальные речи, не отправив – только кнопку нажать осталось. Родителям пока решила ничего не говорить. Делать это придется в последний момент, уже на пути в аэропорт, чтобы не смогли остановить. Мелкого, конечно, жалко. Мерзкий, но всё-таки брат, столько лет делили комнату…
– Стихи?
Мышь захлопнула тетрадь.
– Список будущих жертв, Ян. Ты первый.
– Звучит прикольно, я в деле, – ухмыляться то он ухмылялся, но Мышь видела, как ему некомфортно здесь находиться, как его трясёт от вида запихнутых под сидение пустых банок, стойкого запаха пота и гыгыканья над сортирными шутками. Еще бы – это не машина Доктора, где все чисто и комфортно, где ради Яна протирался каждый сантиметр в салоне. Это огромный, вонючий, грохочущий черный джип с тонированными стёклами – да, ребят, совсем не подозрительно. Единственное, как Ян мог отвлечься, пока полосатый хвост нервно бил по спине – курить или доколебываться до Мыши.
Вот что сказать ему она пока вообще не представляла. Ведь все началось с него: он познакомил ее с Джунглями и Доктором, он стал ее первой сильной влюблённостью – и он это знал. У них все было…сложно. Для такого прощания нужен подходящий момент – точно не сейчас, когда полосатый хвост почти в истерике.
Ее собственный тихо, спокойно лежал на коленях. Смазанный, плотно связанный, он почти не реагировал, и даже на мерзкие шутки о женщинах лишь слегка подрагивал. Всё как будто решилось в одно мгновение. Все тревоги, проблемы, страхи – всё это больше не имело значения. Ее больше ничего не терзало, не душило, не заставляло совершать необдуманные поступки. И эта свобода ощущалась… странно. Ведь всё так просто. Всего лишь нужно было понять, для чего она нужна.
Оказалось, что весь тот мир – он не для нее. В нем боль, хаотичные люди, злые слова и тревожащие звуки. Всё то, чего она так сторонилась – хвост показал ей, как неправильно ей находиться среди них, как бесполезно пытаться что-то сделать и исправить. Не быть Мыши ни художницей, ни примерной ученицей, ни хорошей дочерью и сестрой, ни даже Спасительницей Села. Хвост сделал всё, чтобы она, не раздумывая, согласилась бежать. Всё забрал.
– Гы, – Примат наконец вернулся с туго набитым пакетом, глубоко засунул его в багажник и уселся за руль, – ну че, братан вписался, человек пятнадцать будет.
Мужики довольно загудели.
– Пидор, слыш!
– Чего тебе? – отозвался Ян.
– Твой хмырь, которого хата, точно не припрется?
– Еще раз спросишь, и я вспомню твои уроки правильного ломания рук.
– Ыыы, не сможешь, – здесь, в компании своих, он гыгыкал еще больше – почти после каждого слова, – от вида крови тачку заблюешь, чистюля.
– Урод. Да Боже, ты можешь не делать это хотя бы пять минут?!
Примат харкнул на землю через окно и поднял стекло. Завоняло сильнее.
Что ж. Зато чуда не случилось, и они не помирились тут же, объединённые общим делом. Иначе бы Мышь подумала, что вообще не понимает людей.
Джунгли были непохожи сами на себя. Даже бесконечные тропы и лесные дороги не были способны вместить весь этот шум и грохот. Там, где раньше встречали обнимашками, теперь новоприбывших одарили лишь многозначительным кивком. Даже Мышь. Будто она тоже была частью происходящего беспредела.
А есть здесь кто-то из своих? А как понять, где свои? Ян сразу воспользовался ситуацией и смылся подальше от дяди, знакомых лиц Мышь не видела, все ходили туда-сюда, иногда даже не закрывая двери, и Мышь, бывавшая здесь лишь раз, поначалу растерялась. Но потом вспомнила правило и пошла, куда хочется: Джунгли всегда приводят туда, где ты должен быть.
Но в этот раз они почему-то выводили не туда. В одной комнате смотрели новости. В другой два мужика вели политический спор. В третьей Нуря, уже переодетая в ботинки, описывала угол. В следующей, несмотря на то, что Мышь шла по прямой, снова оказался Примат. Он поставил на большой стол (это едальня, что ли?) пакет, с которым приехал, и собравшиеся вокруг него начали радостно доставать перцовые баллончики, ножи… прекрасно. Теперь Джунгли еще и не такие безопасные. Теперь все вокруг прямо дышит нарастающим раздражением и жаждой творить глупости.
– А ну, выметайтесь отсюда с этим барахлом! – из-за холодильника вырулила Повариха, потрясывая половником, – увижу хоть одну эту дрянь рядом со мной, на башку кастрюлю надену и буду играть имперский марш! Дебилы.
– Поваришенька! – Мышь пропустила ворчащих мужиков, и бросилась к своей спасительнице.
– Привет, Мышондель. Ты чего тут забыла? Решила присоединиться к путешествию в снежные ебудали?
– А?
– Ну, в Сибирь. Забей, – Повариха повернулась обратно к плите, на которой кипели одновременно аж три кастрюли с чем-то аппетитно пахнущим, – так ты с нами?
– Нет, я…
А вот как-то неловко вдруг стало говорить: «уезжаю с Доктором, мы не вернёмся, прощай». Она же пока здесь, никуда не уходит, а если они потом еще раз столкнутся? Получится неловко.
– Помочь?
– Как? Убить половину, чтобы уменьшилось количество ртов? Идея супер, вперед.
Мышь натянуто хихикнула. Выглядела Повариха не очень – как и все вокруг. Который это бесполезный митинг по счету? Сколькие из них уже отступили?
– Так ты похавать пришла? Глянь в холодильнике, если что-то осталось.
– Туду-ду-ду, труба зовёт, солдат, – как они все время умудряются заворачивать круги? Ян подошёл к ним и заглянул в кастрюлю, – народ передавал, что хочет кушать.
– Передай им, что мне глубоко и искренне насрать. Уберись отсюда. Самому-то норм? Срач повсюду. Ручонки к швабре не тянутся?
– Я стараюсь не смотреть по сторонам, – он брезгливо стряхнул в салфетку крошки со стола, – пока терпимо.
– Док, видимо, не рассказывал тебе, что все такие планы заканчиваются кровью.
– Он рассказал мне только, что вы нихрена не сделали и быстро стухли. Ему до сих пор за это стыдно. Хм, может он не с нами, потому что не хочет позориться по второму кругу? Хах? Ха-ха.
Хвосты ударились друг о друга, поднялось неслышное человеческому уху шипение. И это чувство осталось, даже когда Ян ушёл. Это неправильно. Разве не должны все здесь беречь и любить друг друга? В этом же суть этого места и работы Доктора.
– Как… как Актриска?
– Норм. Держится, – Повариха мрачно поскребла половником, – недавно выбралась тут из этого обоссанного уродами бункера на спектакль. Знаешь, оно того стоило. Она правда хороша. Хотя с ее здоровьем лучше б уж в веб-камщицы пошла.
«А ты не пришла». Хвост только шевельнулся – не ударил и не ударился. Круто.
– Если не помогаешь, сдристни, лады? Места мало.
– Конечно. Я ухожу.
Жаль, что Повариха не заметила, насколько она изменилась, как спокоен был хвост, когда она это сказала, какой решительный блеск появился в глазах, как сильно она отличается от всех, бегающих вокруг. Для них это было просто еще одним местом, где можно потусить перед очередной мясорубкой, а для нее здесь началась новая жизнь. Джунгли стали тем местом, где маленькая Мышка наконец обрела свободу. Перед тем, как уйти, она еще раз окинула взглядом кухню – здесь всегда было вкусно и здорово. Подошла к списку правил, прикреплённых магнитом к холодильнику – написаны рукой самого Доктора. Мыть посуду, если есть силы, не мыть, если их нет… он так добр ко всем, и никто не знает, как тяжело ему это даётся, как неподъемен его хвост, сколько на его плечах ответственности и чувства вины.
Если ли здесь хоть кто-нибудь, для кого это место значит также много, как для Доктора и его Мышки?
Она позволила Джунглям вести ее, простив прошлые ошибки. Она обходила людей, прикасалась к вещам, дверям, стенам и спискам в каждой комнате. Скоро от нее здесь даже воспоминания не останется – выданная домашняя футболка станет чьей-нибудь еще. Но будет ли здесь без них с Доктором жизнь? Или все забросится, разрушится, распадется – и все разбегутся, как крысы на свету?
Мышь прошла через спальню, где впервые, кажется, ей удалось поспать спокойно, прошла через оральню, где держали Цыгана после срыва, прошла читальню, где могла бы провести еще много вечеров за домашкой или читать вместе с Доктором, вошла в игральню. Все эти игры – это же не игры вовсе, Доктор придумал их не для развлечения. Они помогают, спасают, удерживают хвосты… в новом месте придется всё строить заново.
Не обращая на толпу, собравшуюся в игральне, Мышь прошла ее насквозь и положила руки на шершавую стену. Джунгли теперь стали слишком громкими, но в них сохранился запах и чувство тепла. Скоро здесь снова станет мирно… но их уже не будет.
Было так громко снаружи, но так спокойно и тихо внутри.
Мышь прислонилась к стене лбом и глубоко вздохнула, а эти всё так и шуршали, даже не повернувшись в ее сторону.
– Да пихайте вместе с обложками. Так найти проще.
– Возьмете на нас кредиты? – попытался пошутить кто-то.
– Да-да. Ха-ха, – надо же. Костюмчик, – права лучше тоже оставить. А телефоны сюда. Да хватит трястись, никто их здесь не возьмёт. А вот там можете их лишиться.
Костюмчик… он ведь был и здесь, и на квартире, он ведь всё видел и слушал – обитатели Джунглей, они такие, чувствуют чужую боль. Мышь вздохнула снова, глубоко, подняв и опустил плечи. Трудно было не заметить того, кому так плохо, кто нуждается в поддержке – она же прощается! Но нет. Даже когда все разошлись – а она осталась! – никто не подошёл к ней, даже не задержался.
И, кажется, Мышь начинала понимать, почему.
Внутри нее было тихо. И спокойно. Головой она понимала, что это потрясающее место, что она никогда его не забудет, что расставаться больно, но хвост висел перевязанный и безучастный. Не бил, не выкручивал, не сжимал горло, не душил рыданиями, не мешал жить. Ничего из того, к чему Мышь уже привыкла.
«Ты была-то здесь всего раз…»
Но она ведь правда больше не вернётся! Чтобы создать подобное место требуются десятилетия – значит там, куда они отправляются, пока что не будет ничего. Здесь столько воспоминаний, столько важных мыслей… нет, бинт не поддался. Он будто намертво прилип к хвосту, и где-то под ним Мышь ощущала медленно разрастающуюся чешую.
Она ведь совсем не умеет привыкать к новому. Поначалу ей будет очень-очень плохо, очень тяжело даже рядом с Доктором. И сейчас ей так грустно, что аж до слез. Нет? Почему нет, ты почему так спокойно висишь?
Мышь хотела изо всех сил ударить по стене, но получилось только слегка шлёпнуть – в последний момент кулак задержался, не давая причинить себе боль. Но сколько злости в ней сейчас! Она уезжает навсегда, ух! На! Все! Гда! А они носятся тут со своей революцией… вон, чертов Цыган опять толпу привёл, будут теперь тут паранойно шушукаться, что кто-то среди своих предатель! Мышь вышла, хлопнув дверью – но не очень сильно. Попала в толпу и толкнула кого-то плечом – немножко, и рванула к выходу. Чтобы не происходило с хвостом, есть здесь одно место, где она точно будет чувственно чувствовать чувства. И от таких чувств даже этот новый бинт исчезнет, загорится прямо на ней – и дотла!
Зимняя холодрыга и весенние дожди размыли многие надписи, а от нарисованной мыши остались несвязные куски. Скоро они превратится в грязные подтеки, и кто-нибудь недалёкий намалюет сверху свое имя. Но пока…
Больше всего на свете Мышь ненавидела рисовать. И когда она вытащила из сарая ведра с краской и взялась за кисть, внутри что-то пробудилось, и хвост слабо ударил по бедру.
«Ты не умеешь».
«Ладно в тетради, но здесь кто-нибудь может увидеть».
«Пойдет потом спрашивать, кто испортил забор».
Чувствуя, как под бинтом дрожит чешуя, сжав зубы до боли Мышь сделала первый мазок – и почти расплакалась. В каком состоянии она была в прошлый раз, если смогла нарисовать целую мышь?
Хотелось плакать, но слез не было. От плохих мыслей было неприятно – но не больно. Мышь поправила рисунок, но этого было недостаточно. Не хватало какой-то детали, следа, оставленного на прощание. И тогда Мышь нарисовала море – несколько мазков синей и белой красками на самом краю забора. И волну, большую, сильную – она будто вот-вот должна была накрыть, утопить все имена, кривые дурацкие рисунки, хаотичные каракули. Все должно было погибнуть, кроме единственного живого существа – Мыши, притаившейся на другом берегу.