Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов
Мучительно было это всё обнаружить. Ладно, «Ивана Денисовича» расхватали жадные соревнователи, «Раковый корпус» поплыл без моего управления, но эту-то книгу я озаботился передать в верные руки, – и что же прочтут и поймут американцы?
Английский «Коллинз» по первым же пробам отказался от американского перевода. Однако составленная им самим группа переводчиков (под общим псевдонимом)[93] тоже спешила отчаянно, не смогла перевести согласованно и удовлетворительно. Анализировали мы в Москве и их перевод, и тоже наплакались: не многим лучше.
(Теперь Карлайл сочиняет, повторяет и настаивает, что всякие такие промахи английского перевода содержались не в их книге, а в какой-то «пиратской», от МГБ. Но всё – выдумка, оправдательная: мы ж не слепые, видели, чьё издание анализируем, а никакого третьего английского издания «Круга», кроме харперовского и коллинзовского, не существовало!)
А ещё же Карлайл, меня не спрося, подписала с «Харпером энд Роу» передачу им на «Круг» и мировых прав и, значит, распространение его на всех европейских языках. (Карлайл о том сама раньше не подумала, и со мной в Москве о том разговора не было, я с нею имел в виду именно и только американское издание, – не важно: подписала она теперь и мировые.) Месяцами позже от приехавших стариков Андреевых я узнал как о готовом факте: что публикация произойдёт сразу в пяти странах. Ну что ж, пусть так, думал я: сильнее удар, радовался. Но если Карлайл, «отдавшая всю жизнь» моим делам, не могла хоть американский перевод издать в хорошем качестве, то где уж там следить за остальными переводами? Да «Харпер» и Карлайлы только указали жёсткий единый срок мировых публикаций – распространение же книги передали международному литературному агенту Эриху Линдеру, а тот тем более утруждался лишь получением своих процентов, а не качеством переводов. (А я именно в этот апрель 1968 в письме в «Монд» – «Униту», тревожась о качестве переводов, публично напомнил: «кроме денег существует литература».)
Ещё горше был загублен французский перевод. Есть и прямое признание издателя Робера Лафона (в письме к Полю Фламану, моему достойному представителю, но уже с 1975 года), что они получили американский перевод «Круга» раньше русского текста, и переводили с английского, и на всю работу имели четыре месяца. Это видно и по книге[94], без его признания. Книга переведена чудовищно, ко всем ошибкам американского перевода добавлено множество своих ошибок, непонятностей и небрежностей, есть у меня и этот анализ. (Отмечалось во французских газетах, что даже строфа «Интернационала» не воспроизводила истинный французский текст, а – через двойной, вернее, тройной перевод.)
В немецком переводе, где работали две разных переводчицы, я и сам вижу, как повторены все нелепости и промахи американского, – значит, переводили тоже не с оригинала, а с английского[95]. (Непонятно, почему Карлайл, взяв на себя мировые права, вовремя не давала европейским издательствам исходного русского текста?)
Так Карлайл швырнула мой «Круг» на растопт, изгаженье и презрение и считает, что оказала величайшую помощь утверждению моего имени. И что «Круг» был всё-таки разгляжен черезо всё изуродство (а во Франции даже удостоен премии лучшей книги года) – он обязан, очевидно, только своей конструкции, не уничтожимой ни в каком переводе, и тугой спирали сюжета. Удивляться надо, как через муть этих кромешных переводов пробивались события и лица.
Сидя у нас там, в СССР, под прессом, – что такое подобное можно было вообразить? Мы ставим головы против всемогущего КГБ, а уж наши доверенные друзья на Западе – и вообще все свободные люди – конечно крепко держат наше рукопожатие, они-то сочувствуют нам! Одновременный в пяти странах выход моего «Круга» тотчас же за разрозненным появлением «Корпуса» – казался грозным залпом! Но, болезненно для меня, ни языка моего, ни местами смысла, ни самого автора представить было нельзя.
А весной 1968, ничего того ещё не ведая, мы как раз кончали «Архипелаг». И под Троицу 1968 – удалось отправить его, в те же руки, Карлайлам, – и отправка эта, и сами эти Троицыны дни казались нам святым зенитом жизни: по-шёл, по-шёл и «Архипелаг» за «Кругом»! В путь добрый!
Я просил Карлайлов организовать перевод «Архипелага» года за два, в полной тайне, оплачивая перевод из моих гонораров «Круга» и поэтому не нуждаясь ни к какому издателю обращаться и открываться. (По западной практике, аванс и деньги в срок, – такой независимый от издательства перевод вообще был бы невозможен, не будь уже авторских гонораров от напечатанного «Круга». Но деньги же были в безраздельном ведении Карлайлов, они оплачивали и свою комиссию, и своего адвоката, и свои шаги, и своё бездействие, – а что ж никаких сведений о ходе перевода?)
И вдруг весной 1969 доходит до нас страничка из журнала «Тайм»[96] (тираж многомиллионный) – и в нём читаем открыто название «Архипелаг ГУЛаг»!!! – о ужас! – и будто манускрипт ушёл на Запад без ведома автора, и за ним жадно охотятся западные издательства! Какой кошмар! Откуда эти сведения? Мы-то знаем верно, что ни один экземпляр больше никогда никуда от нас не ушёл, – и не могли же наши благородные друзья нас так предать?
Опять – ощущение подтопорной беззащитности. И – раздетости. И – осквернения.
Ева ищет связь, оказию, гоним тревожный запрос: откуда это? Если от вас – то остановите же, не смейте! должна быть глубокая тайна!
Ответ не менее возмущённый: от нас ничего не могло просочиться, это – от вас.
Но мы-то знаем, что не от нас. Но и ГБ – всемогуще! Долгая тревога на сердце. (Что Карлайл прямо назвала «Архипелаг» своему издательству – мы узнали много позже, уже на Западе. А почему ж бы ей не похвастать и каким-нибудь друзьям? Вот среди них, а может, от издательства, узнала Патриция Блейк, она-то и написала в «Тайме», чтобы блеснуть своею журналистской осведомлённостью.)
А между тем шли месяц за месяцем и, по сведениям Евы, перевод «Архипелага» всё не начинался. Да как же можно?! – книгу о страданиях наших миллионов, книгу, которую мы дорабатывали, почти не имея времени на дыхание, на еду, не оглядывясь на лес берёзовый подле нас, – и эту книгу не начинать переводить, не торопиться? Ева фыркала смейно мне в ответ: «Ну дайте же людям полежать на флоридском пляже!» О, если б только на пляже! о, если б только этот год один! Карлайлы отдали Уитни первый том, затем второй. По своему сочувствию к делу и трудолюбию он опять безплатно взялся, сделал начерно оба тома к июню 1970, принялся и за третий. И по словам теперь самого Уитни: Карлайлы какое-то время поработали на «шлифовке» первого тома, потом покинули эту работу (да и к лучшему, чем наводить их «глянец»). Как и раньше с «Кругом», их и с «Архипелагом» интересовала, приходится думать, не многотрудная работа над текстом и не будущий ход книги сквозь западные умы – а взлётный предстоящий момент продажи «Харперу» мировых прав на «Архипелаг». Но от меня не поступало разрешения на продажу таких прав.
Как-то приезжал в Москву брат Ольги Саша Андреев, сам и отправлявший плёнку «Архипелага» в 1968 через границу[97]. Мы встретились с ним на кухне Надежды Яковлевны Мандельштам, которую ему естественно было посетить (так и Н. Я. включается в наши «невидимки»). И он передал настойчивую просьбу сестры написать ей письменное разрешение на копирайт (и притом мировой) «Архипелага»! Опять то же самое: чтоб через границу повезли такую бумажку: я сам отдаю «Архипелаг» для западного печатания! Нет, двум таким мирам нельзя было друг друга понять! Я отказал, конечно. А Карлайлы – теряли интерес к продвижению «Архипелага», раз нет гарантии мирового копирайта, чего уж так хлопотать?
Между тем все эти годы, после 1968, половина моей твёрдости была – что «Архипелаг» отправлен, что он в надёжных руках друзей, ну и конечно же переводится (и, по простору времени, наверно, отлично). И – грянет!! и ударит по нашим злодеям, как только я скомандую!
Иногда приезжали старики Андреевы (в свой отпуск – в СССР как советские граждане), и с ними тайно встречались то я, то Аля, дважды, помню, опять на квартире Н. Я. Мандельштам, где «потолки» опасные, – и мы не говорили, а писали многими получасами, мало продвигаясь в обмене сообщениями. И я долго не вник, не способен был понять, что же именно происходит с моими книгами. Добрые старики и сами точно не знали: «переводится», «будет несколько позже». Набирались у них ещё вопросы: то – в какие сроки какие другие мои произведения (из первоначальной плёнки, ими увезенной) пускать в ход; то – как поступать, если меня прикончат? то – не надо ли пока благотворительности какой устроить на Западе, всякие тамошние детские сады? (я сказал – нет: если что от всех оплат и трат останется – всё обернём на нужды русские). Но из деликатности не дошло до лобового вопроса: а как же? как же их дочь и зять справляются с переводом? Сказал я старикам, смягчая, что перевод «Круга» далеко не удовлетворяет меня, – тут Ева на меня зацыкала, что я судить не смею, и старики уверяли, что «по-английски звучит безупречно». Однако отзыв мой они передали дочери, и Карлайлы оскорбились смертельно. Если до того они и собирались «поработать» над «Архипелагом» – то уж впредь охота отпала (оно и к лучшему). Так мы никогда и потом ни строчки их трудов по «Архипелагу» не видели, хотя О. Карлайл ещё много лет уверяла, что «была сделана огромная работа».
Тем временем подходила пора начинать и другие переводы «Архипелага» на иностранные языки, не только же на английский. Однако единственный текст за рубежом был в руках Карлайлов. Надо было получить от них копию. Летом 1970 Бетта ездила в Женеву к В. Л. Андрееву и самым мягким образом выразила просьбу получить текст для немецкого перевода. В. Л. принял чрезвычайно болезненно: что это поведёт к разгласке, растеканию, – он ведь оставался советским гражданином, тем более всего опасался. Только и дал Бетте почитать фотоотпечатки без выноса. И Бетта отступила, не настаивая больше. Просить же у Ольги она не бралась, уже тогда находя её невыносимой. Дала знать нам, что – отказ. То и был твёрдый отказ самой Ольги. Мы с Алей приняли такой отказ как чудовищный. Мне, автору, они отказывают в моём тексте? я не могу сам дать старт переводам? значит, они уже числят за собой те мировые права на «Архипелаг», которые я им не передавал? (Вот с этого-то момента Карлайлы и прекратили «шлифовку» уитневского перевода: потерялся смысл! И перевод надолго застыл после первичной стадии.)
Так что ж, нет выхода, неизбежно нам вторично предпринять ту же страшную эпопею: заново переснимать «Архипелаг» и заново искать путей отправить на Запад? (А за три года, что прошли от первой отправки, обстановка вокруг меня резко обострилась, слежка за квартирой была круглосуточная, и за каждым шагом моим, семьи и друзей. Теперь несколько человек рисковали свободой и жизнью: надо было снова доставать три тома из дальнего хранения (А. А. Угримов) – фотографировать (Валерий Курдюмов) – где-то близко хранить скрутки плёнок – затем передавать их цепочкой до французского посольства, когда Анастасия Дурова найдёт путь отправить их в Париж, а там ещё чтобы курьеры не проминули Никиту Струве.
Так свелась ни к чему вся наша Троицына отправка, вокруг которой столько было тревог, смятения и надежд. Все прежние риски ушли в тупик и в ничто. Не с теми людьми связались. Надо – безошибочно выбирать, кому доверяешь. А это – труднее всего.
Второй пересыл «Архипелага» оказался куда мучительнее первого: подтверждения о благополучном исходе мы в неизвестности и напряжении ждали три месяца! – до мая 1971. Но теперь уже и мы, соответственно, не сообщали о нём Андреевым – Карлайлам, а начали сосредоточенно, молча переводить на немецкий, затем французский и шведский. Мы хоть получили свободу выбирать переводчиков и вести работы.
А ещё в конце 1969 у меня завёлся на Западе адвокат, доктор Хееб. Узнав о том, Карлайлы встревожились ужаленно: ещё какой-то новый доверенный? с кем-то делить права? Тут ещё и Бетта, чья чёткость и прямота пришлись Ольге как ножом. Через Еву раздалось к нам от Ольги острое раздражение и уведомление, что они считают мой шаг рискованным, адвокату моему не доверяют и, во всяком случае, сотрудничать с ним не хотят. И ещё, и ещё раз передавали, что не хотят ни с кем «делить ответственность». И старики Андреевы в очередной приезд резче обычного выразили неодобрение и недоверие Хеебу, и даже передали нам такой слух, что Хееб… коммунист? (Ну, быть не может! ну, вот бы влипли!)
Так между двумя нашими действующими на Западе силами в 1970–71 создались натянутые отношения. Искры и треск разрядов доносились к нам с обеих сторон. И – вдруг? – в начале 1972 Карлайлы неожиданно признали: да, конечно, мы понимаем, адвокат необходим, защищать всю широту интересов. И даже – ласково о Хеебе! (Только к Бетте не смягчились.)
Мы и порадовались, ничего не поняв. Вот, меж добрых людей всё решено отлично.
______________
Адвокат на Западе! Как это ново придумано! Как это дерзко звучит против советских властей! Мы долго радовались и гордились таким приобретением.
Столкновение Востока и Запада, двух разных типов жизни, отлично проглядывает в сцене, как мы этого адвоката брали. (Почему – адвоката, а не литературного агента? – а мы просто не знали о такой ещё специальности.) На квартиру Али на Васильевской улице Бетта привезла стандартный швейцарский типографский бланк на немецком языке с перечнем всех разнообразных доверяемых видов деятельности, их была там юридическая полусотня, трудно представить, какой бы вид не охватывался. Оставалось проставить фамилию адвоката, мою подпись и дату. Только стали мы с Беттой вчитываться в этот густой перечень (всё же мужицкая оглядка тревожно предупреждала меня, что нельзя уж так безмерно всё доверять, слишком много написано, – но и новый же не составишь, а какие случаи действительно понадобятся моему будущему защитнику, как предугадать?) – вдруг стук в наружную дверь. Аля пошла открыть – водопроводчик, но не обычный жэковский, хорошо известный, а какой-то совсем новый. Говорит: ему надо в ванной краны проверить. Что? почему? не жаловались, не вызывали. А уже дверь входная открыта, как-то и не запретишь. Аля пустила его (а дверь нашей комнаты плотно притворена, и мы затаились) – он прошёл в ванную, покрутил какую-то безделицу, ничего не сделал и ушёл. Очень подозрительно. Так и поняли, что это – ГБ, хотели засечь иностранку в нашей квартире. Мы-то затаились, а пальто гостьи на вешалке в прихожей висит… Под этим ощущением осады и опасности для Бетты выходить – и текла дальше наша встреча. И уже не вчитывались мы так подробно в список, и ясно было, что не откладывать же до другого приезда Бетты через полгода или год, и ничего уже тут нельзя исправить, а надо подписать. Мы о водопроводчике думали, а не – какие последствия могут быть от этой генеральной доверенности. И большая забота: ведь эту бумагу Бетте сегодня, пожалуй, нельзя выносить с собой. Значит, надо её оставить в нашей квартире, затем вделать во что-то, в конфетную коробку, в таком виде Бетта повезёт через границу.
Да, так всё же: кто этот адвокат? Швейцарец, доктор Хееб, Бетта лично знает его, очень честный, порядочный человек. Ну чего ж нам ещё? Честный, порядочный – это самое главное, и нейтральный швейцарец – это тоже неплохо. Расспрашивать некогда, думать некогда, ладно, скорей! Я подписал. Свершилось! – у меня на Западе полновластный доверенный всех моих дел. Какая находка! Какая опора теперь у меня! Ну, поиграйте со мной, попробуйте!
Уговорились так: вся важная связь по-прежнему идёт через Бетту по левой, а уж она из Австрии по телефону или прямыми поездками согласовывает с доктором Хеебом.
Да скоро явился и случай спасительной защиты. В декабре 1969 начала «Ди Цайт» печатать «Прусские ночи», подкинутые ей всё тем же неутомимым «Штерном» с просьбой от моего имени: как можно скорее печатать!! У самой «Цайт» не хватило соображения, что такую вещь печатать нельзя, сильно преждевременно, губительно для меня ещё и с новой стороны, – да поверили «Штерну». Но вот доктор Хееб только подал голос – и печатанье остановили!
Что ни шаг на Западе, самый простой шаг, вызывает суд – была для меня полная неожиданность, и резко неприятная: этой атмосферы напряжённых гражданских исков у нас там не было совсем. Вот, имея адвоката, значит надёжно оградив свои права на Западе, я в 1971 впервые спокойно печатал в Париже «Август Четырнадцатого»: русское издание у «Имки», а дальнейшие переводы устроит доктор Хееб. (Но я упустил предупредить его о русском «Августе» заблаговременно, ему тяжело пришёлся внезапный мировой штурм издательств: срочно требуют права на издание, конечно с бешено-поспешными переводами.) Кажется – при адвокате ничего не должно случиться худого? Но сразу совершаются три пиратских издания – и на русском! и на немецком! и на английском! И по всем трём возникают суды.
Наше русское издание вышло в июне 1971[98] (от самиздата мы «Август» до тех пор удержали), иностранные не могли перевестись и появиться раньше 1972. И вдруг осенью 1971 в Германии в издательстве «Ланген Мюллер» взорвался готовый немецкий перевод![99] Вот тебе на! Да как же они могли успеть? невозможно за 3 месяца качественно перевести и издать книгу в 500 страниц!
Как по-старому не было у меня адвоката – мог бы я только протестовать газетно. Но наличие адвоката, напротив, обязывало начинать процесс: если не протестую – так это я сам и напечатал! Хееб и начал судебный процесс в октябре 1971. (Я ещё только долечивался от гебистского отравления рицином, нам с Алей было вообще не до того.)
Теперь, через несколько лет, когда представлены все объяснения, история публикации «Августа» по-немецки вырисовывается так: ГБ скопировало мой текст тотчас, как я кончил книгу – осенью 1970, очевидно у кого-то из «первочитателей» – надеюсь, без ведома его. После того как выяснилось (начало декабря), что я не поеду за Нобелевской премией в Стокгольм, решено было состроить такую провокацию: организовать печатание книги на Западе, а затем обвинить меня в самовольной публикации «антипатриотического» романа. Публикация «Августа 1914» не принесёт никакого вреда Советскому Союзу – зато, думалось, даст хороший повод пугать меня, травить, вынуждать к отречению, а то и судить.
ГБ, видимо, планировало так. Именно то, что «Август», в отличие от «Круга» и «Корпуса», не ходит в самиздате, – как раз и облегчает обвинить меня в передаче на Запад, если книга появится там. Но издательство должно быть солидное. И значит, надо ему чисто передать рукопись: издатель должен верить, что это – по воле автора, однако ни сам автор, ни адвокат не должны о том узнать. Что совершенно не приходило в голову КГБ – что я действительно напечатаю книгу сам, открыто, от собственного имени. Торопились они, торопился и я, два минных подкопа шли скрытно друг другу навстречу.
К Новому (1971) году в Москву приехала из Германии мадам Кальман, вдова композитора. Она встречалась с Ростроповичем и спрашивала его обо мне, даже просила походатайствовать, чтобы следующую книгу передали через неё. Ростропович обычно всем отвечал с высшей любезностью, может, какая и проскользнула у него неопределённая фраза полуобещания, но в Жуковку на свидание со мной он её, конечно, не повёз, как и не возил ни одного иностранца за все мои годы там, и правильно, да и мне ничего не передал об этом случае. Тем не менее, воротясь в Германию, мадам Кальман издателю «Ланген Мюллера» Фляйсснеру рассказала о встрече со мной в Жуковке: живёт в ужасных условиях, питается картофелем и молоком (по-советски – так ещё неплохо!), смертельно болен, выглядит столетним, ежедневно ждёт ареста и ссылки в Сибирь, совершенно запуган. Очень хочет срочно напечатать «Август Четырнадцатого», совсем не интересуясь гонораром, но боится передать рукопись сам, её надо получить у адвоката Хееба, и сделать это издательство может только через мадам Кальман, никому другому Хееб не отдаст. (Именно этот фантастический рассказ и позволяет думать, что мадам Кальман сама – не жертва интриги.)
Напущенная мадам Кальман таинственность заставила издателя Фляйсснера отдаться любезным услугам посредницы. Она отправилась 18 января в Цюрих, там якобы предъявила Хеебу косо оторванную часть билета с московского концерта Ростроповича, билет совпал, – и тем якобы получила рукопись «Августа»! – только с условием: глубокой тайны! (Ничего подобного, разумеется, не было, к Хеебу она не являлась.) Издатель Фляйсснер доверчиво, с радостью взял рукопись. Он искренно верил, что – от меня[100].
Так КГБ прекрасно обыграло существование Хееба: не было бы моего адвоката – КГБ искать бы, искать, состраивать правдоподобную передачу в издательство – «от меня».
Теперь понятно, что, когда в начале апреля 1971 стали советские журналы получать мои предложения напечатать у них «Август» и запрашивали, ясно, КГБ, – там только смеялись. Конечно, командовали журналам не отвечать мне, чтобы бумажкой не подтвердить моего алиби – что я хотел печатать роман в СССР. А я, не получая их ответов, тоже смеялся: не отвечаете? вот и ладно, не придётся тормозить парижское издание.
Внезапная публикация «Августа» в «Имке» в июне 1971 была для расчётов ГБ опрокидывающей неожиданностью (да почему ж агентура такая слабая? ведь типография Лифаря – была неохраняемая, открытая): сам посмел, да ещё свой копирайт объявил! По сути, вся воровская махинация КГБ на том бы и лопнула, да уже машина разогнана, не отступится затянутый в дело «Ланген Мюллер». (Уже и переводит у них книгу один из лучших переводчиков с русского Александр Кемпф.)
А Хееб отдал немецкие права издательству «Люхтерханд» (по совету Бетты, она знакома была с ними).
И начался между двумя издательствами суд – да какой долгий! до 1977 года, 6 лет до окончательного решения. Попав в Европу, я склонялся к примирению: оказался перевод «Ланген Мюллера» лучше, чем коллективный люхтерхандский. И что же, останавливать хорошее издание, уничтожать тираж? Какое-то варварство! Однако вся наша западная сторона настаивала, что надо досудиться и победить (и тем пустить мои книги под нож!..). Я ещё тогда в судную проблему не вник, чужой мир…
Ещё о судах вокруг «Августа». Опять пузырём из лужи попёр тот Флегон, да как: перефотографировал уже изданную «Имкой» книжку, несмотря на ясный копирайт, натолкал туда не относящихся к роману фотографий – и всё это нагло издал от себя[101]. «Имка», по западному обычаю, подала на него в суд. И опять потянулось на несколько лет – но не наказали Флегона: он объявил себя банкротом, и наша же сторона платила все судебные издержки.
А оборотчивый Флегон – первоклассный мастер судиться, вся душа его в сутяжничестве, тем временем он не дремал: стал судорожно переводить «Август» на английский и уже предлагал продавать «Обзерверу» по кускам и «Пингвину» для мягкого издания. И так возник третий суд по «Августу»: на Флегона подало издательство «Бодли Хэд», остановить эти эксперименты. Флегон оправдывал свои действия ложью, что будто бы «Август» уже ходит в самиздате, а потому не принадлежит «никому». (Его явное постоянное намерение: сорвать копирайты моих книг.) Но как ни юлил, не мог назвать никого, кто б читал «Август» в самиздате, – да он и не ходил там, пока не вышел в «Имке». И ещё настаивал Флегон: что по советским законам я не имел права давать доверенность Хеебу и потому полномочие недействительно. (Всегда бы Флегона поддержал Луи, хорошо с ним знакомый и связанный в операциях, но сам был фигурой одиозной, явный кагебист, и они свою связь скрывали. Впрочем, замечено было, что Луи в 1967 «продал» мемуары Аллилуевой именно Флегону.) Однако английский судья Брайтман запретил Флегону английское издание «Августа» (тогда Флегон стал продавать его за пределами Великобритании), но при этом вынес и расширительное важное решение: что хождение в самиздате не может рассматриваться как первое издание книги и, значит, копирайт не принадлежит Советскому Союзу. Это создавало британский прецедент и на будущее защищало право самиздатских авторов быть владельцами своих книг. (Впрочем, английский суд не довёл дело до конца: непобедимый в судах Флегон если и проигрывает, то ничего не платит, объявляя себя банкротом, а через несколько лет это даёт ему право утверждать, что раз суд не назначил ему платить штраф и судебные расходы – значит, он и виноват не был.)
Итак, с доктором Хеебом, от первых недель после моей доверенности, я дерзко затеял, помимо «левой», переписку открытую, через советскую почту, – пустопорожнюю, но респектабельную, пусть цензура читает. (Мои русские письма он пересылал потом Бетте, она переводила ему по телефону, а его ответные ко мне немецкие я легко читал.) Иногда и так я использовал эту переписку: предупреждал (гебистов…), в чём твёрдо не уступлю ни за что или какие козни тут против меня готовятся. И ГБ – из расчёта? из собственного интереса? – этой переписке почти не мешало.
Попросил я Хееба прислать его фотокарточку – прислал. Ох какой солидный, пожилой, сколько основательности в его широкой крупной голове на широких плечах. И – с трубкой в поднесенной ко рту руке, задумчиво, – по-ло-жительный тип! Однажды поехал к нему в Швейцарию с плёнками Стиг Фредриксон – очень хвалил, понравился Хееб и ему: внушительный, серьёзный.
А однажды вместо письма приходит (на московский наш адрес, на Тверской) извещение на моё имя о ценной посылке от Хееба. А я-то – в Жуковке, у Ростроповича; пыталась Аля как-нибудь получить без меня – нет, только лично сам, и с паспортом. А мне выезжать в Москву по заказу – зарез: каждый раз что-нибудь секретное на руках, а дом остаётся пустой, надо основательно прятать. По сплошной моей работе выезжаю в Москву нечасто, и всегда тамошний день плотно нагружен. Но и откладывать же нельзя: наверняка что-нибудь очень важное. А пояснительного письма о посылке нет. Наконец поехал, добрался до центрального телеграфа, получил какую-то крупную, но лёгкую коробку. Принёс домой, Аля распечатала: шарабан на деревянных колёсах, игрушка для детей – подарок от фрау Хееб. Милое, милое добродушие… Нет, двум мирам друг друга не понять.
Но так я облегчён и укреплён самим существованием Хееба, что пишу ему, по левой, летом 1971: «Эти полтора года, как Вы вошли в свои права, я испытываю большое моральное облегчение, даже покой: знаю, что Вы твёрдо защищаете и оберегаете меня от неприятных случайностей. Благодарю Вас за неоценимую поддержку. Считаю Вашу деятельность безупречной и достойной восхищения». Настойчиво прошу его не ограничивать себя в оплате своего труда, «иначе Вы причините мне боль». И безпокоюсь: «чтобы Вы не слишком измучились из-за огромности моих задач». А тут начали в Европе ворчать, подозревать: что за странная личность этот Хееб, у него какие-то коммунистические связи, не обманывает ли он Солженицына, не от КГБ ли Хееб к нему приставлен? (что это? и старики Андреевы говорили…). Я в сентябре 1971 пишу ему и в легальном письме: «Готов публично в самых сильных выражениях заявить, что высочайше ставлю Вашу честность и Ваши отличные деловые качества и не мог бы желать себе адвоката лучше Вас». В одном только не доверяю ему и настойчиво спрашиваю Бетту: хорошо ли он контору свою запирает? Да пусть моих главных рукописей не держит ни в конторе, ни дома, а только в банковских подвалах.
То в одном, то в другом адвокат помогает незаменимо – по вопросам, которые тогда казались жгучими. Припёрло ли меня публично оправдаться (против советской власти), что я западных гонораров не беру, они предназначаются для общественного использования на родине, а трачу только средства из Нобелевской премии, – Хееб заявляет. Защита. – Нужно ли осудить возможные на Западе безответственные биографии мои (Файфер) или возможную публикацию моих частных писем (Решетовская), – Хееб делает это, и ведущие мировые газеты охотно предоставляют ему место. – Или врут в советских газетах обо мне, что у меня якобы три автомобиля, два дома, – Хееб солидно опровергает эту чушь. А иногда само существование адвоката начинает удерживать ЦК – ГБ от некоторых шагов: так, Жорес Медведев основательно предполагает, что в 1970 году провокационный их замысел опубликовать «Пир победителей» на Западе остановила боязнь контрдействий адвоката: стало бы во всяком случае ясно, что не я опубликовал пьесу.
Ну что ж, мои поощрения открывали доктору Хеебу все возможности действий. Он – и действовал. А важно ведя открытую переписку – никогда ничего не добавлял по левой через Бетту, то есть о его реальной деятельности; ни разу не сообщил, не спросил, не посоветовался ни о чём существенном, – так, наверно, или дел таких нет, или и так всё ясно? Его сдержанность как раз и производила самое внушающее, солидное впечатление: значит, уверенно, профессионально ведёт, всё знает.
Правда, Хееб не раз порывался приехать ко мне в Москву! – уж как я его отговаривал, то-то был бы ляп, игра для КГБ, под какими потолками мы бы с ним беседовали? ничего б мы тут не прояснили.
Что ж до слухов, что Хееб коммунист, то постепенно узналось: да, до 1956 был коммунист, но после венгерского подавления в виде протеста перешёл в социалисты. Вот те на! Знал бы я это раньше – сильно бы задумался. А всё объяснялось просто: Бетта была человек скорее даже советского опыта, чем западного, потому нам с нею и было так понятно и легко. А ведя в Австрии жизнь университетского преподавателя, сама с адвокатским кругом почти не сталкивалась. А знакомые Бетты были – скорее и больше по коммунистической линии, по её происхождению, оттуда и рекомендация. Но мелочь такую о Хеебе она нам не сказала или важной не сочла. Выбор её оказался не весьма совершенным, да. Однако совсем не потому, что Хееб был бывший коммунист, его коммунизм во всей дальнейшей истории никакой вредной роли не сыграл. Да мы даже утешали себя, что прозревший коммунист – это уже человек с хорошим опытом, на советской мякине не попадётся!
Так как же достался «Август» «Бодли Хэду»? Уместно объяснить тут. (А узнал я, дознался об этом, только осенью 1974, больше полугода проживя в Цюрихе.) Оказалось: весной 1970 Хееб предложил «Бодли Хэду» переговоры об их незаконной публикации «Ракового корпуса». И, не состязаясь в достоинстве, сам же и поехал в Лондон. А издательство «Бодли Хэд» загородилось лордом Бетеллом, что «все права» на «Раковый корпус» и на «Оленя» – у него. И Хееб повёл переговоры с Бетеллом… Как раз к этому времени подоспело к Хеебу моё письмо из Советского Союза, что Личко никаких полномочий на английское издание не имел, это обман. И была же раньше моя газетная публикация, что ни за кем не признаю прав на «Корпус». Хееб попал в большое затруднение. Формально он имел права объявить издание «Бодли Хэда» пиратским – но оно не только уже осуществилось, а и главный тираж схлынул, прочли, и перевод неплохой. А мне – уже два года прошло – никаких кар за «Корпус» не последовало. Да и по мирности характера никак не хотел Хееб затевать скандала. Переговоры ещё продлились до осени, а тут мне дали Нобелевскую премию, и ожидалось, что я вот-вот приеду на Запад (и разберусь?). Но, проявляя авторитетность, Хееб за месяц до ожидаемого моего приезда окончательно подписал договор, где его признавали безусловным моим представителем, а он признавал действия Бетелла и «Бодли Хэда» абсолютно законными (даже ещё благодарил их устно от моего имени) и утверждал за ними вечные права на два моих произведения – уже начиная запутывать и мои будущие издательские дела. При таких дружеских отношениях передал он «Бодли Хэду» и «Август». (По понятиям западных издательств появление у «Бодли Хэда» теперь ещё и «Августа» – косвенно подтверждало, что и отдача им «Ракового корпуса» была авторизована…)
