Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов
Тем временем Хееб, уже с мировой знаменитостью – о нём писали в больших газетах, фотографировали, – сменил свою скромную конторку на попышней, и в январе 1972 к нему туда нагрянули изыскливая Ольга Карлайл и пробивной адвокат Курто, – они уже издали разгадали нашего Хееба. Они приехали признать его, и даже тоже готовы переводить ему гонорары автора, если он предварительно утвердит их смету расходов и заработков и оставит у них ещё финансовый резерв – на случай разных неустоек, чтобы расплачивался автор. Если же Хееб сметы не подпишет, то они его не признают и не переведут ему ни доллара. Представленная смета была дутой, смехотворной. При любви семьи Карлайлов к русской литературе – литературный зять Генри Карлайл объявлял себя «агентом», с 15 % мировых комиссионных, – за передачу плёнки романа в издательство? Затем Ольга брала за «участие в переводе “Круга”» (переведенного безплатно Томасом Уитни), за «соперевод и редактирование “Архипелага”», за «редакторское наблюдение»… Затем – поездки, даже в Нью-Йорк со своей коннектикутской дачи, какие-то стенографистки, телефон, телеграф, почта, такси, полёты в Европу, отели, ресторанные обеды. И незаменимый же адвокат Курто! Перед таким напором и такой убедительной документальностью мой Хееб нашёл предлагаемую сделку ободрительной (как объяснил мне в Цюрихе осенью 1974: 148 тыс. долларов – расходы и заработки Карлайл, из гонорара автора; 50 тыс., из него же, – штрафной резерв для гарантии издательству; 155 тыс. – автору) – и всё подписал. Не знаю, хоть прочёл он при этом их колониальный к автору договор с «Харпером» или даже не читал. Карлайл и Курто уехали в ликовании, и с этого-то момента Карлайлы так ласково переменились к Хеебу, признавая, что адвокат у нас, конечно, должен быть.
Так же задним числом утвердил он договор «Харпера», которым тот продал мировые права на экранизацию «Круга». Тот поспешный, поверхностный фильм Александра Форда (1973) оказался крайне неудачным, а на долгие годы вперёд заклинил достойную экранизацию.
Одни сплошные кругом наживы, расчёты, – и вообразить нельзя, что всё это копошенье – вокруг огненной там, в СССР, мятели. Пока мы там бьёмся – а нам отсюда грызут спину.
А Хееб попал как кур в ощип. Он был и оставался честным местным адвокатом, занятым до сих пор одними бытовыми делами, – и вдруг мировые литературные? Не попытался он властно исправить многолетний дурной ход с моими изданиями, но прежде искал, бедняга, чтоб издатели хоть бы признали его (тем самым потекут и первые средства, на что ему оборачиваться). А при таком направлении лучший путь для него оказался, по сути, путь капитуляций: признавать законными совершённые до него беззакония. (А если не признавать – то опять же судиться?.. И на какие средства? Что тут выдумаешь?) И – ни об одном таком шаге он не спросил меня и не посоветовался вовремя.
______________
Осенью 1972 Ольга Карлайл заверяет Бетту (у них была прямая встреча, неприязненная), что английский перевод «Архипелага» (за 4 года!) «вчерне готов». (На самом деле Уитни был уже два года как остановлен, в начале 3-го тома, а Карлайлы так и не домучили «обработки» 1-го.) Бетта встречно сообщает ей, что от меня есть распоряжение начать переводы на другие языки (но при этом уже не просит у неё русского текста). А за Карлайлами остаётся, как и было, лишь американское издание «Архипелага», однако договор с «Харпером» от моего имени будет заключать Хееб.
Карлайл сразу и с негодованием отказалась от такого распределения ролей: тогда они разрывают, перестанут сотрудничать с нами! Как? мировой контроль упущен? «Архипелаг» не будет принадлежать им всецело и всемирно, как раньше «Круг»?! Добыча была в руках и уплыла? И какой удар самолюбию! – В ту осень опять приезжали в Москву старики Андреевы, передавали резкое недовольство дочери, – да ещё ж от нас стояла угроза проверки качества английского перевода «Архипелага» (ожегшись на «Круге»), – а «Харпер», напротив, налакомясь на «Круге», требовал себе и по «Архипелагу» льготных, если не подавляющих, финансовых условий. (И всё ж это пишется на бумажках, «под потолками», потом бумажки сжигать, а в окно выглядывать, нет ли топтунов, всегда такая сдавленность, и в ней надо принимать решения.) Для сохранения добрых отношений я и тут уступил Карлайлам кроме Соединённых Штатов и все англоязычные страны, старики увезли такую уступку, – нет!! Карлайлы были возмущены: ничто меньше мировых прав не устраивало их.
А если так – зачем им дальше вся эта история, не лучше ли действительно разорвать? (После того как Хееб утвердил им предыдущие «расходы», у них и за прошлое руки свободны.)
И Ольга Карлайл – рвёт. Нигде, как здесь, наглядно обнажается полная холодность её к русской литературной традиции, к которой она будто бы принадлежит не только по рождению, но и по духу, о чём не раз декларировала. В апреле 1973, сидя под чёрными тучами, я по левой, с двухмесячным опозданием, получил поразившее меня февральское письмо О. Карлайл, бравирующее дерзостью. Она сообщает как о «необратимо решённом», что они не могут выполнять роль «партнёров»: «при разделении ответственности» они «теряют возможность достичь качества мировой публикации, какое было получено в случае “Круга”» (когда бросили роман на глумление). И ещё, оказывается, «риск оглашения нашей прошлой и настоящей деятельности становится неприемлемо высоким», – для них? – нет, собою они жертвуют, но «по отношению к вам и к другим замешанным в это дело друзьям». Да почему же в качестве участников отдельного скрытного перевода, во всех внешних сношениях заслонённые моим адвокатом, они будут обнаружены и разглашены, – а сами бы, ведя мировую операцию и все отношения, не будут? Так и не смогли упрятать, что рвут они лишь оттого, что не получили мирового копирайта «Архипелага». Итак, «с чувством грусти, но и гордости, что они содействовали мировому успеху моего творчества» (вывели меня в люди), они совершают «полный уход» от этого высокоценимого «Архипелага», они более не могут участвовать в переводе (не осталось вещественных следов, что они в нём и участвовали за 5 лет), сам же перевод «в форме первого наброска» и все на него права – за Томасом Уитни, к которому и следует обращаться. «Первый набросок» перевода – через 5 лет?..
Эта тяжкая наша весна 1973. И ГБ послало предупреждение (через Синявскую-Розанову, она с ними интенсивно общалась, обговаривая скорый отъезд своей семьи во Францию), что, если я добровольно не уеду из Союза – меня посадят и отправят умирать на Колыму. Нераздираемые, нарастающие наши бремена, ощущение надвигаемых ударов ГБ. И – такое письмо! Как оскорбительно, стыдно читать его в нашем подпольи. Значит, вся пятилетняя надежда, что «Архипелаг» спасён, переводится и грянет, – рухнула. Что за доводы на хилых ножках, мелочная обида, – и ещё привязывают нас юридическими петлями к переводу, не сдвинутому за 5 лет!
Если б мы знали, какой верный, добрый Уитни и его истинное соотношение с Карлайлами в работе, – так мы б не так горевали, баба с возу – кобыле легче. Но вот нас юридически связывают с неоконченным переводом, ни страницы переведенного не дав – и ничего уже не обещая. То есть даже запрещают начать английский перевод заново.
Я ответил горячо. Не могу предположить, что, имея 5 лет дело с «Архипелагом», они остались равнодушны к духу его. Он – не литературный товар, а звено русской истории. Однако ваше письмо пренебрегает именно этим духом. Издательства получат от книги небольшой доход, таковы будут мои условия, книги не должны продаваться по безумным западным ценам. И – снова я просил их передумать и остаться на переводе. (Да может, старики пристыдят её.) А если нет, я вижу один путь (никто не возьмётся исправлять чужой сырой материал; не вижу, как спасать работу в хаотическом состоянии): оплатить весь перевод, сделанный по сей день, – и предать огню в присутствии доктора Хееба. Перевод по-английски мы начнём заново (все права на перевод – у Томаса Уитни…).
И уже не требовал от них русского текста, того моленного, первого, – а его тоже сжечь!
Горечь в горле стояла ужасная. Ощущение провала в излелеянном деле.
Это моё левое письмо долетело до Карлайл быстро – и тотчас же слала она мне гневный ответ: они действовали только из любви к России и при таком безкорыстии заподозрены в коммерческих интересах! да будь это прежние времена, она прибегла бы к защите её отца, чтоб он вызвал меня на дуэль за оскорбление чести дочери. А между тем – она меня «сделала известным на Западе» (а я думал – Иван Денисович…) и помогла получить Нобелевскую премию, вот как!.. Теперь она указывала и ещё одну причину разрыва: что я недоволен их переводом «Круга». Но об этом она знала от родителей уже три года назад, а ссылалась, будто впервые узнаёт через Бетту (и опять – чтобы скрыть заядлую причину: утерю надежды на мировой копирайт).
Успел я предупредить Хееба: ни в коем случае не ехать, как он собирался, за океан к Карлайлам, не надо кланяться. Он получил моё письмо вовремя – и всё равно упрямо поехал в июне в Нью-Йорк, с женой (слабость к путешествиям и к представительствованию).
Уронил мою позицию – и решительно ничего не продвинул. Нежно и пусто провёл время в гостях у Карлайлов. (Она теперь пишет в книге: он и не спрашивал у неё английского перевода «Архипелага», – тогда и вовсе зачем ездил? А Хееб говорит: они отказались дать, перевод не готов. Та́к оно потом и оказалось: не готов.) Не сделал и попытки познакомиться с Уитни (или не свели их). И вернулся в Европу с пустыми руками.
А к концу лета 1973 – был схвачен «Архипелаг» гебистами, погибла Воронянская, – и я отчаянно дёрнул дальний взрывной шнур «Архипелага»[102]. А взорваться было – только тому, что́ расстарались мы в последнее время: немецкому да шведскому изданию. Главное же, англо-американское, решающее весь ход мирового общественного мнения, – вот, не оказалось готово. Только тут Карлайлы вернули Уитни перевод (который и содержался не у него, оказывается), и он кинулся работать. Только в октябре 1973 приехал Курто из Штатов, привёз Хеебу лишь 1-й том «Архипелага», неготовый, который ещё предстояло дорабатывать.
Вот так мы передали плёнку «Архипелага» в «верные руки». Как саранча налетела и поела плод доверчивой дружбы старших поколений, и память замученных.
И вдруг, чего нельзя было ожидать, я оказался на Западе. Энергичная дама, очевидно, забезпокоилась. Она была безупречна за подписью Хееба и пока я сидел в восточной клетке – а что теперь? Она не стала бездейственно ждать, но кинулась навстречу ожидаемой опасности: поехала в Европу искать встречи со мной.
А я первые несколько недель после высылки ведь не сознавал всего отчётливо, да многого пока и не знал. Ещё семья в Москве. Ещё висит судьба архива – удастся ли вывезти его? А тут – на второй же день в Цюрихе – телеграмма из Вашингтона: теплейшие поздравления и молится за прибытие моей семьи; знает, что даже в изгнании я осуществлю свою миссию; посетит родителей в Женеве в марте и надеется увидеть меня, Ольга Карлайл.
Не помню, когда я эту телеграмму увидел в ворохе и дошла ли до моего сознания, но следом письмо из Женевы: я уже у родителей, очень хочу с вами встретиться, могу приехать в Цюрих на несколько часов; и везу вам приглашение на годовой съезд американского ПЕН-клуба; и очень безпокоимся о Наталье Ивановне (Еве); и – ото всего сердца обнимаю вас, и мой муж и мои родители передают вам самый дружеский привет. И от отца её письмо: очень-очень просит, чтоб я принял дочь.
И я – забыл недавнее жжение? весь разрыв, их вероломное уклонение, затяжку «Архипелага», как они крылья нам подрезали? Да, уже год прошёл – грозный, сожигающий год, не тем я был занят, я забыл свою обиду, а в нынешнем вихре утерял даже в памяти или не сознавал ясно, что они заморозили «Архипелаг» из-за мирового копирайта. Да, казалось мне: взорвись американский «Архипелаг» в январе 1974, в двух миллионах экземпляров, как позже было, – да дрогнули бы большевики меня и выслать. Но сейчас уж что, всё равно ощущение победителя – и что тут считаться? все мы – близкие тайные сотрудники, всё можно по-хорошему, и отчего бы им сейчас не двинуть перевод «Архипелага» быстро, всем вместе? И написал: приезжайте.
Приехала. С остро-нащупывающей улыбкой. А я – уже запросто. Всё прошло как прошло, я не корил её прошлогодним письмом. Я попросил, чтоб она передала мне их редактуру 2-го и 3-го тома, – она извивистым выражением растянула, что – нет. Не дадут. (Ну конечно… Да была ли та «редактура»?) Я спросил: достаточно ли оплачены их с мужем труды? (У Хееба ещё не успел узнать, а сам он мне ничего не докладывал.) Она в колебании потянула: «Да-а, даже чуть больше». Ну хорошо, значит, в расчёте. (А она – выясняла, в разведке и был, очевидно, весь смысл её приезда: как я отношусь к её сделке с Хеебом, не начну ли трясти. Уже пять недель, как я общался с Хеебом, и какой же западный человек может вообразить, что я не поинтересовался состоянием финансовых дел? А мы с ним – ещё и до ноября не заговорим, не разберёмся.) И – ничего больше в той встрече не было, пустой час за чайным столом, я был как в сером тумане, не домысливая. Но всю эту встречу она потом ядовито изукрасила для своей книги моими якобы пророческими вещаниями командным голосом, изобразила меня взбалмошным психом, – урок мне, и всем: что никогда не надо лишних встреч с сомнительными людьми, давать им повод лжесвидетельствовать. Как вообще не надо было встречаться с Ольгой Карлайл никогда.
И в последующие месяцы ни к какому допереводу «Архипелага» Карлайлы, разумеется, не присоединились.
А в октябре того года мы с Алей были в Женеве и встретились со стариками Андреевыми – впервые не под советским оком, не надо исписывать молча листы, можно говорить обо всём под потолками. А – не поговорилось что-то. Печальная старость в полубедности, малая пенсия от ООН, где Вадим Леонидович раньше служил. Положение В. Л. как советского гражданина отрывало его от эмиграции, ему тут не доверяли, одиночество. Какими всесильными они казались мне десять лет назад в комнатке Евы, когда зависело от них взять или не взять плёнку, вся моя судьба. Какими безпомощными и покинутыми – теперь. И сегодня говорить им о проделках их дочери, выяснять – только растравлять. Да Вадим-то Леонидович когда-то любовно готовился набирать «Архипелаг» сам по-русски, и шрифты покупал, и составлял словарик блатных выражений. И Андреевы в тот вечер тоже боялись притронуться к больной теме. Так мы просидели, не обмолвясь о главном, как между нами и дочерью их разладилось. Щемливо было их жаль. Вослед наступил промозглый швейцарский ноябрь, послали мы им чек, памятуя прошлое и не слишком полагая, чтобы дочь с ними чем-нибудь поделилась из своего нью-йоркского мельтешения.
Вскоре затем, узнав-таки подробности от Хееба, я при встречах с новым руководителем «Харпера» Ноултоном (если б руководство не сменилось, то после всего прежнего я работать с этим издательством и не мог бы) выразил ему своё удивление Карлайлами и предложил издательству самому вытрясти из Курто тот «резерв», который он задержал неизвестно по какой причине, а теперь, от простого лежания денег у него, требовал ещё половину их себе за заботу. Ноултон передал Карлайлам мои недовольства, они забезпокоились.
А блистательный биржевой Курто не только не стыдился, но несмущённо предлагал мне свою помощь по расчёту американских налогов за те годы, когда я был в Союзе; и требовал он всего лишь гонорар и дорогу в Цюрих, потом только дорогу, потом ничего, всё безплатно. Получалось почему-то, что я должен платить налоги и за то, что Карлайлы тратили, расчёта того я никогда так и не понял, а заплатил, чтоб отвязались. Мне оставалось относительно Карлайлов – только игнорирование.
Но когда в 1975 я ездил по Штатам – Карлайлы не выдержали и игнорирования, уж за прошлые годы как они, наверно, расхвастались нашей близостью – но, вот, и не встречаемся. А новый директор издательства уже знал о моём недовольстве ими, и это, очевидно, распространилось в их кругу. Теперь она писала, что требует встречи и объяснений. Её письма достигали меня окольной передачей. Ну, только сейчас, в бурно-политическую поездку по Штатам, буду я с ней объясняться, снова и снова перемалывать эту мучительную историю? В ваших руках были все пути, вы распорядились, хватит. Не ответил им. И прошла ещё одна зима, в 1976 я снова уехал в Штаты. И сразу же в те дни Аля в Цюрихе получила письмо от Вадима Леонидовича на моё имя. Три года назад Ольга сверкнула обещанием послать своего бедного отца «на дуэль» за свою честь, теперь она и заставила его написать письмо, видимо тяжело ему давшееся, болезненно написанное, явно через силу. Он писал, что я проявляю несправедливость к его дочери, и в этом я неправ, и ему больно. (Вот и урок: мы тогда в Женеве пожалели, смолчали, а надо всегда всё начистоту выяснять.) Двух дней письмо у нас не пролежало – раздался телефонный звонок: В. Л. скончался, и вдова его просит почему-то немедленно вернуть письмо, чтоб оно как бы не существовало. Через два часа о том же позвонила и Ольга из Нью-Йорка. Аля отослала письмо назад.
Видимо, с 1975, если не раньше, О. К. и задумала, для оправданий и насыщения честолюбия, свою безрассудную книгу – и куда же делись недавние заботы о «замешанных в дело друзьях»? Открывая себя, О. К. и открывала: кто же связал меня с ней? Для ГБ не составляло труда рассчитать общих наших московских друзей: Ева, А. Угримов и Царевна. Накидывала им петлю на шею, хоть лети их головы!
Лети их головы, но мир должен знать, как тонкая, талантливая, благородная Ольга Карлайл отдала вместе с мужем 6 (шесть!) лет жизни Солженицыну, чтобы «сдвинуть гору» (напечатать роман, за которым навыхват охотились западные издательства), «превратилась в компьютер», «годы сплошной работы», и «почти не вознаграждённые», и на каждом шагу «масса риска» (где? в чём?), «сяду в тюрьму, но никогда его не выдам» (какая тюрьма ей грозила на Западе?), да что там! – отдала Солженицыну и всю свою жизнь, ибо она на эти годы «отложила всю свою работу», – теперь уже, мол, не станет художницей, и «погибла карьера журналистки», – а Солженицын ответил неблагодарностью и более не разговаривает с ней. (Столь ловко написала, все поняли так, что она безумно «рисковала жизнью», самолично вывозя «Архипелаг» из СССР, – и как же все сочувствовали её невозблагодарённым жертвам!)
Все близкие и друзья (и Уитни) отговаривали О. К. В 1977 приезжала на Запад Ева, отговаривала и Ева, напоминая о судьбе своей и других угрожаемых, – О. К. только фыркала: «ты имеешь свободу не возвращаться в Советский Союз!» Уже с осени 1977 потекла в американских газетах бурная реклама книги; повсюду Карлайл, захлёбываясь, трубила о книге, особенно – и верно – рассчитывая на успех среди неприязненной ко мне нью-йоркской образованщины. (От этой образованщины она и впитывала заказ, как желательно изображать меня: авторитарным Командором, и именно так выписывала.) Ещё этой весной, 1978, О. К. рвалась опять зачем-то со мной встречаться, даже приехать в Вермонт, ещё какие-то переговоры (или иметь лишнюю встречу для «живого описания»?). Я опять не ответил.
И наконец, вот, книга вышла. На самом верху, где должно бы стоять имя автора, – моя фамилия, крупно, чтобы привлечь. И обещающий заголовок – «Солженицын и Секретный Круг»![103] По срокам выхода книга Карлайл совпала с англо-американским изданием загубленного ею 3-го тома «Архипелага», так что рецензенты, а многие из них ленивы и неразборчивы, объединяли эти книги на равной основе. (Пять лет провредив назреванию американского издания «Архипелага», О. К. теперь посильно повредила ему и ещё, при выходе.) И суть рецензий открывалась уже не в узниках «Архипелага», но в том, что чувствовала и как страдала эта тонкая женщина, которая сделала из незаметного русского автора коротких рассказов – мнимо титаническую фигуру для Запада, потративши вместе с мужем 7 (уже) лет своей жизни, – и взамен испытала такую неблагодарность. Книга Карлайл имела, как говорится, «хорошую прессу» в Штатах, но рецензенты всё же призывали простить неуравновешенному, бешеному автору «Архипелага» его паранойю (так прямо и выражались – паранойю, это американская пресса допускает, это не оскорбление).
Но с хорошо рассчитанным ядом, накопительным от страницы к странице. Нарастающе представлен я: честолюбивым, властолюбивым, неоправданно часто и круто меняющим свои решения (в таких десято-зеркальных изломах сюда достигает наша тамошняя изломистая борьба: «мир интриг», «русские шарады»). Одержимым, необузданным, фанатичным, подозрительным, – уже гравируется лик, который будет стандартно тиражировать западная пресса. О. К. присочиняет и вовсе не бывшие в Москве между нами встречи, а уж бывшие наполняет вольными сочинениями, благо не было свидетелей и никто никогда не проверит: дерёт из «Телёнка», уже известного всему миру, и вкладывает мне в уста, будто всё это я ей рассказывал доверчиво уже тогда, раньше всех. А уж цюрихская встреча вовсе сведена к карикатуре, и, так как надо ей скрыть, о чём мы говорили на самом деле, – она опять тащит из «Телёнка» такое, чего я при встрече с ней ещё и не знал (сожжение одежды в Лефортове), или «жена упаковывает архивы» – безсмыслица: их, наоборот, надо было расчленить и тайно разослать, этого О. К. не смекнуть. А уж об истории «Архипелага» кривит, как ей выгодно. То якобы я «велел все дела по “Архипелагу” держать вне сферы Хееба» – невозможная безсмыслица, у Хееба отначала доверенность полная, на все дела. То будто О. К. предлагала передать все дела по «Архипелагу» Хеебу, а мы не брали, то будто «отредактированную [Карлайлами] версию не хотели видеть», – напротив, Карлайл упрямо её не давала и отказала Хеебу в Нью-Йорке, а потом мне в Цюрихе.
Ну и что ж? – удалось ли О. К. за сочинёнными ею «русскими шарадами» и «итальянской оперой» – запутать и спрятать концы? Да нет, они все торчат наружу:
– что все переводы «Круга» на иностранные языки (конец 1968) были плохи (такими и застыли по сей день);
– что вывезенный из СССР в июне 1968 единственный текст «Архипелага» – к сентябрю 1973 не был у них готов к публикации по-английски;
– что из-за отказа Карлайл дать мне копию «Архипелага» для перевода на другие языки плёнки его пришлось в 1971 ещё раз вывозить из СССР в острой опасности – чтобы успеть хоть с немецким и шведским переводами.
А когда книга О. К. вышла – она к тому же перекрылась грохотом вокруг Гарвардской речи, – и Карлайл, как эксперт по России, кинулась тут же публично кусать и ту мою речь, что она произносилась и не для Запада вовсе, а для моих «националистических единомышленников» в России, каких-то «руситов»[104]. И перепечатывала из газеты в газету, даже и в «Ле Монд дипломатик», во куда[105]. «Русские массы всегда были антисемитские», писала внучка русского писателя, и почему-то «в случае войны могут признать Солженицына за нового Ленина»[106].
Но опора моя, мой доктор Хееб! – мне предстояло ещё узнавать и узнавать его.
Весной 1973 я ему писал: «Хочу надеяться, что моё письмо остановило вас от дальнейшего ненужного путешествия (в Нью-Йорк, к Карлайл), которое ослабило бы нашу позицию… Вы, как всегда, принимаете наиболее тактичные правильные решения, не устаю восхищаться Вами…» И выражаю надежду, уже не первое лето, что он всё же оставит себе возможность наступающим летом – отдохнуть. (Он и не предполагал лишаться её.) И перехожу на: «Дорогой Фри!».
Настолько не понимал я тогда ни уровня, ни энергии его деятельности. Хотя Никита Струве в левой переписке как-то намекнул мне – но ненастойчиво, как он всегда, – что «Юра» (юрист), как ему кажется, растерялся и не справляется. Затем даже и Бетта замечала, что Хееб вял в отношениях с издательствами и переводчиками; что он «хороший адвокат, но не организатор». Однако мы в Москве – продолжали считать Хееба орлом, любуясь его солидной фотографией.
Он и был – солиден, и благороден. Но задачи, связанные со мной, были Хеебу, увы, не по силам, совсем и не в профиле его прежней практики.
Схватило ГБ «Архипелаг» в августе 1973 – в вихре катастрофы пишу Хеебу (по левой): «Я понимаю, что ввожу Вас в круг несвойственных Вам обязанностей, но хочу просить Вас все дела с “Архипелагом” ближайшие полтора года вести самому, не назначать промежуточного посредника: от этого издания зависят судьбы сотен людей, а может быть, и более значительные события, – и невозможно доверить чужим людям, втянутым в издательскую рутину и коммерцию. Держите всё дело в своих руках и не стесняйтесь в расходах по штатам… В наступившее тяжёлое время я очень рассчитываю на Вашу мудрость, твёрдость, достоинство и выдержку». И очень сочувствую: «как я много нагружаю на Вас. Понимаю, что, когда Вы брались защищать мои интересы, – Вы не могли себе представить, чтобы столько функций и задач сгустились бы так во времени и настойчиво бы требовали Вашей энергии. Но исключительность ситуации позволяет мне просить Вас и надеяться, что Вы найдёте силы выдержать…» Предполагаю в нём «душевную заинтересованность в деле». – «Все Ваши распоряжения и решения, о которых мне стало известно, я одобряю. А которых и не знаю – не сомневаюсь, что одобрил бы. Всегда благодарен судьбе и посреднику, помогшему мне заручиться именно Вашей помощью. И Вас не должны сдерживать финансовые соображения. Перед началом штормового периода – крепко обнимаю Вас! Всегда на Вас надеюсь!..»
И в конце декабря 1973 – грянул «Архипелаг» по-русски! И в цюрихскую контору Хееба со всего мира звонили, писали, стучали издательства и корреспонденты – а он как раз на эти рождественские две недели наметил уехать отдыхать в южную итальянскую Швейцарию. Так и поступил. Над моей головой в Союзе уже гремели грозы – он отдыхал и не спешил вернуться открывать «Архипелагу» мировую дорогу.
Потом он заседал в новой своей конторе под звоны телефонов, при ворохах нахлынувших писем ко мне. За огромным письменным столом он особенно подавлял внушительностью: эта крупность, эта трубка во рту, эти медленные величавые движения, – очевидно, необычайно сведущ, необычайно много знает. И – мы объяснялись по-немецки, не без усилий, и он часами передавал мне все эти милые, но пустопорожние поздравления и просьбы о встрече. Только не делал движения что-либо сказать мне о моих делах: четыре года промолчал – и теперь продолжал молчать.
Я не знал западных обычаев: в какой мере и с какой минуты можно бы осведомиться об отчёте. Как-то раз спросил – Хееб оказался не готов отвечать. Да потом вопросы мои были самые поверхностные, я от высылки и до поздней осени даже отдалённо не предполагал, что тут без меня делалось. Я первые месяцы ещё мыслями не созрел, что при адвокате, действующем 5 лет, здесь, на Западе, мог быть непорядок. Настолько я не понимал его неприспособленности к издательскому делу, что ни разу не спросил: да умеет ли он хоть составить литературный договор? – и он, храня самодостоинство, ни разу мне в том не признался.
Так мирно, и по видимости очень успешно, прошло несколько месяцев; вдруг от цюрихских чехов случайно узнаю, что существует в Цюрихе некий литературный агент Пауль Фриц, который и заключает от моего имени все договоры. Я – не поверил, мне это клеветой показалось: как же бы доктор Фриц Хееб, тут, рядом, стал бы такое от меня скрывать? Я ещё несколько месяцев стеснялся задать ему даже такой и вопрос. Лишь поздней осенью (а Хееб то и дело уезжал отдыхать в южную Швейцарию) опять возник какой-то срочный вопрос и спросить некого, – и нашли мне этого другого Фрица – да из того же самого агентства Линдера, которое уже пустило прахом мой «Круг» в 1968! Он охотно явился и объяснил: Хееб нанял его в мае (уже когда я тут рядом был – и не сказал ни слова!), но твёрдо запретил ему обращаться непосредственно ко мне. Да почему же? – а никак не от нечестности Хееб это так вёл, а – для нетревожимого самодостоинства. (Откупиться от этого Фрица – весьма больших денег потом ещё стоило, чтоб освободил он мои руки по договорам, которые заключал он.)
Лишь осенью 1974 я придумал приглашать моих главных издателей для знакомства. Стали они приезжать, мы заседали в кабинете Хееба, возвышенно-монументального в своём кресле, а мы с издателями, дотоле мне неведомыми, и под перевод друга моего В. С. Банкула, знающего все языки, – полукружком на стульях. Я – изумлялся слышимому, а издатели изумлялись, что я до сих пор ничего этого не знал.
И по продрогу тяжелощёкого, прямоугольного лица доктора Хееба – выказывалось, что и он – впервые осознавал всё совершённое лишь теперь. Только тут стала открываться мне картина развала, запутанности всех моих издательских дел и полной связанности рук: ещё не начав движений в этом свободном мире – я был всем обязан, связан, перевязан, – и неизвестно как из этого всего выпутываться. Всюду какие-то дыры и дыры, куда утёк ещё не отвердевший бетон.
Да главное – не было у меня ни времени, ни настроения этим заниматься: я – разгадывал Ленина в Цюрихе.
И я всё время сравнивал людей здесь, на Западе, и людей там, у нас, – и испытывал к западному миру печальное недоумение. Так что ж это? Люди на Западе хуже, что ли, чем у нас? Да нет. Но когда с человеческой природы спрошен всего лишь юридический уровень – спущена планка от уровня благородства и чести, даже понятия те почти развеялись ныне, – тогда сколько открывается лазеек для хитрости и недобросовести. Что вынуждает из нас закон – того слишком мало для человечности, – закон повыше должен быть и в нашем сердце. К здешнему воздуху холодного юридизма – я решительно не мог привыкнуть.
По горячности мне тою осенью хотелось выступить и публично: что вся система западного книгоиздательства и книготорговли совсем не способствует расцвету духовной культуры. В прежние века писатели писали для малого кружка высоких ценителей – но те направляли художественный вкус, и создавалась высокая литература. А сегодня издатель смотрит, как угодить успешной массовой торговле – так чаще самому непотребному вкусу; книгоиздатели делают подарки книготорговцам, чтоб их ублажить; в свою очередь авторы зависят от милости книгоиздательств; торговля диктует направление литературе. Что в таких условиях великая литература появиться не может, не ждите, она кончилась – несмотря на неограниченные «свободы». Свобода – ещё не независимость, ещё – не духовная высота.
Но я удержался: не все ж издатели таковы. (И потом убедился: нет, не все. Есть, есть и такие, кто не перестают видеть духовный компас.)
