Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов
В каждый приезд ко мне в Хольцнахт – Аля много рассказывает о сыновьях. После летнего лагеря они быстро выросли к слушанью немладенческих книг. Пушкинские сказки слушают – не дышат. А вот пошли дождливые дни, застала Ермошу с Игнатом на разложенном диване – восседают среди груды натащенных коробок, игрушек, махмушек. «Это что такое??» – «Мы едем к папе, папу защищать». – «От кого?» – «От врагов. Вот – ему еда, вот – машинка, чтоб он печатал, вот – валенки». Играют в мой отъезд.
Мысль о детях – успокоительна и как-то поддерживает меня. Ночью, когда не сплю и отталкиваю мысли бередящие, думаю о сыновьях, – хорошо!
Я пишу обращение в Страсбург, но уже и раздваиваюсь, и голос мой расщепляется: чья надменность мне особенно горька – Востока или Запада? кто – безнадёжней к услышанию упрёка? кого мне особенно хочется пронять? – эту ли «гангрену, заливающую человечество»? но злость на коммунистов хорошо выпалил и за минувшее лето – а кто скажет всё горькое миру юридистско-коммерционному? Ни его сыны того не говорят, ни тем более приезжие.
В эту осень как-то ещё так особенно горько складывались все радио-известия – а я слушал их каждый день, и «Голос Америки» и Би-би-си, – распаляли меня вмешаться, сказать! Что текло из Америки – скорей свидетельствовало: ничто не сдвинулось, и так же продолжали они лебезить и сдавать коммунизму мировые позиции. После отставки Шлессинджера (оставшегося в моей памяти своим благородным видом и крепким рукопожатием) и нового служебного торжества Киссинджера – я не выдержал и сделал уже совсем политический шаг, которого не следовало, – написал статью в «Нью-Йорк таймс» (1 декабря 1975)[142]. Это была, от моего темперамента, грубая ошибка, слишком прямой отзыв на американские дела, и тон слишком резкий.
Поспешно казалось мне, что в Америке мои речи нисколько не помогли, – и я распалялся к новым, теперь уже в Европе. Особенно мучительно я пережил в эту осень растянувшиеся рыдания общественной Европы над приговором нескольким испанским террористам-убийцам, и как мучительно-трогательно с ними прощались родственники, и лицемерное поведение всех европейских правительств, но особенно, особенно английского, – подхватились грозно защищать права и свободу там, где им менее всего угрозы и где не опасно защищать, – тогда как в сторону СССР они смотрели только от наклонённой спины.
И особенно было жаль – Испанию! С Испанией сроднено было сердце ещё с университетских лет, когда мы рвались попасть на её гражданскую войну – с республиканской стороны, конечно, – и без заучки впитывали все эти Уэски, Теруэли и Гвадалахары роднее собственного русского, по юному безумию забыв пролитое рядом тут, в самом нашем Ростове или Новочеркасске. С годами, уже в тюрьме, пришло другое понимание: что Франко предпринял героическую и великанскую попытку спасти свою страну от государственного распада. С таким пониманием пришло и удивление: что разложение-то вокруг идёт полным ходом, а Франко сумел тактически твёрдо провести Испанию мимо Мировой войны, не вмешавшись, и вот уже 20, 30, 35 лет продержал её на христианской стороне против всех развальных законов истории! Однако, вот, на 37-м году правления он умирал, и вот умер, под развязный свист европейских социалистов, радикалов, либералов.
Испанию быстро растрясало, и все в Европе, кому не лень, травили её. И злее всех – английские лейбористы. И ещё отдельно жалко мне было молодого испанского короля, вот усаженного на возобновлённый неуверенный престол, с неуверенными руками на руле, явно не определившего, сколько ж надо уступать, а сколько держаться.
И, выхаживая по долгой веранде Хольцнахта (хорошо выкладывается возбуждение, такую же узкую длинную решил построить себе и в Вермонте), я почувствовал, что так просто уйти в «Красное Колесо» не могу, не удастся. Что, как бы ни свистели все «Монды» и левее их, надо поехать в Испанию и открыто поддержать те силы, какие ещё хранили её, – да ведь и рядом с разломанной Португалией.
А ещё почувствовал – что не могу не поехать в Англию. Уезжая из Европы, уж теперь-то, верно, навсегда (после Америки когда-нибудь – сразу назад в Россию), – я не мог подавить жажду: поехать в Англию и высказать многое – за новое, за старое.
Правда, я уже разочаровался, я перестал верить в возможность живого убеждения и передачи опыта на словах. Ещё Нобелевскую лекцию я строил на этом убеждении, и мне казалось, что даже при неназванных собственных именах всё будет воспринято. Теперь я усумнился, что литература может помочь осознать чужой опыт. Видимо, каждой нации (как и каждому человеку) суждено пройти весь путь ошибок и мучений – с начала до конца. Но я уже просто для себя, для разрядки темперамента, не мог отказаться от того, чтобы не выговориться в Англии и в Испании.
На Западе я покинул всякие заботы о тактике, пренебрегал кому что не понравится (не представлял, насколько густо тут скоро сдвинутся противники), – а только бы высказаться вволю!
______________
Лишь в конце ноября из Хольцнахта вернулся домой. (Трёхлетний Игнат больше двух часов неотрывно стоял у окна, чтобы первому оповестить братьев. Я сел за обеденный стол – Игнат пришёл, сел рядом и молча смотрел, как я ем.) Зимы в этом году у меня как и не было, уже потерян покой, места нет – и работа серьёзная не пошла. Только очень стало ясно, что умирают уже немногие старики, свидетели революции, и вот последний момент, когда ещё можно воззвать к ним писать воспоминания. И я написал обращение[143]. А – каков же обратный адрес? Не Цюрих же, уезжаем. Придумали, хотя странно выглядело: просить присылать в эмигрантские газеты, кто на каком континенте, а те нам позже перешлют.
А уже и с радио «Свобода» наслали мне пачки тех заветных передач «Два тридцать ночи», которые я так хитроумно и сложно собирался добывать, через Бетту, в СССР[144]. И вот скрипты тяготеют – доступно на полках моих, – а мне и сесть за них некогда, всё раздёргано, всё куда-то надо гнать.
Конечно, гебистские провокации не отлипали, вот получаем сведение: пущено по пражскому самиздату письмо от какого-то чешского журналиста из Женевы якобы своему другу в Стокгольм: будто виделся со мной и я предупреждал чехов, что Дубчек – честолюбивый карьерист и неспособный политик, надо не доверять ему и изолировать его!
Но где-то есть предел, за которым уже перестаёшь ощущать все эти подлоги, прилипы, укусы. И уже я – набираю метеорной скорости для прощальной спирали по Европе. Я задумывал поехать выступить ещё и в Италии – такой у меня был разгон. Но – никак не хватало времени, уже коротки были европейские сроки для всех подготовок, разборок, рассвобождений, всё увеличивался неразобранный архив. В Италию – не поедем.
А Франция – по пути, как ни ехать, всё через неё. И Франция шла первой в печатании моих книг. И под Новый, 1976 год Никита Струве уговорил меня ещё в Цюрихе дать интервью журналу «Пуэн». Дал[145].
Желая иметь преимущество наблюдать за страной, а не чтоб она наблюдала за мною через корреспондентов и фотографов, я подготовил поездку в Англию без огласки: через одного лишь Яниса Сапиета, из Би-би-си, уже знакомого мне и по первому дню моей высылки; латышский эмигрант (мать – русская из Новгорода), протестантский пастор, с безупречным русским языком и очень сочувственный также и к русским проблемам (из тех немногих, кто понимает, что коммунизм и русские – разные понятия). Он искал нам с Алей и приют, где жить, и вёл переговоры с известным телекомментатором Майклом Чарлтоном об интервью, и постепенно расширял круг возможных дел и встреч. Что очень хотелось включить – автомобильную поездку по Шотландии, какая-то всегда была любовь, уважение к самому этому звучанию – Шотландия. Но – опять не хватало дней, и значит, уже никогда не хватит.
С пересадкой в Париже помог нам Никита Струве (мы, конечно, всё поездами). Ла-Манш переезжали паромом на воздушной подушке – стремительное современное чудовище, сказочно, когда, гудя, наползает на берег и бока его опадают. Мы всё думали, как бы из поезда от Парижа до Лондона не вылезать, – нет, не получилось ни туда, ни обратно, железнодорожные паромы уже не ходят. Значит – сплошные пересадки и перетаск чемоданов.
Что значит – свой Диккенс! С первых же английских лиц на таможне, потом в автобусе, на дуврском вокзальчике, в поезде до Лондона, на Черинг-кросс, где нас встречал Сапиет: какие характерные, круто вылепленные, до чего ж индивидуальные лица! – но почти всех мы их, кажется, знаем по Диккенсу, самые удивительные из них – лишь только напоминание: да, да, и тебя встречали! И по виду каждого мы угадываем, что он мог бы сейчас пошутить. И как знакомый узнаём потемневший, запущенный дуврский вокзальчик, и кондуктора в поезде, и выходного вокзального, проверяющего билеты, и через стёкла автомобиля быстро называемые Сапиетом места: Трафальгарский сквер, Букингемский дворец (только голову кружит от левого движения).
Мы скрываемся в Виндзор. Но и там, в гостинице (окно на Темзу, плавают утки и лебеди, а на том берегу – гребные эллинги Итона), – опять «знакомы» все служащие и эта трогательная престарейшая перекособоченная мебель в номере, неуклюжий шкаф, комод, а до зеркала никому не дотянуться, всегда везде не слишком тепло, не слишком чисто, в кране нельзя получить смешанной тёплой воды, а не удивительно, если горячая и не идёт, и ещё предстоит потом видеть холодные неотапливаемые усадьбы (впечатление, что в Англии всегда не хватает угля и дров), – как будто нарочно неуютно устроились они в сырой стране, но вот это всё и трогает к ним сочувствием. Как будто оказываются они дома гораздо беззащитней и добродушней, чем выступают перед лицом мира и на сцене истории.
В этом раздвоении я брожу по Виндзору, гуляю вдоль Темзы, готовя ещё новое, добавленное: выступление по радио, кроме телевидения. Везде мы не называясь или очень по доверенности: смотрим ли древнюю Итонскую библиотеку (в колледже каникулы); мемориал принца Альберта с достойной уходящей надписью (из апостола Павла): «I have fought a good fight, I have finished my course…»[146], – хотел бы и я сметь сказать так в конце жизни; смотрим ли сам Виндзорский замок, те крылья, куда пускают; или катим в Оксфорд – встречаться с моим заветным переводчиком Гарри Виллетсом, или в Кембридж – с дочерью Гучкова.
Гарри Виллетс (он не выносит писать письма, и мы по письмам почти не были знакомы) произвёл на меня обаятельное впечатление: такой теплодушевный и такой даже русский – от многолетних усердных занятий русской темой, и жена из России. Он – редкий переводчик не только по своему таланту, но по беззаветному отношению к переводческому долгу: перестаёт ощущать перевод как вид заработка – а разделяет со-авторскую ответственность, ему невыносимо выпустить перевод не в лучшем виде, он с авторскими мучениями долго доискивается последних слов. От этого – работа его медленна, переводы затягиваются невыносимо, издательства раздражаются. Но – зато какой перевод!
Итак, мы ездим-бродим по Англии – и я в раздвоении, потому что с удивлением открываю: вот эту Англию, которую вижу сейчас, я, оказывается, узнаю́, и даже всегда любил? И это тянет меня смягчить мои гневные упрёки, приготовленные жёсткие приговоры, – но я не могу не отвращаться от той жестокой напыщенной Великобритании на исторической сцене. Той – я должен высказать всё несмягчённо, как ей, может быть, не говорили, – да ведь то самое нужно и этой.
В первое же воскресенье, 22 февраля, мы поехали в чьё-то загородное имение, и там было телевизионное интервью с Майклом Чарлтоном (Би-би-си), так прокатившееся потом по Англии и даже по Штатам[147]. Но показывать его должны были лишь в следующее воскресенье, и так мы ещё продолжали неразоблачённо тихо жить в Виндзоре, где я доканчивал готовить радиовыступление, потом так же тихо переехали в Лондон. Здесь в один день я выпалил и радиобеседу (имевшую потом долгое эхо)[148], и разоблачительно-убеждающую и безполезную встречу с руководством восточноевропейского сектора Би-би-си[149]. (Да разве мыслимо передать им всё подсоветское безпомощное изнурение от журчливых и пустословных успокоений их комментатора Анатолия Максимовича Гольдберга, по любым безнадёжным переговорам обнадёживающего, что будет хороший конец, советские представители вытянули чистые носовые платки – доброе предзнаменование! и этот же нескончаемый Гольдберг берётся комментировать книги, кинофильмы, художественные выставки, – и та же паточная оскомина.) – Ещё мы пошли в парламент, посидели на хорах (запомнились театральные всплески удивления, возмущения, деланый хохот оппозиции и развязно-сонные вытянутые лейбористы-заднескамеечники с пренебрежением к этому учреждению, а властный спикер уже не на мешке с шерстью, но ещё в парике). – Ещё через день – интервью о «Ленине в Цюрихе» для телевидения же (чёткий умный интервьюер Роберт Робинсон, дельные вопросы)[150].
Наговорился, больше некуда. Два дня нам с Алей оставалось на беготню по Лондону, по галереям, по театрам (невозможно забыть «Генриха V» в Шекспировском с Аланом Ховардом, как и удавиться можно было от занудства в очередном боевике Джона Осборна «Смотрите, как всё валится» в Олд-Вике). – И все остальные поездки и встречи были полуанонимные, непотревоженно выполнили мы свою программу, уехали, – и лишь тогда напечатали в газетах, что я – был в Англии, и стали передавать интервью с Чарлтоном. (Через два месяца это интервью имело то последствие, что намеченный визит в Москву генерального директора Би-би-си Каррена был отменён советским Госкомитетом по телевидению: передача интервью с Солженицыным свидетельствует, что Би-би-си продолжает тактику времён холодной войны.)
В Касьянов день, 29 февраля, мы отплывали от сумрачного холмистого Дувра – было ощущение хорошо сделанного дела. И отзывы из Англии потом – подтвердили. Интервью передавались повторно, и текст радиовыступления печатался повторным же тиражом – впервые в истории журнала Би-би-си («Listener»). Исключительно доброжелательно Англия приняла все мои дерзости и даже не разгневалась, что я иронически приподнял Уганду, по истекающим последствиям, важнее Великобритании. Приняла, прислушалась – но будет ли во всём этом толк? Неисправимый порок мира, отпавшего от всякого даже представления об иерархии мыслей: ничей голос, ничья сила не могут ни запомниться, ни подействовать. Всё перемелькивает и перемелькивает в новое разнообразие. Калейдоскоп.
Хорошей упругостью я был тогда заряжен. Немало выступив в Англии, я на другой же день в Париже начинал опять как свежий. И про себя-то зная свой скорый отъезд в Америку и прощанье – принимал и принимал, какие заявки ни были, – японское ли телевидение[151], «Интернэшнл геральд трибюн» совместно с «Нью-Йорк таймс»[152], или «Франс суар»[153].
Мне в то время казалось, что я довольно разнообразно говорю, каждый раз как будто что-то новое. Недавно, уже после Гарвардской речи, пришлось послушать те плёнки – и я изумился: ведь одно и то же! решительно одно и то же я повторяю на все лады, на все лады все эти годы, во всех странах, всем корреспондентам. Говори-говори! полная свобода! Сказанное месяц назад – уже забыто. Ах, политическая публицистика сама вгоняет в эту карусель. (Впрочем, Наполеон говорил: «После пушек самое сильное средство – повторение».)
Конечно, и в Париже было устроено выступление по телевидению. И задумано очень хорошо: зрители смотрят фильм «Иван Денисович», а потом я отвечаю на телефонные звонки со всей Франции. Необычно, ответственно, я очень готовился и волновался. Но организаторы сумели всё сильно смешать: рядом посадили поверхностного и равнодушного комментатора (я думал – буду смотреть в объектив и никто не будет вмешиваться); он задавал от себя размазанные, вялые, неинтересные вопросы, когда телефоны разрывались самыми острыми. Сбил всё настроение, а потом стеснились телефонные вопросы – а времени не хватило[154]. Остался я недоволен этим выступлением. Впрочем, отклики печати почти сплошь были весьма благоприятны, «Монд» сдерживала ярость ко мне, а советское посольство вручило формальный протест французскому правительству[155]. Средь этой публицистической скачки один денёк отвёл душу в литературном интервью с Н. Струве[156].
Итак, прощай, Париж. Аля спешит-летит домой к малышам. А мне надо опять – оторваться незаметно (в испанскую поездку приехал за мною неизменный, верный, находчивый Виктор Банкул), теперь ехать дальше как можно долее анонимно, нигде не открывая следов. Ещё долгий кусок по Франции, а тут меня только что много показывали, трудно не узнаться.
Сколько уж, кажется, я Францию видел, а – всё новое, всё новое глазу, и пластами нагромоздились века, короли, полководцы. Замки, замки – Амбуазский, Шеверни, Шамборский. Анжуйские графы, предшественники Плантагенетов. Здесь комната Генриха II, там сундук Генриха IV, здесь родился и умер Карл VIII. И неужели все эти замки (иные – даже во Французскую революцию не конфискованные, отстояли себя, собравши верных) ещё будут инвентаризовать коммунисты, которых многие французы не первый раз ожидают ко власти?
А совсем особое чувство – вступить не в поражающие эти замки, но в скромный частный дом великого человека: дом Леонардо да Винчи в Амбуазе, всего-то двух его последних лет жизни, когда пригласил старика на покой Франциск I. Ходить по коротким этим аллейкам, застыть на мшистом мостике через ручей и тщетно пытаться перенять его мысли, настроения, опасения – что при жизни равняло со всеми его, ни с кем не сравненного. С поколениями, с веками сколько ж вырастает сочувствователей этим всегда одиноким людям, как мы готовы их защищать, поддержать через слой времён, – но нет им нашего заслона в их горькие годы, а современники предпочитают ненависть, преследования, клевету.
Сколько угодно можно слышать о гениальности изобретений Леонардо, но вполне поразиться можно только – пройдя все восстановленные его модели. Почти автомобиль. Почти танк (от ручной тяги). Крыло для человека. Геликоптер. Самолёт без мотора. Парашют. Камнемёт. Самонакатные пушки. Почти зенитная пушка. Счётчик пути. Подшипники. Зажимной ключ. Пресс для печати. Водяная турбина. Гигрометр. Ветрометр. Воздушное охлаждение для дома в жару! И всё это – с XV на XVI век!
А в других комнатах – Джиоконда, автопортрет со струящейся бородой, очаровательные бабёшки, мальчишки. И из его сочинений: «В юности целомудрие – в старости разум»; «Не предвидеть – уже стонать».
От Биаррица до Сан-Себастьяна попали мы в полосу шторма: тряслись вывески, падали телевизионные антенны, срывало и несло дорожные указатели, рвало провода, по набережным ветер гнал струи воды, наш автомобиль толкало порывами, клочья пены неслись сюда, как крупные насекомые, под маяком взрывались белые протуберанцы брызг. Всё это, да с чёрным небом, подходило к тому настроению, как я въезжал в Испанию: так и мнилось, что она вступала в свои последние сроки. И в Сан-Себастьяне из-за наводнения были толпы, запреты движения, полиция – так и казалось, что опять очередной конфликт в Басконии, что-нибудь вытворили баски-террористы? В Испанию я въезжал слишком неравнодушно: «любимая война» нашей юности сроднила нас до ответственности, хотя и переполюсованной за столько лет с тех пор. Я ехал не посмотреть, но помочь, сколько могу, как своей бы родине.
А навстречу неслись наблюдения, какие, может, и по книгам можно составить, но для меня новы. Общее впечатление: бедность, какой в Европе не ожидаешь, ещё эта – красноватая неплодородная кастильская земля. Местами что-то кавказское: на безплодной горе – черепичные крыши, как сакли. Вьючные ослы. Даже в Бургосе – грязные пустыри, и на них играют черномазые ребятишки. Этот католический центр в самые грозные дни войны был прибежищем Франко. Сегодня, в субботу, в церквах – немногие, почти только пожилые. А развязные девушки курят в кафетериях, парни горланят песни на улицах, – не знали они той гражданской войны, и что́ им память её! С большого книжного прилавка на улице бойко торгуют, идут – детективы.
Такие редкие сёла на неплодородии, а хуторов и вовсе почти нет. Но въезжаешь в Вальядолид – семиэтажные здания, ущелья улиц. В воскресенье утром по улице идёт группа ново-молодых людей в бело-чёрных шарфах, с дерзкими трубными звуками и плакатом – неизвестно кому что доказывают. А в храме – не без ребятишек, и молятся на каменном полу, и тянутся положить сбор. В притворе – много нищих, как бывало и у нас (одна из многих черт, странно сближающих Испанию с Россией, значит и то, что – им подают). А на стене собора снаружи: «Хосе Антонио Примо де Ривера – жив!»[157], копятся политические потенциалы. – Благоговейно окунаешься в дом Сервантеса. Ещё одна мне близость, и какая: через плен, рабство.
И почти сразу – Саламанка, неповторимого тёпло-золотого камня, да ещё в солнечный день. (В противность англичанам в воскресенье все испанцы – на улице, тоже русская черта. И – семячки!) У церкви Вера Крус: «Павшим за Бога и за Испанию!» На стене старого собора – снова (да места всё франкистские): «Хосе Антонио Примо де Ривера!» – и десять миртовых венков. «Король, мир и демократия – наследство Франко». – Неподражаемая средневековая Авила, сколько же можно втиснуть внутри городской стены!
И опять до перевала почти пустыня. На голом пейзаже особенно мучительно выпячивают рекламы, вот эта, по всей Испании – реклама автомобильных покрышек, но такой отчаянный взлёт руки и рот разверстый – как будто сама Испания кричит, уже ни на что не надеясь, – и никто в мире не слышит её. За перевалом – цветущий нежно-лиловый миндаль, кипарисы, густоветвенные круглые оливы, виноградники, и снуют на осликах с бутылями в корзинах, со вьюками (точно как Санчо Панса), и слышится хриплая крикливая речь.
Толедский Алькасар, поэма и легенда той войны! Полковник Москардо и пожертвованный им сын, образ из «Илиады». (Красные позвонили полковнику в крепость: «Убьём твоего сына». – «Передайте ему трубку. Да здравствует Испания, сынок!») Семьдесят дней обороны, меньше литра воды на человека в день, двухсотграммовый хлебец – и защитникам, и роженицам в тёмных подвалах, атаки, атаки, осада, артиллерийские обстрелы на уничтожение, сшиблены башни, порушены стены, подкопы, подрывы, сравнены стены с землёю, обливание осаждённых огнём, подготовка потопа на них, – все эти республиканские методы выстояны героями (и добережено́ полтысячи женщин и детей). «Сделали из Алькасара символ свободы отечества». – Даже в нашу советскую республиканскую юность вошёл этот замок как предмет восхищения. А сейчас ходишь по его коридорам (всё отстроено вновь), по сырым тёмным подвалам, мимо алтарика Девы Марии, – Господи! да ведь и у нас Владимирское училище билось с большевиками, новочеркасские юнкера освобождали Ростов, – а всё прошло впустую. Всё-таки сами мы, сами делаем свою историю, не на кого валить.
Испанию – любят европейские туристы, но она – совсем даже и не старается показывать себя туристам, как Италия. Рядом со знаменитыми памятниками – развалины, битые кирпичи, нищета. Все строительные работы – вручную, без кранов. Обшарпанность поселковых стен. Пахота на медленных мулах, и в большеколёсной арбе – мул. Менее всех в Европе Испания захвачена потребительским обществом. У самой автомобильной дороги на земле расселась компания крестьян – и степенно ест, ну Россия! Совсем не похожи внешне, а как неожиданны сходства характеров: храбрость, открытость, неорганизованность, гостеприимство, крайность в вере и безверии. По какому-то же странному пристрастию писали наши писатели об Испании, многие – так тут и не побывав и не узнав, что Гвадалквивир, который «шумит, бежит»[158], – всего лишь (теперь) застойная речушка, она и в самой Кордове пованивает, и много выброшенной дохлой рыбы.
Андалузия – ещё одна страна. Пальмы в пышном разбросе. Миртовый кустарник. Городские крохотные внутренние дворики с апельсиновыми деревьями, цветами и птичками в клетках, перечирикивающимися над головами прохожих, когда всю ширину улицы можно достичь расставленными локтями. Грязь и живость народной Севильи за рекою. Старую Малагу рушат, чтобы строить небоскрёбные коробки для туристов. Все аллеи и набережные изгажены автомобильными стадами. Вдоль дорог – агавы и кактусы, запылённые, как бурьян; или светлые иво-лиственные эвкалипты; расставлены амфоры с винными рекламами. От города к городу – старые мечети, замки и дворцы, более всего поражающие в Кордове и Гранаде, – высота и тонкость тогдашнего исламского мира, вряд ли где живущая сегодня. Мелодия стен и эротика обстановки. Золотистые росписи на потолках, невесомые резные арки. Лес порфирных, яшмовых, мраморных колонн в кордовской мечети, когда-то мирно разделённой с христианами. Редко где, как в этих арабских древностях, ощутишь, как все мы преходящи и обречены.
Восемь дней скользили мы по Испании совсем неведомкой, никому не интересные, да здесь и имя моё слышали мало. (Удивительно: узнавали иногда – солдаты.) Убийственно небрежные и даже анекдотические переводы на много лет закрыли мне влияние в испанском мире. Но на конец нашей поездки уже было сговорено выступление по испанскому телевидению, и все дни, что я смотрел Испанию, я ехал к нему. Всё увиденное только ещё усилило во мне острое сочувствие к этой стране. Все дни во мне складывалось: что же, самое краткое, я должен им сказать. Из истории, конечно: что это значит – быть захваченными фанатической идеологией, как мы, советские, и пусть поймут они, какой страшный жребий их миновал в 1939. Безсердечная земная вера социализма прежде всего пренебрегает своею собственной страной. И сколько ни пролилось испанской крови в гражданскую войну – отдали бы они ещё вдвадцатеро, если бы победили красные. И то, что стояло у них эти 37 лет, – это не диктатура. Я, знающий, оттуда, – могу рассказать им, что такое диктатура, что такое коммунизм и гонение на религию, – я полезнейший для них свидетель. И – прямо о терроре, который сотрясает их сегодня, но эти террористы – не герои, а убийцы. (И – как русское образованное общество заплатило за своё восхищение террором.) И сегодня – новый мираж навеяли на Испанию: как бы поскорей, завтра, установить «полноценную демократию». Ах, как надо бы испанскому образованному обществу быть и подальновиднее, и продумать: сумеют ли они послезавтра эту незрелую демократию отстоять против своих террористов и советских танков.
19 марта в мадридскую гостиницу вместе с переводчиком Габриэлем Амиамой (бывшим испанским ребёнком, «спасённым» в СССР и хорошо отведавшим коммунизма) к нам приехал преуспевающий, весёлый, лёгкий, как тореро, небольшого роста, худощавый, очень уверенный в себе Хосе И́ньиго, один из здешних телерадиобоссов. Никакая проблема с организацией передачи, одновременным переводом (которого у них никогда и не делали) не казалась ему трудной – и он смело назначал мне приезд в студию за 15 минут до начала передачи. Я даже не успел разобраться, что ж это будет за передача, но в общем я буду говорить в микрофон, прямо всей Испании, что хочу, – 20 минут? Хорошо. Полчаса? Хорошо. Можно и больше. Настолько не было проблем, что оставалось попросить его о какой-нибудь забаве: например, нельзя ли поехать на бой быков? (Ну как же в Испании побывать – и не повидать?) Везде мы не попадали, слишком ещё рано, весна. Но тут оказалось, что как раз сегодня – открытие сезона, правда, тореро – молодые, второстепенный бой. Охотно! Ртутный И́ньиго умчался. Снова примчался, повёз. Всюду и везде его узнавали и приветствовали, полицейские отдавали честь – да, кажется, любимец Испании.
Бой быков – не очаровал, не убедил, нет, это скорее забой быков, как это мы, остальные, и представляем издали. Рискуют бандерильеро, с маленькими пиками, это производит впечатление. Но ужасны массивные тупые пикадоры, которые искалывают быка большими пиками, сами почти в безопасности, мясники. А для быка, вольно выросшего на поле, – всё неожиданно, в первый раз, всё враждебно, обилие кричащих людей, все, кто появляются, – или колют или дразнят, а сами прячутся за загородки. Сперва бык избегивает арену, а к тореро, к последнему врагу, – уже пена на губах, убыло сил, убыло крови, иной ещё отчаянно борется, другой хотел бы лишь, чтоб отпустили. Не-испанец скорее всего становится на сторону быка. Хотя, нет слов: тореро и рискует, и храбр, и ловкий воин.
Когда тореро убьёт быка красиво – ему отсекают бычье ухо или хвост, а и он может подарить даме сердца или почётному гостю. Мне шепнули, что тореро Гарбансито сейчас намерен дарить мне ухо (знали, что я здесь). Я смутился и, не дожидаясь, сбежал.
На следующее утро повезли нас через мадридский Университетский городок (так памятный с 1937, а сейчас тут уже никаких следов окопов не найти) – к Эскориалу, в Долину Павших: где под единым торжественным храмом похоронены многие жертвы гражданской войны, без различия, с какой стороны воевали, – и над ними равно служатся регулярные мессы. (Сегодня служилась ещё особая: пять месяцев от смерти генерала Франко. Огромный храм был полон.)
Вот это равенство сторон, равенство павших перед Богом – поразило меня: что значит, что в войне победила сторона христианская! А у нас как победила сатанинская – так другую топчут и оплёвывают все 60 лет, кто у нас заикнётся о равенстве хотя бы мёртвых?! Я это тоже взял в своё телевыступление.
Оно произошло поздно вечером, уже к полуночи. Приехали мы раньше, чем назначил И́ньиго, а выступление отодвинули ещё минут на сорок, но это ничему не помогло: оказывается, никто не был готов ни к какому одновременному переводу, стали наспех тянуть линию от выступающего в закуток к переводчику, проходящие цепляли за этот провод ногами, он рвался, в некоторые минуты переводчик Амиама совсем переставал меня слышать, и тогда он напрягал память, вспоминал, как мы с ним толковали в гостинице, и говорил что-то приблизительное, а может быть, и другое совсем. И всё это – тоже была Испания! Ожидалось от И́ньиго несколько вопросов, но он только представил меня, задал один-два, смолк, отодвинулся, – не дождался я от него никакого развития к главному, а при полупотушенных огнях (в огромном холле со зрителями) остался наедине с объективами, с самой Испанией, – и минут сорок говорил от души[159]. А передача оказалась – поздневечерняя субботняя, самая легкомысленно-развлекательная, какую можно придумать, выступленье моё туда никак не шло, но зато её и смотрел весь простой народ. (А образованные, и все либералы и социалисты пропустили; потом, рассказывали мне, друг другу звонили, включали и чертыхались. Разозлились безмерно: кого поучать? Нас, социалистов? Нас, испанцев?) Шёл я от микрофонов – концерт продолжался, и на пути стояла готовая к следующему выступлению легкомысленно одетая артисточка, которая тут меня и поцеловала в благодарность, и оказалось, что она – русская.
