Александр Станиславович Малиновский
Голоса на обочине
Сундук с приданым
Моя бабушка Вера рассказывала:
«Жили мы в Могилёвской области тогда с родителями, под Бобруйском. Бедно жили. Лён выращивали. Я всё время сидела за куделью. Пряли, ткали. Готовила себе приданое. Так заведено было. Целый сундук приготовила приданого.
А тогда часто пожары были. Мы три раза горели. Ваня сватал меня два раза. Мои родители против. Он хоть и хороший плотник был, но из бедных. В нищете жили.
А тут – пожар. Наш дом полыхает. Мечутся все, а что сделаешь? Тут Иван:
– Отдадите за меня Веру, вытащу сундук с приданым!
Сдались родители мои.
Иван облил себя водой и кинулся в дом. Вытащил сундук.
Что делать? Вышла за Ивана. Судьба.
Ушла жить к нему. Так заведено было. Да и дом наш сгорел почти весь, перед самой войной еле-еле восстановили потом.
А у Ивана сестра и два младших брата. Места там нет. Отвели уголок в сенях. Пол глиняный. Сыро. Там прошла наша первая ночь.
Заболела я воспалением лёгких.
Как выцарапалась, сама не знаю. Все удивлялись…»
Везучий
…Ещё бабушка говорила, что немцы постоянно боялись подорваться в лесу на партизанских минах. Впрягали в повозки наших мужиков и гнали их по дорогам. Многие подрывались, а мой дедушка Иван три раза тащил телегу по таким дорогам и ни разу не попал под взрыв.
Везучий?! Но как судьба сложилась… Не успел он уйти к партизанам, его и призвали на службу немцы.
Один раз поставили его охранять мост. И придрался немец.
Не понравилось тому что-то, начал кричать на деда Ивана. И дед горячий был… Влепил ему с маху оплеуху.
Думали, расстреляют. Нет. Забрали в плен. Отправили в Германию.
К концу войны, когда уж и надежда пропала на возвращение его, в дом бабушки зашла цыганка.
– Дай хоть что-нибудь, хозяйка!
А бабушка моя только-только из леса пришла. За сушняком для печи ходила. Уже осень, рассказывала, наступила. Снег выпал, а она босиком: обувки никакой.
Набрала вязанку, а тут волки! Цепочкой. И с этой стороны, и с этой… Опустила она вязанку свою на мёрзлую землю. И давай молиться. Молилась неистово. Стояла на одном месте. Никуда! И молилась…
Прошли волки цепочкой мимо неё, чуть не по босым ногам прямо её. Не тронули!
Ну вот, бабушка Вера у печки возится, спешит разжечь дрова. Ребятишкам холодно. Отвечает в сердцах откуда нивесть явившейся цыганке:
– Что я тебе дам? Одни ребятишки, видишь, в доме. И муж в плену. Жив ли, не ведаю…
Посмотрела на неё внимательно цыганка и говорит:
– А стакан воды дашь?
Подала бабушка стакан с водой.
– Давай теперь две нитки, – молвит цыганка, – гадать буду на твоего мужа. Не утонут нитки в стакане с водой – вернётся твой суженый.
Положила она крестиком две нитки в стакан с водой. Потрясла им. А нитки-то и не тонут!
– Ну, вот! Жди своего мужа, – говорит гадалка, – а я пошла своей дорогой. Везучий он у тебя, муж твой. Как и ты сегодня у смерти на краю была…
Откуда она могла про волков знать? Бабушка никому не рассказывала…
Сверкнула глазами гадалка и ушла.
* * *
Не соврала цыганка. Вернулся мой дед из плена.
Как вернулся? В 46-м только заскочил на минутку в дом и дальше – в Сибирь.
Когда освободили их американцы, он отказался ехать в Америку. Только на Родину! На Родине-то и отсидел десять лет. Не роптал, знал, что виноват – в плену был, работал у немцев…
…Как освободился, направили на добычу серы под Самарой, в Алексеевку. Вскоре переехала к нему и моя бабушка с детьми.
Ивана Адамовича уважали на работе. Он многое умел делать руками. Бабушка говорила:
– Был он уже лысый, худощав, с четырёхзначным номером на руке, полученным в немецком концлагере.
В мае семидесятого ловили уголовников, сбежавших из тюрьмы на Кряже. В это время дед ехал из Алексеевки в областной центр. По чистой случайности он забыл взять с собой документы. Ничего с собой не было, кроме лагерного номера на руке. Его арестовали.
На этот раз он оказался не таким везучим, как в молодости.
Бабушка, моя мама и я были в это время в Могилёве. Соседи рассказывали, что на третий день после отсутствия он вернулся домой и на глазах у них с буханкой хлеба в одной руке и ключом от входной двери в другой рухнул около порога. Сердце не выдержало.
Мы приехали, не ведая ни о чём.
Прямо на похороны.
«Какие песни тогда были…»
…Мой дед по отцу Михаил ушёл на войну вместе с нашими наступающими. Натерпелись от немцев. Среди тех, которые у нас на постое были во время оккупации, разные попадались. Пересказывать всё – долгая история.
Среди них был один – Хольт. То ли имя, то ли фамилия такая, не скажу. Бабушка говорила, что он был не злой. Водились среди них и такие. Так вот мой дед, когда заняли Берлин, встретил этого самого Хольта на улице в гражданском. Они сразу узнали друг друга. Немец испугался сильно, думал, его сразу, на месте расстреляют.
А обернулось по-другому. Вот как: пригласил немец к себе домой моего деда. И они за столом сидели, разговаривали. Сколько – не знаю.
Вышел от немца мой дед с чемоданом подарков и патефоном подмышкой, с двумя пластинками. Патефон этот, бабушка потом вспоминала, долго у них был. Танцевали под него. Говорила, что на одной из пластинок была наша песня «Катюша».
Часто повторяла:
– Какие песни тогда были!
А я после её рассказов не могу кино про войну смотреть.
До сих пор.
Выключаю телевизор. Или ухожу в другую комнату.
Рафаэль
Я видел его несколько раз издали, около кортежей с новобрачными. А тут мы столкнулись с ним лицом к лицу на лестнице, поднимающейся на площадь, украшенную храмом с золочёными куполами.
Небольшого росточка, широкий в плечах. Одет не то чтобы опрятно, но в соответствии с наступившими заморозками. Стёганая фуфайка, заячья шапка и крепкие массивные ботинки.
И улыбка: приветливая вроде… но заставляющая невольно вздрогнуть. Отчего – сразу не скажешь…
…Он остановился от меня метрах в трёх и произнёс непринуждённо:
– Здравствуйте.
– Добрый день, – невольно отозвался я, попав под зонтик неожиданной доброжелательности. Захотелось узнать: кто он, откуда?
Сам не ожидая, по-свойски спросил:
– Давно здесь?
Тут же подумал, что он скорее всего не расположен говорить.
Будет просить денег.
Я ошибся, он ответил охотно.
«К чему это? – думалось мне. – Ему надо от меня чего-то большего?»
– И давно, и недавно. С осени. Как освободился, – звучал его бархатный голос.
– Сидели?
– Сидел.
Я не понимал, удобно ли спрашивать его о личной жизни вот так, всуе, тем более не зная даже его имени.
– Меня зовут Рафаэль, – сказал он. И добавил мягко спокойным голосом: – Отсидел два приличных срока.
– Сколько же вам сейчас? – невольно вырвалось у меня.
– Сорок, – последовал ответ. – Третий месяц на свободе.
Таких собеседников у меня ещё не было. Мне хотелось продолжить разговор, но я был зажат. Я, что называется, оторопел.
Передо мной стоял человек с голубыми, ясными глазами, ясной речью и улыбался улыбкой не преступника, а… Я не знал, как это определить…
– Работаете? – спросил я.
– Нет, где ж мне работать? Видите, у меня нога отдавлена, хромаю. И возраст не пенсионный.
Странно, мы стояли на лестнице друг против друга. Разговор на ходу, на бегу. И в то же время о таком неподъёмном, как мне казалось. И всё говорилось моим собеседником свободно, обыденно… Монотонно.
– В первое-то время, как освободился, хотел в зону вновь вернуться. Ну нигде не приткнуться. На что жить? Где жить? Думаю, украду что-нибудь в магазине. Или надёжнее: кого-либо пырну ножичком легонько, чтоб, значит, засудили… Я и дамочку одну уже приметил. Она с работы всё в одиночку ходила, тут по переулку, где я под металлическим гаражом ночевал. Там свора собак жила, но их всех отстреляли… Я один остался.
Дамочка куда-то подевалась. А тут я к храму вот этому прибился… Перебрался…
– А ночуете где?
– В туалете, он большой, вон, под горой. Подземный.
– А на что живёте?
– Подают кто сколько. На площадке, видите, постоянно люди к храму подъезжают. Тем более молодожёны когда…
Взглянул как-то даже иронично:
– Вы-то немножко дадите мне?
Я достал и протянул ему пятидесятирублёвую купюру.
Он принял её молча, как бы между прочим.
– У меня семьдесят-восемьдесят рублей в день набирается.
Батюшка разрешил мне бывать у храма. Потом женщины в храме пирожки дают. А то насобираю денежек, пойду пельменей куплю. Они, женщины, мне сварят.
– А если холода прижмут крепко, тогда как?
Он ответил деловито:
– Дак страна у нас большая. Есть места, где потеплее… А я человек маленький. Приткнусь где-нибудь… Храмов теперь немало…
Уже когда направился вверх по лестнице, остановился, спросил:
– Нет ли какой одёжки старой, тюфяка? В туалете плитка холодная.
Я сказал, что посмотрю. На дачке кое-что есть.
Дня через три съездил на дачу, прихватил крепенький ненужный мне матрац, совсем уж старенький, выцветший спальный мешок давних моих студенческих лет. Ещё кое-что по мелочи.
Зашел в храм. Рафаэля не было. Разговорился с церковным сторожем.
– Он куда-то подевался. С ним это бывает. Через пару дней объявится… Человек непростой.
– Так думаете?
– Не думаю, знаю. Он за двойное убийство сидел.
– Как так?
– Отца его посадили на большой срок. Мать была беременная Рафаэлем. Родила и подбросила его в школу. Воспитывался без матери. Из интерната вышел, на втором году зарезал сверстника. Посадили на десять лет. В зоне убил охранника – ещё добавили десятку.
Я был в смятении.
– Он же такой кроткий?!
– Какой есть… Судьба выпала такая…
…По дороге из храма я всё думал о Рафаэле.
«Как я буду после того, что узнал, с ним разговаривать? Имя какое: Рафаэль!» – роились растрёпанные мысли.
«Мадонна Рафаэлевская – символ, гимн жизни…
Он ведь говорил мне, что сидел долго. Я не спросил, за что сидел? Как у него так всё случилось?..»
…Пытаюсь забыть. Успокоюсь вроде. Но отчего мне так не по себе. Вновь всплыли слова сторожа: «Судьба выпала такая…» Судьба? А сам он? Неужто всё у человека зависит только от случайно выпавшей карты?
Эта его тихая улыбка, неторопливый говор? И две загубленные им жизни?.. Как всё соединить? И всё рядом?! По одной лестнице ходим. Всё как из Средневековья… А век-то компьютеров? Вновь возвращаюсь к тому, что не знаю, как буду разговаривать теперь при встрече с Рафаэлем. И о чём говорить?..
Я обещал ему матрац… Надо передать бы обещанное… Или не стоит теперь?.. Пригревать под боком?.. После того, что узнал?..
* * *
…Рафаэль так и не появился.
Матрац и спальник до сих пор лежат в углу моего гаража…
Забуду о встрече на лестнице. А то встряхнусь: «Подался Рафаэль туда, где потеплее?.. Или ходит здесь, в нашем городе, поджидает жертву… Крещенские морозы скоро…»
Заклинило
Уборка на носу, а я клиноремни для автотракторной техники не могу достать. Хоть тресни!
Что делать?
Пришёл в который раз к Петру Гордеичу.
Морщим лбы оба с председателем колхоза. А что толку?!
А тут Влас Иванович, наш скотник, входит. Прислушался к разговору нашему. Заморгал часто так бесцветными глазами и говорит:
– Так скоро же сессия районного совета. Племяшка моя Настёна собирается в райцентр, пыняешь…
– И что? – спрашиваю.
– Что! Давайте ей поручим. Два мужика не сделают, а она смогёт. Фигура: депутат от народа!
– Ну, ты голова, Влас Иванович, – подхватил Гордеич. – Как я не сообразил? И ведь там, на сессии, сам Макар Ильич Скорохватов – начальник областной сельхозтехники будет! Вот ему при народе и задачку поставить!
А нашу Настёну в первый раз полгода назад в депутаты выбрали. Ну, как обычно, пришла разнарядка: дать кандидатуру в депутаты. Колхоз-то передовой!
И непременные условия: чтоб женщину, чтоб была симпатичная, без среднего образования, не старше тридцати лет. Хорошо бы доярку или свинарку. Ну, это обычно так.
Мы прикинули: наша Настёна подходит по всем статьям. Всё в ней в аккурат для такого депутата, как требуют. Не урод вроде. Свинаркой работала, теперь коровами управляет.
Но маленькая заковыка у неё есть. Она вроде бы и ничего, но гундосит, и это… местами дырки у неё в голове. Ага… Не сразу порой у неё шестерёнки, шарики в голове начинают работать. Молчаливая к тому же. Разгон нужен немалый. Но уж ежели разойдётся, то нужна дистанция! Тормозной путь немаленький…
И это ещё: матерок у неё в разговоре порой выскакивает. Тут на общем дворе это вроде бы даже подмога. Рычаг. А там как с этим? Но раз уж честь нам такая оказана, как не дать? Других-то кандидатур нет, а Настёна в работе – ломовая лошадь. Выбрали Анастасию Карповну в депутаты в тот раз.
…Решились всё-таки мы вопрос о ремнях поручить поднять на сессии нашей Настёне.
Пригласил её Пётр Гордеич на инструктаж.
– Трактор К-700, – говорит он ей, – без клиноремней – это как мужик, к примеру, тот же начальник областной сельхозтехники, Макар Ильич, у которого из брюк вынули ремень. Ему ни туда, ни сюда, а его заставляют бежать, поняла?
– Поняла, – отвечает Настёна, – чё ж я мужиков, что ли, не видела?
– Я про трактора и комбайны, – уточняет на всякий случай председатель. – С мужиками потом разберёмся. Нам ремни нужны?
– Ясно всё, – чётко отвечает Настёна, – без ремней, как без штанов.
– Во, во! – с опаской соглашается председатель. И озирается. Поехала Настёна на сессию.
Потом нам рассказывали.
…Вышла наш депутат к трибуне и прямо к начальнику сельхозтехники:
– Уважаемый наш, Макар Ильич! Вот вы сидите в президиуме, бляха-муха! И с виду, и так навроде неплохой человек… А по делу если?.. Сидите… вместе со всеми, расплющили зады, животами колышите… А нам каково? У нас социалистическое соревнование! Встречный план! А трактора и комбайны на приколе. По вашей вине, между прочим!
Здоровенный, лысый Макар Ильич сначала дёрнулся, как заведённый трактор, потом попытался своим тонким голосом что-то сказать. Но смолк, будто солярка кончилась под натиском Настёны. Её понесло без остановки. Как на дрожках мчит:
– Вот пообрезать у вас пуговицы на штанах, выдернуть ремни и заставить бежать стометровку, что будет? Или хотя бы махнуть по этому помещению, где сидим все! Слабо!
Председательствующий попытался её остановить:
– Анастасия Карповна, вопрос понятен. Мы в рабочем порядке рассмотрим.
– «Рассмотрим», меня мужики ждут в Лопатино. Все без ремней. То исть трактора у них без штанов… Тьфу ты! Запутали вы меня. На это все тут мастера!.. Ё… ё… моё! Сколько вас тут! А в поле вас не видать чтой-та!
…Это было её первое и последнее выступление. Последнее потому, что нашему председателю строго-настрого запретили Настёну отпускать на сессии райсовета. А Пётр Гордеич был человек исполнительный.
Про ремни спрашиваете? Дак мы к уборочной всё, что надо, тогда получили. Даже с запасом!
Такая она, Настёна, деловая!
Земляк
Под Сызранью дело было. Отец мой на заводе работал. Там добывали и перерабатывали горючие сланцы. И сейчас ихтиол получают: мазь такая лечебная. Многие знают.
Отец сызмальства на заводе работал. А главным инженером при нём был друг его, дядя Саня, то исть Александр Маркин. Оба они с тысяча девятьсот третьего. Вместе росли на одной улице. Их отцы были осмотрщиками вагонов тогда. Только он окончил индустриальный институт и воспарил, стал главным инженером нашего завода, потом директором. А отец мой после училища всю жизнь, считай, на одной должности – в токарях. А он химик! Они продолжали знаться. Свои жа!
Ну вот, перед войной забрали дядю Саню в Москву руководить уже сланцами всей страны. Ему и сорока ещё не было.
Потом ушёл на фронт. Отца-то забраковали: нога у него, вишь, с детства вывернута. А тут приезжает на побывку дядя Саня, значит, к своим, на родину. Изменился, конечно, а всё равно свой!..
Я его с Валерием Чкаловым сравнивал, обоих их видел. И по фотографиям, и так довелось. Волгари! Похожи друг на дружку. Ну, родные родными. И друзья… Всех дядя Саня обошёл, со многими, с кем хотел, повидался. И – на завод.
Два дня и со специалистами, и вообще со многими встречался, ходил, смотрел. Уж и не начальник теперь на заводе, а всё едино. Все уважительно к нему относятся.
Перед отъездом в Москву поехал он в Самару, в Куйбышев, то исть. По делам каким-то. Он потом рассказывал так отцу моему, ну, примерно:
– Еду, – говорит, – кругом народ всякий, разный. И вши!
Ползают с одного пассажира на другого. С чемоданов на узлы всякие. Некуда от них деться. Маются все. Целый поезд вшей…
Думал, только в окопах так. Насмотрелся: на передовой вши заели нашего брата-солдатика. До крови расчёсывали себя. Зуд, невмоготу. Иной, не стерпев, выскакивал из окопа, потеряв разум от зуда, и… попадал под пулю. Живые мишени.
…Сижу, – говорит, – в вагоне, наблюдаю, как вши копошатся, и… спохватываюсь: меня-то они не трогают! С чего бы это?
Вначале не понял, что к чему.
А поразмыслив, потом сообразил, что едет он прямо с завода в той же одежде, в которой был. А она пропахла ароматами заводской продукции. Её-то и боятся насекомые. Так получается!
Нашёл он стеклянную банку, набрал в неё вшей этих. Случай, как с Ньютоном. Только тому яблоко упало на голову, а тут вша эта…
Вернулся на завод и проверил он свою догадку в заводской лаборатории. Всё подтвердилось: от мази, которую они там приготовили с химиками, вши бегут. А какие околевают тут же.
Уехал в Москву. А вскоре завод стал в бочках грузить эту серную мазь на фронт. Целыми партиями. Стратегическое оружие, не иначе! Во спасение наших солдатиков. Во как! Какой молодчина, земеля наш!
Опосля в кажном поезде стояла бочка с этой мазью. В обязательном порядке.
Вот поразмысли. Левша, конечно, – великий талант! Аглицким мастерам нос утёр: блоху ихнюю подковал. Но ведь и забава это!..
А тут дядя Саня столько народу нашего от мук спас.
Ты книжки пишешь. Вот и упомяни про эту историю. Чтоб знали… Не только Левшу… А и про нашего земляка из Сызрани, Александра Маркина!
Некоторые сочиняют. Шут с ними. А ты напиши дельное. Как было!
Арбуз для мамы
Помню, погнали нас, школьников, на уборку арбузов.
День сентябрьский, а жарко. Умаялись. К вечеру – уже никакие. Стали ребята перед отъездом домой подворовывать арбузы. Откатывали в посадку, кто как мог…
А я не решалась никак. Не в обычай было чужое брать.
А так хотелось привезти маме подарок. Она болела бруцеллёзом и лежала в лёжку.
Я подошла к бригадиру тёте Паше Борисовой, она жила на нашей улице. Знала, что мы с мамой мыкаемся без папы, который с войны не вернулся. Знала, что мама болеет. Подошла к ней и молчу.
– Ты чего столбом стоишь? Каланча какая, язык проглотила? Я решилась. Мне показалась, что она не откажет:
– Тётя Паш, можно взять маленький арбузик для мамы. Она хворает сильно.
Спросила и получила своё:
– Чего ещё? Много вас таких! Арбузик ей! Придумала!
Шофёр дядя Коля, который знал мою маму, повернулся так к ней:
– Дай ты для Нюры арбуз, она ж безотказная в колхозе. Положи девчонке в сумку.
– Нет, не дозволено! И всё тут, – стояла бригадир на своём.
И я пошла к машине, чтоб дядя Коля не нервничал.
…А когда уже ехали на машине домой, смотрим, впереди нас тётя Паша разогнала лошадь так, что телега опрокинулась. Целая куча украденных ею арбузов выскочила из-под сена, и они оказались на дороге. И покатились в пыль.
Тётя Паша упала с телеги. Колёса переломали ей обе ноги. Как она кричала, когда мы её в кузов грузовика несли!
Больше уже потом нигде она не работала. А вскоре померла.
Вот такая история.
Что хочешь, то и думай…
Страшно становится
Случай какой со мной был!
Не видела б сама, не поверила.
Наварила я щей. А так получилось, что все мои разъехались разом. Есть некому. Пошла к Нюре, соседке, через пять дворов. Те, которые рядом, пустуют. Она тожа со своими в город подалась. Выбрасывать просто так жалко, щи-то. В погреб с моими ногами доступа нет. Решила отнести на помойку собакам. Во что-нибудь налью, думаю. Нашла посудину и налила.
Тут жа бегут они, собаки. Штук пять. Я отскочила. А среди них вожак, что ли, большой такой, как телёнок.
Каждый из них подбежал и мордой в лоханку со щами. Толкают друг друга. Тут жа вдруг из подворотни дома Неверовых, он который год пустует, выбежали ещё две собаки. Взлохмаченные, худые. Жмутся друг к другу, как ребятёнки какие… али бомжи эти…
Который вроде вожака как рявкнет на тех, кто щи хлебать начал, они и отпрянули. А эти две-то стали быстро есть из посудины.
Псы, что раньше на щи набросились было, стояли теперь рядом. Смотрели только…
Когда щей осталось мало, вожак энтот ткнул лоханку мордой, те две отошли, а отстранённые собаки бросились снова к щам и долизали их. Во как!
Дивовалась я.
Они, собаки, как люди, что ли? Сочувствуют промеж собой?..
Хотя что я говорю? «Сочувствуют»?!. Где теперь это? Днём с огнём…
На той неделе приехали какие-то ушлые ночью на машине.
У Марфушки погрузили поросёнка её. И ищи их, людей этих…
Вот я и говорю: сколько Марфуша лебеды да жирнухи[1] попарила для поросёнка-то…
Ладно труды такие положила, сама, хорошо, цела осталась.
Хоть так…
Страшно становится…
