Александр Амфитеатров
Княжна
Сортируя краденое добро, Конста откладывал самые лучшие вещи в сторону:
– Это Зейнабке, – приговаривал он.
– Какая еще Зейнабка? – хмуро спросила Зина, когда в первый раз услыхала это новое женское имя.
Она теперь ревновала Консту ко всем – даже к безгласной Нениле.
Конста захохотал.
– А вот покажу тебе ужо: красавица – лошади пугаются!.. Скупщица, татарка… Она да Муся Хаимовна – первые наши благодетельницы; без них нам – хоть не дыши.
Он рассмеялся еще больше.
– А и не любят же они друг друга! – сущие две псовки. Потому – одним делом займаются, одна у другой отбивают хлеб. Обе богатейки, обе жадные. Только Зейнаб будет поразмашистее Муськи: та – прижимистая, мудрено с нею. Люта торговаться, – иной раз только тем и возьмешь ее, что пристращаешь: подай положенное, не то уйду к Зейнабке. А при расчете всегда норовит всунуть либо фальшивую бумажку, либо обрезанный золотой: такая чудная! – словно я ребенок-двухлеток, чтобы принять, или глаз у меня нету… Зато покупает все: хоть башмак драный принеси, – берет. А Зейнабке подавай золото, серебро, самоцветы, парчу, материи дорогие, меха, – на другое и взглянуть не возьмет во внимание. Коли вещь стоящая, сама скажет хорошую цену: дескать, к Муське не ходи, на торги время не теряй; оставляй товар у меня да ступай снова на промысел, добывай. Если же не горят у нее глаза на покупку, то ее Муською не напугаешь. Та о гривеннике дрожит, не перепал бы он вместо нее Зейнабке, а эта довольно даже равнодушна: мне, говорит, за мое добро и наш Аллах, и ваш Бог всегда пошлют…
Вскоре Зина познакомилась с обеими скупщицами. Муси, действительно, могли пугаться лошади: чахоточная ведьма с ястребиною головою на теле длинном и тощем, как жердь, которою гоняют голубей. Но Зейнаб Зина не нашла безобразною, хотя татарка была уже не молода и растолстела чрезмерно. В косо прорезанных глазках Зейнаб еще сверкало сильное желание нравиться; она белилась, румянилась, чернила брови и подводила глаза; ходила, по обычаю восточных кокеток, с утиною перевалкою. Фату носила тоненькую, газовую, чтобы только закон соблюсти, а когда была уверена, что никто из мусульман не увидит, охотно сидела с открытым лицом. Мнительной Зине казалось, будто скупщица заигрывает с Констою. Она невзлюбила Зейнаб и дулась всякий раз, когда Конста отправлялся к татарке с вещами, особенно если долго у нее засиживался.
– Глупая ты, Зинка, право, безумная! – искренно оправдывался Конста, – ну, пошевели маленько мозгами, раздумай сама с собою: могу ли я польститься от тебя на эдакую квашню?
– Ладно, ладно, – упрямо ворчала Зина, – заговаривай зубы другим… Разве не видала я в Тае, как молодые парни увивались за мамушкой Матреной? А она не моложе твоей Зейнабки. Все вы подлые! – было бы болото, а черти найдутся.
Был теплый весенний вечер. Зина возвращалась по Воскресенской улице домой, с покупками из лавок. Незнакомый господин, щегольски одетый и очень красивый, хотя уже пожилой, попался ей навстречу. Пристальный взгляд его голубых глаз смутил Зину.
– Какая хорошенькая! – громко сказал незнакомец и, повернув стопы обратно, пошел за Зиною по следам – до самых ворот дома Бохрадынского. Комплименты и предложения, которые бормотал уличный ловелас, шагая позади Зины, перепугали молодую женщину: так предприимчиво за нею еще не ухаживали. Постепенно ускоряя шаги, она наконец прямо-таки побежала от навязчивого господина. В воротах он схватил было ее за руку, – она вырвалась и вскочила в свой подвал, красная от стыда и страха. Конста, узнав в чем дело, немедленно вышел на улицу – посчитаться с нахалом. Барин разговаривал у ворот с дворником-татарином. Заметив Консту, он поторопился удалиться походкою, немножко слишком спешною для такого солидного и пожилого человека.
– Что он тут балакал с тобою? – угрюмо спросил Конста.
Дворник оскалил зубы.
– Твоя Марьям больно нравился. Спрашивал: чей такой? хочу знаком бывать. Моя говорил: гулай назад, бачка! мужний жена, муж больно сердит батыр… секим башка будет делать.
Влюбчивого незнакомца звали Александром Ивановичем Харлампьевым. Это был богатый и праздный вдовец, убивавший все свое бездельное время на охоту за юбками. Смолоду он слыл Дон-Жуаном, а к старости обратился в мышиного жеребчика. Зина произвела на него очень сильное впечатление.
«Mais elle est très distinguée, cette petite paysanne la![18] – думал он, – непременно надо познакомиться с нею… Но как? Муж ее смотрит грубым и дерзким негодяем… я вовсе не желаю иметь с ним скандал… да и сама она, на взгляд, такая недотрога… Ба! – вспомнил он и засмеялся, – а на что же существует в Казани госпожа Муся Хаимовна, честная вдовица, сих дел мастерица?»
В один прекрасный день скупщица объявилась в подвале Консты гостьею и обласкала Зину, а там и зачастила приходить чуть не каждый день.
– С чего бы мы так ей полюбились? чего она шляется? – уцивлялся Конста. – А, впрочем, – пущай… нам на руку. Она даже как будто подобрела: и покупает охотнее, и меньше торгуется.
Но вскоре ларчик открылся просто: Зина с негодованием рассказала Консте, что Муська уговаривает ее сойтись с Харлампьевым, сулит роскошную жизнь, деньги… Конста озлился – сгоряча побежал к Мусе и крепко ее поколотил.
XIV
Зейнаб, прослышав о побоях, которые претерпела ее соперница, пришла в восторг. Она – уже в поздний час – послала за Констою своего работника. Конста, полагая, что у Зейнаб нашлась какая-нибудь новая промышленная затея, сейчас же явился. Татарка приняла его в маленьком чулане, застланном ковром и едва освещенном ночником. Зейнаб в летнике, надетом прямо на тело, сидела на кошме, как истукан.
– Ты побил Муську? – был первый ее вопрос Консте.
– Случился такой грех, Зейнаб Ахметовна… но откуда ты знаешь?
Татарка улыбнулась.
– Гм!.. Зейнаб не будет знать – кому знать? Знаю и за что побил – за свою бабу.
Она помолчала.
– Что ты побил Муську, это хорошо; мне приятно. Но теперь ты бойся ее: она сердитая, она тебе не простит.
– Эх, Зейнаб Ахметовна! «Бог не выдаст – свинья не съест».
– Аллах велик, – согласилась Зейнаб, – но мы с тобою занимаемся не такими делами, чтобы очень рассчитывать на милость Аллаха. Есть у вас русских другая хорошая пословица: «На Бога надейся, а сам не плошай!»
– Так-то оно так, – подтвердил Конста.
– Баба твоя хорошая, – продолжала Зейнаб. – Любишь ее?
– Пуще жизни люблю.
– Гм!.. это хорошо… нищие вы только, вот что плохо.
– Не беда, Зейнаб Ахметовна. Были богаты один раз – авось разбогатеем и вдругорядь.
– Богатей, да поскорей, – насмешливо сказала татарка, – а то нищему нищую любить не годится.
– Уж какая по сердцу пришлась.
– О сердце ты мне не говори. Сердце – дурак. Сердце свое бедный человек, – байгуш, как ты, – должен держать на цепи. Ты лучше полюби богатую – сам станешь богат. Ты батыр, большой джигит. Тебя хорошие женщины и любить будут… Одну такую я уже знаю… Догадайся сам, кто?
– В толк не возьму, Зейнаб Ахметовна… Кому бы, кажется? Мало у меня здесь знакомых баб-то…
Глаза татарки сверкнули.
– А если бы я? – сказала она, пристально глядя в лицо Консты.
Он растерялся: «Права, выходит, Зинка-то!..» – мелькнуло у него в голове. Он молчал, придумывая, как бы половчее вывернуться из неловкого положения, в какое поставила его Зейнаб своим неожиданным признанием.
«Тоже, – размышлял он, – обидишь чертовку, – куда потом сунешься с товаром? Муська поколочена… эта дружба, значит, ау… не на базар же, в самом деле, нести краденое добро…»
Скупщица продолжала остро смотреть на него и качала головою:
– Дурак ты, – протяжно сказала она, – батырь, а дурак и невежа. Даже не умеешь притвориться, что не рад моей любви. Хорошо, что Зейнаб умная. Другая на моем месте обиделась бы.
– Да, помилуй, Зейнаб Ахметовна! Ты меня – ровно обухом!.. Что же прикажешь мне делать, коли…
– Ладно уж, ладно, не вывертывайся! – презрительно прервала его татарка, – не любишь, и не надо… другие полюбят! И об одном прошу: забудь, что я тебе говорила, все равно как будто ничего между нами и не было… и бабе своей не смей хвастаться! слышишь?.. А про Муську все-таки помни и – берегись! Она, проклятая, всегда живет на два крыльца! одно – для вас, байгушей, другое – для полиции. Ты ее обидел – она гневная – тебе беду скует. Если случится что-нибудь недоброе, беги прямо к Зейнаб либо бабу свою пришли. Я тебе, – хоть и не стоишь ты того, – друг довечный и желаю тебе добра: и укрою, если нужно, и чем можно помогу… Бывала я, мой голубчик, во всяких переделках; случалось, что и из-за каменных стен, из-за железных решеток выручала своих приятелей, удалых джигитов…
Муся Хаимовна отмстила скоро и просто. Выбрав пять-шесть недорогих вещиц из купленных ею в разное время у Консты, она отправилась к частному приставу:
– Вот, ваше высокоблагородие, господин превосходительный начальник: эти вещи я куповала у портного Филиппа Гордеева, что живет в доме Бохрадынского… И самый ли он настоящий портной или не самый настоящий – мне неизвестно, но только у него всегда много золотых и всяких дорогих вещей, и все вещи самые прекрасные и очень дешевые… Я – честная торговка – польстилась, что он продает так дешево такие прекрасные вещи, купила – а теперь забоялась, откуца он их достал? не украл ли где, сохрани Боже? И вот пришла посоветоваться с вашим высокоблагородием, чтобы мне потом не быть в ответе пред начальством…
Рассмотрев вещи, пристав убедился, что они принадлежат к трем разным кражам, виновники которых давно разыскиваются. Поняв, что Муся наводит его на следы воровской шайки, он в ту же ночь оцепил подвал Консты полицейскою облавою.
Конста и Зина крепко спали, когда дверь подвала затрещала под тяжелыми ударами хожалых, а вслед затем Ненила – босая, в одной сорочке – вскочила в хозяйскую каморку и прошептала:
– К нам ломятся… фараоны…
Дверь слетела с петель. Максим и Трофим, одурелые со сна, отчаянно боролись с наседавшими полицейскими. Конста рванулся было к ним на помощь, но вдруг опомнился… и, поняв, что игра проиграна, сразу сообразил, что надо делать, чтобы проиграть ее, по крайней мере, не целиком и не без надежды отыграться.
– Огня! Федотов, давай огня! – слышал он команду в потемках.
– Не найду, вашбродь…
– О, гарниза пузатая!..
– Крути их, иродов…
– Ой, черт! у этого бородатого, вашбродь, топор…
– Брось, слышь ты, сейчас брось топор, разбойник!
– Не подходи! расшибу! – ревел Максим.
– Брось!.. стрелять прикажу…
Конста набросил на плечи дрожащей Зины один из краденых салопов, на голову – платок и открыл тайник:
– Полезай, – шепнул он, – и бегом… прямо, без оглядки – к Зейнаб…
– А ты? а Ненила?
– Ступай, ступай! Ты – первая… Мы – следом за тобою…
Когда Зина исчезла в темном провале тайника, он занес было ногу, чтобы и самому вскочить в подземный ход, но вдруг остановился…
«Если уйдем сквозь этот лаз все трое, – подумал он, – фараоны сейчас же погонятся за нами, побегут и вдогон, и наперерез, тут нам и – шабаш: схватают всех троих… Нет, это не подойдет».
И Конста хладнокровно приладил закладку тайника обратно к стене. Ненила, не понимая, отчего хозяин медлит бежать, смотрела на него, разинув рот, в немом отупении ужаса. Перегородку бешено громили кулаками и тесаками бутари, рассвирепелые в борьбе с Максимом: еле-еле удалось им обезоружить его и скрутить.
– Не горячитесь, служивые! – насмешливо отозвался Конста, – неровен час, печенки перелопаются… казне большой изъян будет.
– Отпирай, чертов сын!
– Выходи, собачья кровь!
– Да и выйду! куда мне деваться?..
«Зинка теперь уже на улице, – сообразил он, – ладно…» Он отворил дверь. Шесть дюжих лап мгновенно схватили его за ворот и за руки.
– Что вы меня душите, слоны необстоятельные! – властно прикрикнул он, – словно я злодей какой-нибудь… Небось, не побегу и отбиваться не стану. Не дурак я барахтаться с вами, чтобы потом меня судили военным судом… Пустите! дайте с начальством поздороваться.
Оторопелые бутари оставили его. Конста расправил помятое горло и поклонился частному приставу, который рассматривал его с великим любопытством.
– Имею честь кланяться, ваше высокоблагородие, – попался… берите – ваше счастье! Видно, и впрямь – от сумы да от тюрьмы никто не отрекайся. Только, ваше высокоблагородие, не приказывайте хожалым драться: смерть не люблю… И за что же меня бить? Сами изволите видеть: я со всем моим смирением.
– Кто ты таков? – перебил пристав.
– Документ имею… из документа видать, ваше высокоблагородие.
– Это – твоя баба?
– Так точно, ваше высокоблагородие: хозяйка моя… Кланяйся, дура! – приказал он Нениле и с негодованием обратился к будочникам: «Эка, лешие, как напугали бабу! инда – речей не понимает и слова сказать не в состоянии». Обломы деревенские! а еще в городе живут. И зачем было шум делать? Постучали бы вежливенько: «Филипп, мол, Гордеич! милости просим вас, со всею великатностью, в острог». Я бы сейчас: «С нашим отменным удовольствием, господа полиция!»
– Ах ты шельма, шельма! – пристав покачал головою, – ишь краснобай… Должно быть, из бывалых!..
– Зачем врал, бачка! – азартно набросился на Консту дворник дома. – Ненила не твоим хозяйкам. Марьям твоим хозяйкам. Где Марьям прятал?
Конста смерил дворника взглядом глубочайшего презрения.
– Плетешь – сам не знаешь что, – сурово сказал он. – Марью какую-то выдумал! А еще кунак называешься.
– Каким кунак? Яман человек Абдул нет кунак. Ваше благородие, спрашивай, пожалуйста, куда он свою жену Марьям прятал.
– Это верно, – вступился один из хожалых, вглядевшись в Ненилу. – Абдул говорит правду. Это работница, а не хозяйка.
– Хозяйка у него, ваше благородие, королева писаная! – подтвердили другие, – а энта – вишь какой идол, вроде как бы Державин – монумент…
Пристав грозно нахмурился и подступил к Консте с кулаками:
– Так ты нас вздумал морочить, любезный?! Ах ты… Да я тебя в бараний рог!..
Равнодушно слушая поток полицейской ругани, Конста соображал, – успела ли Зина дойти до квартиры Зейнаб или, по крайней мере, до татарской части города, где она потеряется, как горошина в просе?
– Виноват, ваше высокоблагородие! – сказал он, ловко тряхнув головою, чтобы уклониться от тычка, намеченного ему приставом прямо в зубы, – виноват!
– Стало быть, ты, Абдулка, – протяжно обратился он к дворнику, насмешливо поглядывая кругом, – доказываешь на меня, что была у нас, окромя Ненилы, еще жена Марья? Ну, коли тебе того больно хочется, изволь: была. Только, брат, она была, да вся вышла.
– Где же она теперь? – довольно глупо спросил пристав.
Конста развел руками:
– Где? уж это – искать – ваше дело начальственное. Наше дело было спрятать, а ваше – искать. Доказчиком ни на кого не бывал, а на жену и вовсе не приходится. Прикажите, ваше высокоблагородие, лучше вести меня в арестантскую. Потому – дальше, на допросе, что Бог даст, – а теперича разговору промеж нас не произойти… Либо он совсем ни к чему и самый пустой выйдет.
XV
Зейнаб укрыла Зину в том самом чуланчике, где принимала она Консту.
– Если будет тревога, – сказала она, – подними ковер и полезай в подполье. Оттуда есть нора прямо на Кабан-озеро. Зейнаб – друг. Зейнаб не выдаст.
Зина, полная неизвестности и страха о судьбе Консты, рыдала:
– Зачем я послушалась – оставила его? что я буду делать без него?.. Эх! Обманул он меня… пусти меня! я пойду – пусть поймают вместе с ним!
– Нет, этого нельзя, – холодно возразила татарка. – От этого не будет никакой пользы ни тебе, ни ему. Филипп – смелый, ловкий. Он убежит. А ты, если попадешь в тюрьму, – ты и сгниешь в ней.
Несмотря на великодушие татарки, под личным риском укрывшей Зину, которую полиция искала всюду и очень настойчиво, взаимное нерасположение обеих женщин не умерло. Насильственная ласковость Зейнаб не обманывала Зину: в лукавых черных глазах скупщицы она читала хитрую злость, предательские замыслы, – и напрягала всю силу воли, чтобы не показать Зейнаб, как мало ей верит. Зейнаб, с своей стороны, думала: «Если бы не эта белая девка, Филипп любил бы меня… не посмел бы не любить. Освободить его из острога – дело нехитрое. С деньгами отпираются и не такие крепкие замки. Но выручать его для этой девчонки, которая меня вдобавок терпеть не может и едва умеет скрывать это… Нет, Зейнаб не дура!..»
И взгляды ее, обращенные на Зину, когда та не замечала их, становились все насмешливее и злее.
Однажды она вошла к Зине с тревожным, красным от волнения лицом:
– Беда, Марьям! – быстро заговорила она, – полиция напала на твой след. Я больше не могу держать тебя: мне неохота идти в Сибирь. Ты видела: я сделала для тебя все, что обещала. Но волку дороже всего собственная шкура…
– Что же мне делать? – отчаянно заломила руки захваченная врасплох Зина.
– Бежать надо, – вот что. Слушай: у меня в Астрахани есть сестра, хорошая женщина, богатая купчиха, как я. Сегодня ночью трогается на низ караван… персидские купцы – мои первые друзья и приятели; можно им верить, как мне самой. Я переплавлю тебя вместе с ними до Астрахани, к сестре. Там тебя никто не найдет, да и не догадается искать.
– А как же здесь-то – без меня? муж?! Татарка презрительно захохотала.
– Велика ли польза твоему мужу от того, что ты сидишь здесь в тайнике и хнычешь? Что тайник в Казани, что тайник в Астрахани – все равно. Когда Филипп вырвется на волю, я укажу ему, где ты, и переплавлю его в Астрахань, как и тебя. А пока – что нам в тебе? Ты только лишняя обуза всем нам. Того гляди, поймаешься, а вместе с тобою поймаемся и мы. А когда все мы будем сидеть за каменными стенами, кто будет нас выручать из-за этих стен?
Зейнаб долго уговаривала Зину.
– Делай со мною, что хочешь и как знаешь! – согласилась наконец бедная женщина, – я не вольна в себе… мне некуда идти…
Ввечеру к Зейнаб приехали три чернобородых азиата, с глазами, как маслины, с бирюзою на пальцах, с ногтями, крашенными хинью. Татарка вывела к ним Зину.
– Вот женщина, о которой я вам говорила, – сказала она по-персидски.
Азиаты долго внимательно смотрели на Зину, – один даже обошел ее кругом и лампочкой осветил, чтобы лучше разглядеть. Потом сели, закурили кальян и стали гладить бороды:
– Якши… бик якши… – промолвил старший, полизав самую крупную бирюзу на своем указательном пальце, против сглаза.
– Годится? – спросила Зейнаб.
– Мирза Рэхим будет доволен. Такую нам и приказано привезти.
– Передайте светлому мирзе, что Зейнаб – его довечная слуга…
Тою же ночью Зину, закутанную в ковры, как кладь, перевезли на хозяйскую нарядную баржу персидского каравана. Покуда караван не отвалил от берега, молодую женщину держали взаперти в трюме, а затем приказчик баржи Абу-Бекир уступил ей свою рубку. Обращались с Зиною не только хорошо, но даже почтительно. Разговаривать ей было, однако, не с кем: Абу-Бекир едва плел по-русски, другие персияне – кроме «здрасты» и «харуш» – вовсе не знали ни одного русского слова. Но Зина была так занята своими горькими мыслями о Консте, обо всем, что осталось позади ее, что ей было не до разговоров…
Перед самою Астраханью Абу-Бекир подошел к Зине с небольшою банкою зеленоватого варенья.
– Хочешь шербет? Кушай, пожалуйста! Больно хорош шербет…
Зина проглотила две-три ложки: варенье действительно оказалось превкусное. Она поблагодарила Абу-Бекира и пошла в рубку – собрать перед скорою высадкою свои вещи. Завязывая узел, она вдруг почувствовала, что ей не хватает дыхания… у нее потемнело в глазах… она повалилась на пол в глубоком обмороке.
Очнулась Зина на палубе с невыносимою головною болью. Первым впечатлением ее было – удивиться, что солнце стоит высоко в небе, тогда как, она помнила, караван подошел к Астрахани перед закатом.
– Что это?! – дико озиралась она.
Города не было видно на горизонте; кругом, на необозримое пространство, рябила желтоватая вода, берег чуть темнел с одной стороны узенькою полосою.
– Долго спал, Марьям! – засмеялся Абу-Бекир, – два сутки спал!
– Где же Астрахань? Какая это вода?
– Астрахань? Там остался! – он показал большим пальцем через плечо, – а вода называется Каспий…
– Каспий?!
Зина окаменела от ужаса: ей стало все понятно… и ее обморок, и персидская вежливость, и варенье Абу-Бекира, и предательство Зейнаб. Абу-Бекир хлопал ее по плечу:
– Не тужи, Марьям! Ты счастливая: хорошо жить будешь, богато. Не простому человеку в дар везем тебя, но светлому Мирзе Рэхиму, племяннику самого шаха, царя царей нашего…
XVI
Говоря Зине, будто полиция напала на ее след, Зейнаб думала солгать, а нечаянно сказала правду. На одном из частых допросов Максим, бывший работник Консты, проговорился, что, надо быть, хозяйка у Зейнабки пристала…
Муся – беспощадно оговоренная Констою, сразу постигшим, кому он обязан своим арестом, – тоже сидела в остроге, и, в свою очередь, оговорила Зейнаб, как притонодержательницу и скупщицу краденого. У татарки был сделан обыск. Зины уже не нашли: она плыла в это время в далеких персидских водах. Но обыск обнаружил целый склад похищенного в разное время у казанских обывателей серебра, золота, мхов, парчи, дорогих вещей и материй… Обнаружилась прикосновенность к нескольким давним грабежам и убийствам.
– Что мне будет? – спрашивала Зейнаб, когда ее посадили в тюрьму.
– Известно что: в каторгу пойдешь, – утешил ее конвойный.
Встретясь с Зейнаб на очной ставке, Конста пал духом: до сих пор он тосковал по Зине, но был спокоен за нее, думал, что она в безопасном убежище.
– Ты прятала у себя разыскиваемую судом зарайскую крестьянку Марию Прохорову? – спрашивали Зейнаб.
– Никакой Марьи я не видала, – спокойно возражала она. – И не знавала. А этого человека – Филиппа Гордеева, хотя и знаю в лицо, но дел с ним никаких не имела, и чем он занимается – мне неизвестно…
– Ваше благородие! – обратилась она в конце допроса к следователю, – правда ли, что по закону мне за мои дела следует каторжная работа?
– Правда, Зейнаб. Разве уж особое милосердие суда…
Зейнаб сомнительно покачала головою.
– Аллах велик, – сказала она, – судьба людей в его руках. Покорно благодарю вас, ваше благородие.
Возвращенная в секретную, Зейнаб улеглась спать, накрывшись с головою халатом. Часовой, заглядывая время от времени в окошечко камеры, удивлялся, как долго и неподвижно спит татарка. Сторож принес арестантке обед: она не шевельнулась. Он окликнул Зейнаб, – не слышит. Начал расталкивать, – Зейнаб грузно свалилась на пол, мертвая, холодная, с сине-багровым лицом и страшно вытаращенными глазами… Из страха каторги она отравилась каким-то восточным ядом, который при аресте успела скрыть под своими длинными крашеными ногтями.
Филиппа Гордеева, то есть Консту, и всех, арестованных вместе с ним, следователь счел нужным препроводить этапным порядком к местам приписки, для удостоверения личности, так как явилось подозрение, что имена обвиняемых вымышленные, а паспорта фальшивые. Конста и Ненила назначены были в одну партию до Нижнего Новгорода, откуда предстояло им направиться Консте – в тульский острог, Нениле – в рязанский. Идти было нетяжело; партия была небольшая. Этапный офицер попался нестрогий – весельчак и ловелас…
На второй ночевке от Казани Конста, изнемогший в терзаниях стыда и отчаяния почти до сумасшествия, едва попробовал сомкнуть глаза и избыть бессонницу, как кто-то окликнул его шепотом и над ним выросла – в сером мерцании рассвета – высокая фигура в солдатской шинели.
– Чего надо? – сердито спросил Конста, думая, что его буцит конвойный.
Но солдат зашептал:
– Это я, хозяин, – Ненила. Побежим, покамест что. Все спят. Я… того… этапного-то придушила…
Веселому офицеру приглянулась рослая арестантка, и он, без долгих церемоний, пригласил ее к себе в каморку на свидание. Очутившись с этапным глаз на глаз, Ненила, среди безмолвных нежностей, вдруг схватила его за горло. Он не успел крикнуть, как потерял сознание под ее могучими руками. Тогда Ненила взяла его саблю и, выглянув на крылечко, осторожно позвала со двора двух конвойных, которых офицер поставил было охранять спокойствие своих амурных похождений.
– Служивые, подьте сюда, их благородию что-то больно нехорошо…
Едва обманутый конвойный взбежал на крыльцо, как страшный удар саблей по голове сбросил его по ступенькам под ноги спешившему вслед за ним товарищу. Тот споткнулся и упал ничком. Ненила насела на него верхом и, сдавив солдату горло коленами, принялась глушить его по темени эфесом офицерской сабли. Несчастный, врасплох прижатый ее тяжелым телом к земле, очутился в беспомощном положении – тем более, что совсем растерялся и струсил. Он стонал, но стоны его съедали земля и тело Ненилы. Он искусал ей ноги в кровь, но она не замечала боли и гвоздила горемычного солдата по темени, точно толкла в ступе пестом, пока он не перестал вздрагивать. Этап крепко спал, не подозревая происшедшей на нем беззвучной драмы…
Один из конвойных умер на месте, другой лежал без чувств; этапный офицер был еле жив и не мог сказать ни слова, когда преступление Ненилы и побег ее вместе с Констою были обнаружены просиявшим солнцем. В первом ужасе и переполохе преследователи потеряли много времени… По ржам и перелескам беглецы успели пробраться на зады какой-то деревушки и пролежали в коноплях до поздней ночи, не смея перекинуться между собою даже словом. Ненила, при помощи булыжника и офицерской сабли, расковала Консту из ножных кандалов, и – к новому утру – беглецы ушли далеко в сторону от этапной линии… В этот раз им была не судьба пойматься. Встретив на проселке подгулявшего мужика, Конста, под смертною угрозою, заставил его променяться армяком на свой халат… Мужичонка был благодарен уже и за то, что ушел живым из беды.
День висел кислый, холодный, дождливый. Конста и Ненила сидели на бугорке под полосатою верстою, молчаливые, унылые. Свобода не утешала Консту. Потерянная без вести Зина заслоняла ему весь мир. Он чувствовал себя одиноким и ненужным никому на земле…
– Хозяин, а, хозяин! – сказала Ненила, – аль теперича пойти нам врозь?
– Это еще зачем? – сурово отозвался Конста.
– Боюсь, хозяин: не поймался бы ты вместе со мною… Больно я, идол, выросла примечлива для людей.
Конста взглянул на Ненилу. Собачья привязчивость, звучавшая в словах и светившаяся в глазах этой грубой и дикой девки, невольно тронула его. Теперь, когда он так убит, так разочарован в своих планах и в своих силах, – остаться одному со своими горькими мыслями показалось ему страшно…
– Право, ну, хозяин! – настаивала Ненила, – брось ты меня… авось я и одна не пропаду… а пропаду – что я? – сирота, – туда мне и дорога.
– Полно врать, – мягко остановил ее Конста. – Как я тебя брошу? Коли есть нам такая планида, чтобы пойматься, то поймаемся все равно – что врозь, что вместе. А вместе мы бежали – вместе и пойдем… будем вдвоем горе мыкать!.. В компании и кнут веселее… Однако шевелись… До вечера нам надо уйти, мало-мало, верст сорок…
Они зашагали босыми ногами по мокрой траве. Конста упорно глядел на серый, застланный дождевою сеткою горизонт. Злая улыбка кривила его бледные губы. В опечаленном уме его плыла тяжелая дума: «Эка мокреть-то, серота-то, зги впереди не видно… Эх, богатырь, богатырь, Константин свет Иванович! Такова-то и вся твоя теперь воля-волюшка – одинокое злое горе-гореваньице! Ох, Зина моя, Зинушка! погубил я тебя, проклятый… Да найду ж я тебя, найду! найду! Либо – коли не найду – сам жив не буду!..»
1889–1896
