Александр Васильевич Дёмышев
Тихий океан… лишь называется тихим
– Ты ведь, наверное, из верующей семьи, Варя?
Девушка сразу насторожилась, немного помолчала, соображая – как лучше ответить.
– Ах, вот вы о чём! Да нет, вы неправильно поняли, – от волнения Варя часто дышала, груди под гимнастёркой подпрыгивали в такт дыханию. – Вы, наверное, заметили, как я там, у блиндажа перекрестилась? Ну, так это машинально, не нароком я.
– Ну-ну, – политрук улыбнулся, скользнув невольно взглядом по холмикам, что прятались за карманами гимнастёрки, попытался принять вид как можно более равнодушный. – Я это к тому, что негоже комсомолке религиозную пропаганду разводить… Но если ты это случайно, что ж…
– Случайно-случайно, – затараторила Варя, – больше не повторится, честное комсомольское!
Беседа с политруком не прошла даром. Варя твёрдо решила покончить с религиозными предрассудками. Оставшись одна, первым делом вытащила из кармана то, что прятала там всё это время: серую верёвочку с крестиком. Щёлкнули ножницы, и крестик соскользнул в ладонь. Варя недолго смотрела на него: «Прости, бабушка, так надо». И крестик полетел в коробку с мусором. «Хватит позориться! Здесь, на фронте – все и всё на виду. Нужно изжить, искоренить суеверия, а то выдумала, тоже мне – креститься перед всеми!» Верёвочка же вернулась в карман, на прежнее место. Для верёвочки она придумала новое предназначение.
Шла зима 1944-го, на их участке фронта под Витебском уже несколько недель не наблюдалось активных боевых действий. Для кого-то – затишье. Но и разведка, и снайпера работали без выходных. И Варя ходила на «работу» каждый день. С утра пораньше, пока темно, уходила она на позицию. Облачившись в маскхалат поверх тёплого бушлата, запасшись как следует провизией, пробиралась ближе к фрицам.
Позиция каждый раз выбиралась новая: то овражек на нейтральной полосе, то горелый остов подбитой «тридцатьчетвёрки», то облезлые кустики на пригорке. Охотясь на фрицев, старалась Варя выбрать добычу пожирнее – с офицерскими погонами. Часами лежала, не шелохнувшись, на снегу, ради долгожданного мига – когда в перекрестии прицела окажется подходящий экземпляр. Тогда она спокойно и аккуратно давила на курок. После этого немец обычно падал; изредка Варя мазала. Но в любом случае после единственного выстрела девушка пряталась и не высовывалась уже до темноты, когда, наконец, становилось можно пробираться к своим.
Свои встречали тепло, радостно. Каждое возвращение – маленький праздник. Любой солдат готов был заботиться о красавице, но право такое присвоили офицеры. В тёплой землянке помогали девушке избавиться от тяжёлой амуниции; поили горячим чаем, иногда – и захваченным у немцев французским вином; кормили особенным образом, не жалея консервов «второй фронт» и трофейных деликатесов; расспрашивали о «работе», стараясь шуткой-прибауткой подбодрить Варю. Вечерами, готовясь ко сну, доставала Варя из кармана свою заветную серую верёвочку, пересчитывала на ней узелки – и, если день был удачный, завязывала ещё один.
Закончились февральские метели. Днём, медленно вытапливая первые проталины, робко пригревало солнышко. Словно очнувшись от зимней спячки, и наши, и немцы начали проявлять заметную активность. Чаще палили пушки, разведчики прощупывали оборону фрицев на наличие слабых мест. Для обнаружения замаскированных огневых точек противника тут и там проводили разведку боем, вновь потянулись в тыл пока ещё одиночные повозки с ранеными… Батальоны щедро, с запасом пополнялись новобранцами, чувствовалось – готовится крупное наступление.
А у Вари случилась беда – зуб заболел. Вроде пустяк по сравнению с той болью, что испытывают на войне тысячи людей ежесекундно. Сначала отшучивалась – мол, меньше шоколадок надо есть, но вскоре ей стало не до смеха. И дело тут даже не в самой боли, её всё ж, как-никак, можно терпеть; дело – в потере внимательности, а это для снайпера смерти подобно. Не давал ноющий зуб сконцентрироваться, отвлекал. И, разбитая бессонной ночью, Варя мазала мимо верной цели.
Через день, потеряв бдительность, выдала себя шевелением. Тут же засвистели вражьи пули, а чуть погодя и миномёт подключился. Несколько мин накрыли реденькие, припорошенные снегом кустики, в которых занимала позицию Варя. Мины рвались совсем рядом, осколки срезали ветки над головой. Странно – из-за болящего зуба Варя ни пуль, ни мин не боялась. Просто лежала и ждала развязки. Когда она это вдруг осознала – испугалась по-настоящему: «Так из-за какого-то зуба можно и жизни лишиться ни за что, ни про что!»
Чудом оставшись невредимой, следующим утром вместо передовой направилась Варя в тыл. Отыскав полковой госпиталь, разместившийся в неказистом одноэтажном деревянном здании сельской школы, долго ждала доктора.
Из класса, наспех переоборудованного в операционную, доносились стоны и крики раненого. Кто-то густым, с хрипотцой голосом спокойно произнёс:
– Да не сдерживайся ты, кричи, кричи – легче будет; можешь матом крыть.
В ответ услышала Варя такую тираду, что ладошки сами потянулись к ушам.
– Вот-вот, так держать, боец, – продолжал внушать невидимый обладатель спокойного голоса…
Наконец, вышел усталый человек в накинутом поверх формы некогда белом халате. Взрослый совсем, лет под сорок, смуглый, в очках – доктор. Из ноздрей и ушей торчали чёрные волоски. Обдав Варю кислым запахом табака, спросил:
– Вы ко мне? Что у вас?
– Зуб болит, – робко отозвалась Варя.
– Зуб? Ах, зу-у-уб! – удивился и, кажется, даже разозлился доктор. – Да, зуб – это проблема, конечно. Ладно. Только, девушка, вы уж простите, но стоматолога у нас нет!
– А таблетку? Может, что-нибудь обезболивающее?
– Спирт будете? – усмехнулся недобро врач. – Другого обезболивающего тут нет! Могу ещё папироску предложить, кому-то помогает. Курите?
Варя чуть всхлипнула, потом решительно посмотрела в глаза собеседнику.
– Вот что. Нечего издеваться надо мной. Я всё прекрасно понимаю. Вижу, что вам лечить некогда. Просто вырвите зуб, и делу конец!
Врач смерил девушку взглядом, чуть задержав его там, куда обычно пялятся все мужики. «Вот это экземплярчик, нечасто встретишь такой размер у молоденькой девушки!»
– Идёмте.
Он чуть ли не силой заставил Варю выпить полстакана разведённого спирта, а затем безжалостно выдрал кусачками указанный зуб. Позже захмелевшая Варя доказывала доктору:
– Вы поймите, я снайпер, а этот зуб мне житья не давал. Чуть жизни из-за него не лишилась…
– Ладно-ладно, чего там. Как зовут-то тебя, снайпер? – доктор скинул халат, обнажив на погонах майорские звёзды.
– Варя.
– Гиль. Гиль Давидович, – представился майор. Он по-отечески обнял прослезившуюся Варю. Погладив по спине, прижал, кажется, чуть сильнее, чем подобало случаю. – Не место девчонке на передовой. Ты вот что, может, ко мне в госпиталь переведёшься? Я начальник здесь. Подсоблю, поговорю с кем надо. Медсестрой пойдёшь?
Варя резко отстранилась:
– А кто фрицев бить будет? Там моё место.
– Фрицев и без тебя есть кому бить. А раненым тоже помощь нужна. Ладно, надумаешь – обращайся… А мне пора.
Варя протянула майору руку, прощаясь.
– Спасибо вам, Гиль Давыдыч, уже не болит.
– Давидович, – поправил тот. – Ладно, если что – дорогу знаешь теперь.
Из коридора уже звала пожилая фельдшерица:
– Товарищ майор, «живот тяжёлый» привезли, оперировать надо!
Варя возвращалась из госпиталя чуть хмельная. Огибая раскисшие проталины, размышляла: «Вот, ещё один. Вроде как приличий не нарушил, по спинке погладил лишь. И к себе в госпиталь позвал. Мужчина! Заботится о девушке. Что ж такого?» Но по глазам видела, чувствовала каким-то женским чувством: неспроста, конечно, звал, с дальним прицелом. «Э-эх, мужики-мужики! Что с вас взять?»
Варя представила на секунду себя с этим майором и содрогнулась от неприязни: старый, волосатый, прокуренный…
Сколько же мужчин подбивали к ней клинья с тех пор, как на фронте оказалась! Кто-то явно, чуть не прямым текстом отношения предлагал. Кто-то лишь намёком, взглядом. Ох, уж эти взгляды, обычно упиравшиеся, в конце концов, в её грудь! Ну крупная она – грудь эта, будь она не ладна – побольше чуток, чем у других девчонок, одни неловкости от неё! Но повода Варя ведь никому не давала, всем объявила, что у неё есть жених. А кто её жених: Егор, что воюет где-то далеко, или Василий, оставшийся там, в тылу? Она и сама теперь не понимала! А девичье сердце без любви томилось…
Спустя несколько дней устраивала Варя позицию. Заснеженная опушка леса, погружённая в предрассветные сумерки, навевала мрачные мысли. Обжившись на новом месте, Варя чуть расслабилась и тут же провалилась в дрёму. Сквозь сон слышала, как скрипнул снег, но подумалось ей: «Мама по воду пошла».
Вдруг резкая боль пронзила Варину спину: чьё-то колено вдавило её в утрамбованный снег. Рот плотно зажала широкая ладонь.
– Хенде хох! – приказал зловещим шёпотом противник.
Варя скрючилась от боли, сверху же ещё настойчивей шипели:
– Хенде хох!
Сквозь сжимавшую губы ладонь, Варя еле слышно процедила:
– Да какое там «хенде хох», я и пошевелиться-то не могу.
Тут же противник перевернул девушку лицом вверх. Сквозь сумерки они несколько мгновений вглядывались друг в дружку. Наконец сверху раздался знакомый голос:
– А, так это ты, ефрейтор Варя! Говорил же – земля круглая. Встретились!
– Заровнядный?! Женя?! Ты здесь откуда? – Варя и подумать не могла, что так обрадуется этой встрече.
– Не ждала? То-то же. А я – вот он. На то мы и разведка. С той стороны идём; глянь, какого гуся подловили.
Только тут Варя посмотрела на спутников лейтенанта. Среди них выделялся один, явно не наш – ошалевший, злой и одновременно напуганный. На него и кивнул Заровнядный:
– Немец. Важная шишка. Майор.
Разведчики поволокли «языка» в сторону наших окопов, а лейтенант, чуть задержавшись, пообещал вечером зайти в гости.
Вернувшись с позиции, Варя тщательно, насколько позволяли условия, отмылась, переоделась в чистое, прихорошилась и стала ждать. И гость явился, да не тот. А прибыл к ней – до блеска выбритый, отутюженный, в надраенных яловых сапогах – Гиль Давидович, госпитальный начальник. Чистые сапоги майора особо бросались в глаза, учитывая, что блиндаж окружала непролазная грязь. Собравшимся в землянке офицерам он, выставляя гостинцы, как бы шутя, объявил:
– Пришёл вашу красавицу к себе в госпиталь переманивать.
– Ну-ну, – не шибко радуясь, отвечали фронтовики, – посмотрим.
Спирт, принесённый майором, отодвинули в сторонку. В центре стола появилась трофейная бутылка шнапса. А вот от копчёного сала никто отказываться не стал – тушёнка давно приелась. Варя в который раз с тяжёлым вздохом вспомнила голодные месяцы в тылу, на заводе, обычный обед: пара ложек гнилой картошку с кусочком селёдки весом 37 грамм, да вечно урчащий желудок. «Конечно, с питанием на фронте получше, но и стоит оно дорого – кто-то и жизнью оплатил».
Вялая беседа постепенно, пропорционально выпитому, оживала. А Варя тревожилась: «Что ж Заровнядный не идёт?» Скрипела по единственной пластинке игла, неизвестный певец выводил на чужом языке оперные арии. Подняв тост: «За здоровье вождя народов!», майор осушил очередной стакан. А после изрядно захмелевшим голосом изрёк:
– Теперь, товарищи, прошу прощения, но, с вашего разрешения, у меня к Варе разговор конфиденциальный имеется.
Сквозь показное преувеличенно-недовольное бурчание офицеров, провёл майор-медик девушку к выходу.
– Вы только далече-то не ходите. За «языками» не только наши разведчики ползать умеют. Диверсанты лютуют, – напутствовали их.
Весна ещё лишь робко пыталась заявить о своих правах, поэтому к ночи вновь подморозило. Комья грязи затвердели, и пара смогла пройти к опушке леса, не испачкав в темноте обувь. В лесу лежал снег, чёрные деревья тянули ввысь лапы. Майор развернулся к Варе:
– Ну что, товарищ ефрейтор, поразмышляла над моим предложением?
– Нет, – честно ответила Варя. – Даже и не думала.
– Как же так? – майор, тяжело дыша, придвинулся вплотную. – Надо подумать. Прямо сейчас.
Варя, шагнув назад, споткнулась. Майор поддержал её, крепко взяв за плечи, и уже не отпускал.
– Товарищ майор!
– Гиль, просто Гиль.
– Пустите!
– Только если согласишься.
Варя вновь дёрнулась. Но майор, вцепившись намертво, придвинулся ближе. Варя ощутила его горячее дыхание и увидела волоски, торчащие из носа.
– Нет! Не соглашусь!
– Что ж ты? Как же? Я для тебя хорошее местечко припас. С начальством договорился; знаешь, какие у меня связи? Будешь как сыр в масле… – он говорил быстро-быстро, руки пошли по спине девушки вниз, губы коснулись её щеки. Варя пыталась вырваться.
– Пусти! А ну, пусти, кому говорят! У меня жених есть!
– Ты ж умная девушка. И красивая. Думаешь, тебе вечно везти будет? Тебя ж здесь в любую минуту убить могут. Смерть не красит, поверь мне, – его губы больно впились в Варин рот.
Тут девушка, наконец, высвободив левую руку, что есть мочи врезала по майорской физиономии. От неожиданной оплеухи его хватка ослабла. Варя вырвалась, отскочила. Гиль Давидович стоял сам не свой, щека горела. Ошарашенно глядел он то на Варино лицо, которое только что целовал, то на руку, так больно его ударившую.
– Вы с ума сошли! Нельзя так! – наконец сказала она.
– Ну, ладно, хватит, успокойся, всё позади…
Бросив гневный взгляд, девушка убежала. А майор направился в свой госпиталь. Он всё потирал щёку, повторяя тихонько:
– Ты всё равно будешь моей, только моей. Никому не достанешься. Не отдам тебя…
Варя вернулась с опушки, её трясло. В землянку она не пошла. Села чуть в сторонке на пустой деревянный ящик из-под патронов. Чуть поодаль в темноте маячил силуэт часового. Из землянки доносилось негромкое пение. Офицеры хором заунывно тянули:
…Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…
«Что, если пожаловаться на этого негодяя?» – злилась Варя. – «Как его накажут?»
…Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи
Вот и теперь надо мною она кружится…
Мимо проходил патруль. Знакомый старлей бросил на ходу:
– Чего скучаешь тут, Варя?
– Воздухом дышу, – невразумительно ответила она.
Патруль скрылся в ночи, девушка постепенно пришла в себя. Теперь она дрожала, но уже не от гнева, а лишь от холода. Подумывала вернуться в тёплую землянку, как вдруг что-то неожиданно упало ей на плечи. Варя испуганно встрепенулась, но рядом с ней плюхнулся Заровнядный в одной гимнастёрке (его бушлат уже согревал девушку). Лейтенант, широко улыбаясь Варе, тихонько подпел нестройному хору:
– И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!
– Красивая песня, – улыбнулась в ответ Варя.
– И фильм хороший! «Два бойца», смотрела?
– Да, очень…
Лейтенант обнял Варю, та потеряла голову – и вскоре обнаружила, что целуется с Заровнядным. Ворох разных мыслей тут же накрыл её, но все мысли она сразу же прогнала. Ей было так хорошо, как никогда прежде, а любая мысль могла всё испортить.
Он повёл её на ту же опушку, но на сей раз было всё по-другому. Варя не могла толком соображать. Целуясь и обнимая лейтенанта, лишь шептала:
– Женя, Женечка, ну, одень бушлат, замёрзнешь ведь.
– Я горячий, не замёрзну, – шептал распалённый разведчик.
Он прижал её крепко; так, что в груди заныло. Затем резко развернул Варю и, заставив привалиться на поломанный ствол, начал задирать юбку. В этот самый неподходящий момент чуть в стороне от них хрустнул сучок. Любовники остановились, прислушиваясь, тяжело дыша, но тишина ничем не нарушалась. Они продолжили. Варе очень некстати казалось, что за ними кто-то наблюдает из темноты. Горя страстью, она гнала прочь эти нелепые мысли… Вскоре она забыла обо всём на свете.
Слёзы ненависти текли по щекам. Гиль Давидович плакал беззвучно, стараясь не выдать себя; лишь однажды сучок под ногой хрустнул…
Так влюбилась Варя в разведчика Женьку. Лейтенант Заровнядный хоть и слыл бойцом лихим, бесшабашным, но чувства к девушке испытывал настоящие. Втюрился, как мальчишка, хоть виду старался и не показывать. Стали встречаться каждый вечер. Называл он её теперь ласково – Варюшка, она его – Женечка. Гуляли, по углам не прячась, отношений не скрывали. И были те вечера самыми счастливыми в Вариной жизни – последняя неделя перед большим наступлением. А в понедельник началось!
Полк вместе со всей дивизией ринулся вперёд, но вскоре увяз в болотах. Кровопролитные бои выматывали до предела. Фрицы дрались ожесточённо, как звери. А подкреплений наши не присылали. Задача полка – взять железнодорожный узел – становилась всё призрачней. Конечно, не ведали тогда Варины сослуживцы, что наступление целой дивизии – лишь отвлекающий манёвр, призванный оттянуть неприятельские силы от направления главного удара. Вся их дивизия была лишь пешкой на большой шахматной доске. Пешкой, которой жертвуют.
Через пару дней жесточайших боёв, в ходе которых от станции остались лишь груды дымящегося кирпича да тонны раскуроченных рельсов, немцы перегруппировались, подтянули резервы и вдарили так, что дивизия зашаталась. Теперь уже наши оборонялись, и оборона эта трещала по швам. Солдаты, прижатые в окопах вражеским шквальным огнём, не понимали: «Как же так?! Не 41-й на дворе, везде наши фрица гонят! А тут…»
Варя рыскала по пылающим окопам меж прокопчённых обороняющихся бойцов, постоянно ища среди хаоса взрывов и канонад новые позиции для выстрелов. Само собой, её боевая норма – один выстрел в день – осталась в прошлом. С рассвета охотилась девушка-снайпер на немецких офицеров, отдающих приказы; а ещё на тех солдат кто посмелей, кто первым встаёт в атаку, первым бежит к нашим окопам. Эти первые – наиболее опасны, ведут за собой остальных, и уничтожать их так и нужно – в первую очередь. Варя эту науку усвоила твёрдо. А ещё она знала: несколько правильно расставленных снайперов, выбивая командиров и наиболее активных бойцов, способны остановить наступление целого батальона.
В пылу боя она не сразу обратила внимание на лёгкое ранение. Шальной осколок царапнул кисть левой руки. Девушка, не чувствуя боли, пыталась стрелять. Но кровь лила так, что винтовка от затвора до кончика приклада запачкалась, стала липкой. Варя позволила сердобольному солдату с густыми седыми усами перевязать рану. Обмотанной тряпицей кистью невозможно стало пошевелить. Кроваво-грязная тряпица набухла. Тогда тот же усатый дядька перетянул Варину руку тонким ремешком, выдернутым из галифе, лежащего рядом, убитого красноармейца. Лишь поздно вечером, когда стемнело и, наконец, обозначилась небольшая передышка, отправили Варю с другими раненными к медикам в тыл. Как не хотела она уходить с передовой! Как не хотела встретить в тылу майора! Но приказ есть приказ.
* * *
Переполненный госпиталь приветствовал стонами, криками. Запахи лекарств, крови и гнили шибанули в нос. Варя устроилась в сторонке ждать своей очереди. Пропуская вперёд по-настоящему раненых, думала: «У меня лишь царапина, повезло. Ребята вон как страдают. Подожду, не страшно». Между делом сменили повязку: помазали пахучей мазью рану и перемотали кисть старым стираным бинтом. Измотанная Варя, приткнувшись в коридоре к стене, провалилась в дёргано-дурной сон.
Лишь к полудню дождалась. Зашла в кабинет, давно уже зная – кто в нём. Робко молвила:
– Здравия желаю, товарищ майор.
Он резко оторвал взгляд от тетради с записями.
– Варя! – на мгновение усталые глаза его вспыхнули, он встрепенулся, но тут же взял себя в руки. Подойдя к девушке, Гиль Давидович начал осматривать разбухшую рану. Выглядел он крайне измотанным и совсем безразличным. Девушка взвизгнула от резкой боли, когда майор бесцеремонно ощупывал кисть.
– Что ж, ясно, – буркнул под нос, затем изрёк что-то на латыни и, обращаясь к пожилой медсестре, добавил, – сделайте больной общую анестезию.
– Так нечем, – промычала та.
– Давайте-давайте, вколите девушке из НЗ. Так и быть. И готовьте к ампутации, а я пока следующего осмотрю.
Майор вышел. До Вари не сразу дошло, о чём он.
– Какая там ещё ампутация? – спросила у женщины, усердно трущей спиртом её спину. Та, подняв мутные от недосыпа глаза, бросила:
– Гангрена у тебя, милочка. Нельзя по-другому, иначе заражение дальше пойдёт, помрёшь. Ложись вот сюда, на кушеточку.
– Что-о-о? Из-за этой царапины? С ума вы здесь все посходили!
Медсестра небрежно вколола лекарство и, направляясь к выходу, ответила:
– Доктору виднее. Скажи спасибо за наркоз, дефицит, не каждому полагается.
Варя пыталась подняться, хотела бежать, жаловаться кому-то. Но всё вокруг вдруг поплыло, ноги отказались слушаться. Перед тем как вырубиться, взглянула она на опухшую раненую кисть в последний раз.
Открыла глаза – и… О, чудо! Лицо любимого перед ней. Женька. Её Женька! Она попыталась улыбнуться, подумала: «Надо же, какой кошмар приснился!» Хотела сказать это вслух, но язык, словно налитый свинцом, плохо слушался. Вышло невнятное бормотанье.
Заровнядный, грустно улыбнувшись, поднёс указательный палец к её иссохшим губам.
– Тише, Варюшка, тише, – шептал он в полумраке палаты. – Люди отдыхают, не буди. Да и не нужно тебе напрягаться. Ты отдохни лучше, поспи ещё, вся ночь впереди.
Он поднёс мятую жестяную кружку, и пока Варя пила, до неё дошло: кошмар не приснился, кисть отрезана. Глаза стали влажными. Сознание не до конца освободилось от наркоза, и боль пока дремала. Но Варя понимала: она в госпитале, она калека, она больше не снайпер. Собрав силы, попыталась приподняться и вымолвила с трудом:
– Женечка, а ты откуда?
– Да всё оттуда же, с передовой, – он мягко уложил её поудобнее на подушке, улыбнулся (на сей раз не грустно, а как-то зло). – Ты спроси лучше – куда?
Она не успела открыть рот, как его указательный палец вновь коснулся её губ.
– Тише, тише. Посылают нас на прогулку по вражеским тылам. Далеко, несколько дней проходим. Задание опасное, – лейтенант замолчал, собираясь с мыслями.
Тревога отразилась в Вариных глазах. Заровнядный морщил лоб, решаясь. Наконец зашептал:
– Так вот, Варюшка! Я тебя люблю. Да, тебя ранили. Сейчас война. Ничего. Главное – жива. В общем… Ты, это… Выходи за меня!
Глаза Вари расширились, заморгали. Она не могла вымолвить ни звука. По щекам текли слёзы.
– Ничего-ничего! Вернусь с задания, и сразу разрешение у командования попросим, пусть распишут… Ты как? Согласна?
Варя быстро закивала, словно боясь, что Заровнядный передумает.
– Вот и славно, Варюшка! Ну, мне пора, – лейтенант погладил невесту по волосам, а затем прильнул к её губам. Поцелуй, конечно, не получился. Варины губы онемели; наверное, от наркоза. Да и не до поцелуев ей было в тот момент. Тогда Заровнядный, порывшись во внутреннем кармане гимнастёрки, выудил небольшой свёрточек – в клетчатой льняной ткани было что-то.
– Это тебе. На счастье, Варюшка. Береги его, и будет всё у нас хорошо, – он сунул в её ладошку свёрточек. – До скорого!
Варя проводила любимого взглядом и перевернулась на бок, лицом к белёной стене. Руку со свёрточком она сунула под подушку и тут же крепко уснула. Ей снился завод: грохочущие станки, рабочие в очереди за похлёбкой и коммутатор на телефонке. И руки, её руки – красивые, быстрые, ловкие. Руки, соединяющие заводских абонентов…
Тянулись госпитальные будни. Переполненные палаты, словно резиновые, вмещали всё новых постояльцев. Выписывали из госпиталя очень быстро: чуть подлатают солдата – и айда, по ходу заживёт. Но даже такая ускоренная терапия не спасала госпиталь от переполнения. Хоть размещали теперь раненых и в соседних хатах, но поток окровавленных, перепачканных и перебинтованных бойцов с передовой, разросшийся, словно степной ручей во время половодья, переполнял новые помещения с лихвой.
Рана затягивалась, но Варю почему-то держали в госпитале. Не выписывали, не комиссовали. Гиль Давидович периодически осматривал девушку, бывал при этом мрачен, неразговорчив, лишь глядел ей в глаза внимательно, испытующе. После этих осмотров душа Варина болела сильнее раны. И хотелось ей скорее увидеть любимого лейтенанта, да тот пропал, как сквозь землю провалился. В такие мгновения, если никто не тревожил, доставала Варя украдкой Женькин подарок. Устроившись поудобнее, разворачивала заветный свёрточек. Вынимала из клетчатой ткани иконку и долго-долго смотрела на Марию с маленьким Иисусом на руках, думая: «Женя, Женечка, женишок мой, где же ты?»
Вскоре пришла весточка, письмо-треугольник, в котором обнаружила Варя долгожданные слова. Женя сообщал, что вернулся с задания живым-здоровым, но по приказу тут же срочно вынужден выехать в штаб фронта, зачем – ещё не ведает. Он писал, что с командирами уже переговорил, закинул удочку насчёт женитьбы. Дадут им разрешение расписаться – и, как только выдастся свободный денёк, станут они мужем и женой.
Варя расцвела. Вот оно – счастье, рядом! «А как без руки? Ну, что без руки? Лишь кисти лишилась, к тому же левой. Главное – жива. Протез поставлю, даже работать смогу. Придётся, конечно, в перчатках всегда ходить. Ну и пусть!»
Ничто не могло омрачить эту радость, это предвкушение счастья. Даже во время очередного осмотра не смогла скрыть охватившие чувства, да и не пыталась. Лицо Варино так и сияло.
А вот майор, наоборот, хмурился. Ещё мрачнее стал, узнав причину Вариной радости. Но девушка уже не обращала внимания на такие пустяки. Майор долго щупал руку, глядя то на обрубок, то в счастливые Варины глаза. Взвешивал что-то в уме, прикидывал, вздыхая. Наконец объявил:
– Мне жаль, что так получается. Гангрена прогрессирует. Придётся оперировать.
Гиль Давидович со скальпелем в руке застыл перед кушеткой, на которой лежала без сознания его женщина. Да-да! Он считал её своей женщиной и ни с кем делить не собирался. Даже мысли не допускал. Наркоз лишил Варю чувств и сил к сопротивлению, но на прекрасном личике застыло гневное, словно укоряющее его, выражение. Давно пора бы начать, но он всё медлил. Липкий пот струился за ушами и по спине. Тут вспомнилась майору та тёмная ночь, когда, выбравшись на улицу перекурить, подошёл он, как обычно, к окну Вариной палаты, посмотреть – как она там. И различил в потёмках силуэт проклятого лейтенанта рядом с ней.
Он мог прогнать соперника, имел законную для этого власть. Но поступил умнее: сдержался и стал слушать. Тихие голоса, доносящиеся через приоткрытую форточку, терзали сердце майора. Он услышал, как воркует его женщина с Заровнядным (прямо здесь, в его госпитале!), и ток ревности ударил по мозгам: «Тоже мне голубки! Что ж, Варя, крылышко тебе придётся подрезать, чтоб не упорхнула. Так надо, сама виновата. Сказал же, что будешь только моей!»
С такими думами разрезал он скальпелем плоть нежного девичьего плеча, а добравшись до кости, взялся за пилу с острозаточенными зубьями. Медсестра-ассистент, стоявшая напротив, впервые видела слёзы на глазах начальника госпиталя. Как же зол был майор в ту минуту на Заровнядного! Да, и на Варю! Как не хотел он кромсать эту плоть, но проявил твёрдость. «Безрукая ты станешь ему не нужна. Никому не нужна. Только мне!»
Уже несколько дней Варя ничего не ела. Лежала, отвернувшись к стенке, разглядывала трещинки на белилах. Молчала и плакала. Плакала и молчала. Заровнядный не появлялся, и не было весточки от него. Пропал лейтенант, как говорится: ни слуху, ни духу! Да и не знала Варя – как сможет предстать теперь перед любимым Женечкой-женишком. Одно дело – кисти нет, другое – всей руки.
Зато майор навещал часто. Заходил, хоть ненадолго, по нескольку раз на дню. Пытался поговорить, подбодрить, утешить. Рассказывал о чём-то – Варя не слушала. Поглаживал отвернувшуюся женщину по спине…
Время шло – а оно – только оно, в таких случаях и лечит. Выплакала Варя все отпущенные на это дело слёзы, да и закончила необъявленную голодовку. Стал постепенно доходить и смысл речей майора, которые тот вёл ежедневно.
– Не нужна ты ему, Варя, без руки-то. Забудь этого лейтенантишку, несерьёзный он человек, ненадёжный. Он и бабник, и выпивоха. Поди, уж с кралей новой милуется, а ты тут страдаешь. Из-за него страдаешь. А он веселится где-то, о тебе и не вспомнит.
Речи эти поначалу раздражали Варю так, что еле сдерживалась, чтоб не расцарапать рожу начальнику госпиталя. Потом, привыкнув, она пропускала их мимо ушей. А позже вынуждена была признать: как ни крути, а майор в чём-то прав.
– Ты на себя посмотри. Красавица! Вся жизнь у тебя впереди. Семья у тебя будет, и всё у тебя будет хорошо. Ну, а этого прощелыгу забудь.
Гиль Давидович теперь лично тщательно отслеживал приходящую почту. Письмо Заровнядного перехватил и Варе не показал. Лейтенанту же ответил сам: рассказал во всех подробностях об ампутации и передал якобы Варину просьбу – забыть о ней и искать счастья с другой.
– Ты прости меня за тот случай в лесу. Набросился на тебя, но в этом не я, а твоя красота виновата. Ты и сейчас мне нравишься! – гнул своё Гиль Давидович.
– Что, и без руки? – впервые ответила Варя приставучему майору. Тот чуть не подпрыгнул от радости: «Наконец-то клюнула!» Вслух же как можно спокойнее сказал:
– Рука? А что рука? Главное – остальное всё на месте.
В Варином сердце что-то шелохнулось. Пусть инвалидка, но она ещё кому-то нравится. Да и не «кому-то», а начальнику госпиталя; да и звание у него – майор, не хухры-мухры.
Через пару дней он завёл «новую пластинку»:
– Ты вот что, Варя… Лечение твоё закончилось, дольше держать тебя здесь не могу. Ты по инвалидности, конечно, можешь вернуться в тыл. Но вот что я тебе предложу: оставайся здесь, в госпитале. Будешь санитаркой, за ранеными красноармейцами ухаживать – дело почётное. Паёк у нас фронтовой, хороший. Да и вообще с продуктами проблем нет, солдаты в благодарность дарят. К званию тебя представим, негоже в ефрейторах засиживаться. Побудешь сержантом, потом и «старшего» получишь. Медали будут, всё как положено. Ты прикинь: война к концу движется, а после войны всё это – и звание, и медали – думаю, пригодится.
Варя недолго прикидывала. Да, что там! Куда ей ехать? В тылу и рабочие голодают, а ей, инвалидке, и пайку совсем махонькую положат. «Кому я там нужна? Ещё и без руки!» И аргументы, приведённые начальником госпиталя, показались вполне убедительными.
Стала Варя к новой жизни привыкать. Выделили ей каморку при прачечной. Тяжело поначалу с одной-то рукой приходилось. И уборка помещений, и уход за ранеными – всё доставляло немало хлопот. Не говоря уж о стирке и глажке белья тяжеленным чугунным утюгом, наполненным раскалёнными углями. Но ничего, втянулась. Покрикивала даже на раненых, нарушающих дисциплину. Ну, а нарушения-то какие? Тихонько по сто грамм опрокинуть, да покурить тайком в палате.
Вот и опять. Зашла к тяжелораненым, и ненавистный табачный запашок так и шибанул в ноздри. Варя рассержено глянула на новенького – молодого, довольно симпатичного солдата. Тот, изогнувшись на кровати, торопливо прятал под ложе бычок.
