Амилия Ли
Под куполом цирка
– Сколько сахара, мои дорогие? – спросил клоун с неподдельной радостью, словно принимал старых друзей. – Я сам с одной ложечкой, не больше!
Он разливал чай с таким вниманием, будто проводил священный ритуал. Комната потихоньку наполнялась уютом, как будто невидимые стены отталкивали тревогу, оставляя внутри только свет и тепло. Он начал рассказывать истории – глупые, весёлые, иногда странные, с неожиданными поворотами. И дети даже смеялись. По-настоящему. А тем временем, где-то далеко – в другом, почти забытом слое этого мира – Адам и Ди ползли сквозь лабиринт. С потолка капала ледяная влага, будто сам камень плакал. Тусклый свет бился о пыльную тьму, угасая, оставляя после себя лишь рваные тени и золотистые пятна на облупленных стенах. Где-то в глубине – еле слышный, жутковатый скрип. Проходы сужались, обрастали ржавчиной и плесенью, превращались в тоннели, чьи стены будто дышали – медленно, тягуче, словно подглядывали. Воздух становился густым, тяжёлым, с приторным запахом гнили, мокрого дерева и чего-то сладко-мёртвого. Здесь всё шептало. Не словами – присутствием. Сами коридоры будто переговаривались за спиной, тянулись к ним, смеялись беззвучно. Адам шёл почти вслепую, рукой нащупывая выступы на стенах. Каждый шаг – как сквозь вязкий сон. Он звал детей. Кричал. Но его голос утопал в лабиринте, исчезая, как будто его проглатывали стены. Ди спотыкалась, царапала ладони, падала и поднималась, бормоча что-то, пытаясь успокоить хотя бы себя – но её слова гасли в воздухе, как пепел в воде.
– Они здесь… они должны быть здесь… – шептал Адам, будто не к ней, а вглубь себя.
В какой-то момент он сел. Пол с матами был ледяным. Сырость пробирала до самого сердца. Адам закрыл глаза. Вдох. Медленный, надломленный выдох. Ди опустилась рядом. Подтянула колени, обняла себя. Хотела дотронуться до него, положить руку на плечо, но что-то остановило. Он казался неподвижным, как скала. Глухим. Замкнутым.
– Эй, мы найдём их. Слышишь? С ними всё будет хорошо. Я верю. – Ди говорила тихо, но в её голосе дрожала надежда, как пламя в сквозняке.
– Почему ты всегда такая спокойная? – Адам говорил, будто боялся спугнуть самого себя. – А если их нашел кто-то другой? Если я опять не успел?
– А почему я должна верить именно в твой исход? – в её голосе появилась острота. – Ты всегда ждёшь худшего, Адам. Всегда. Не устаёшь от этого? Ты ведь не железный. Хватит тащить всё на себе. Я больше не могу смотреть, как ты грызёшь себя изнутри.
– Я… я просто стараюсь. Исправить. Искупить. – он говорил, будто слова давались ему через боль, как шаги через битое стекло. – Разве я так плохо справляюсь?
– Адам, ты не виноват. В том, что было. "Она" бы не хотела видеть тебя таким.
– Нет… – он мотнул головой. – Нет, ты не понимаешь. Ты всё не так понимаешь.
– Тогда объясни. Но, прошу, перестань карать себя. Посмотри вокруг, замкнутый круг. Ты продолжаешь играть роль, от которой уже ничего не осталось.
Она замолчала, глядя в темноту. Потом, тихо:
– Подумай, почему я всё ещё с тобой?
Адам хотел что-то сказать. Имя, слово, просьбу – но всё застряло где-то между горлом и сердцем. Слёзы скатились по щекам Ди. Слишком долго она молчала. Держала это в себе. Надеялась, что сможет сказать всё ему – вот так, прямо, глядя в лицо. А теперь голос предал её, и только слёзы говорили за неё. Пусть это только маленькая часть крика души, но оно дало начало откровения. Он смотрел на неё, растерянный, подавленный, раздавленный собственной виной. Сердце сжалось. Он протянул руки. Обнял её. Она зарылась лицом в его плечо. Заплакала громче. Слёзы жгли ему кожу сквозь ткань.
– Прости меня, Ди, – выдохнул он. Почти беззвучно.
***
– Вам нравится чай? Может, добавки? – Клоун с надеждой заглянул в их чашки, держа свой потрёпанный заварник двумя руками, как драгоценность.
– Нет, спасибо! Лучше расскажите ещё какую-нибудь историю! – взволнованно сказала Мия, обхватив колени. Глаза её блестели.
– Правда? – Клоун выпрямился. – Вам правда интересны мои истории? Никто и никогда раньше, вы прямо трогаете моё сердце. Я сейчас, наверное, заплачу.
– Не надо! – Мия чуть подалась вперёд. – Мне кажется, Вам уже хватит слёз.
– Ты так считаешь? – Мартин кивнул, шмыгнув носом. – Хорошо. Не буду плакать. Хотите расскажу вам про бабулю?
– Вашу бабушку? – переспросил Эд, слегка нахмурившись.
– Ага. Мою бабулю. Смотрите. – Он сунул руку в карман и бережно вытащил снимок, тот самый, над которым он так горько плакал, когда они только его встретили. – Её звали Хэйли. Она меня растила. У вас же есть родители? У меня не было. Только бабушка. Она обо мне заботилась.
– Наверное, Вы очень по ней скучаете… – тихо сказала Мия.
– Да… – прошептал Мартин, глаза снова наполнились слезами. – Её давно нет рядом, а фотография осталась. Только она напоминает мне её лицо. Я всегда плачу, когда смотрю. Мы должны были быть вместе, но я застрял здесь. Не знаю, как выбраться.
– Подождите, – Эд подался вперёд, голос стал резким. – Вы не знаете, как выбраться? То есть, мы зря теряли время? Ты этого хотела, Мия?
– Эдди, хватит, – строго сказала Мия. – Он в такой же ситуации, как мы. Просто он кажется сдался. Вы пробовали уйти из этой комнаты?
– Пробовал, – клоун вздрогнул. – Там страшно. Темно. И голос, такой ужасный, он будто дышит мне в затылок.
– А другие двери Вы искали? Наверняка тут есть ещё выходы.
– Нет… не думал об этом. – Мартин замер, потом медленно поднял голову. – Это отличная идея! Я смогу найти путь к бабуле! Вы ведь тоже хотите выбраться, да?
– Конечно, – сказала Мия, мягко улыбнувшись.
– Тогда давайте искать вместе.
***
– Такое ощущение, что мы кругами ходим, – раздраженно сказал Адам, оглядываясь. – И, к слову, моя старческая спина не создана для таких изогнутых походок.
– Ой, перестань, – спокойно ответила Ди, не сбавляя шага. – Всего несколько поворотов от привала. Даже дети бы не устали.
– Сравнила, – усмехнулся Адам. – У молодых тело не разваливается, в отличии от меня.
Ди бросила на него взгляд – короткий, внимательный, чуть насмешливый.
– Всё тебе не так.
– А вот и нет, – возразил он, шагнув ближе.
Она на секунду остановилась, словно прислушалась к чему-то. Лёгкий порыв прохлады прошёл между ними.
– Тогда идём. Только без жалоб.
– Обещаю. Ни слова.
Курс сменился. Они шли молча, не замечая, как шаг за шагом путь уводил их всё дальше от прежнего направления. Вместо привычного поворота направо они свернули налево. Словно кто-то тихо, невидимо поправил их маршрут, словно лабиринт сам передумал, раскрыв им новые закоулки, тени и шорохи. Каменные стены сужались и вновь раскрывались, тусклый свет едва касался пола. Несколько кругов… один поворот, другой. Словно всё это они уже проходили – и всё же нет, что-то было не так. И вот – выход. Они шагнули в просторное, почти бездонное помещение. Высокий потолок терялся в темноте, стены прятались за занавесом полумрака. Всё было будто размытым, как во сне. Лишь один прожектор бил в глаза – жёлтым, пыльным светом он освещал часть сидений и круглую площадку в центре. Пыль, поднятая их шагами, плавно оседала в световом луче, танцуя в воздухе, как крошечные духи.
– Это… арена? – прошептала Ди.
Адам замер. В груди будто что-то щёлкнуло, неуловимо, но ощутимо. Он нахмурился, напрягся. Перед ним раскинулась арена – знакомая, до отвращения. Он знал, что она осталась позади, в самом начале пути. Неужели всё началось сначала? Но взгляд, цепляющийся за каждую деталь, не находил успокоения. Нет. Это была не она. Похожая – до смешного, до дрожи, но не настоящая. Копия. Призрак. Иллюзия. Всё – до последнего винтика – было воспроизведено почти идеально: сиденья с вдавленными подушками, облезлый барьер, круг манежа, даже запах – древесный, с лёгкой гнилостной нотой, будто кто-то закопал ткань в землю – был тот самый. В центре, будто сердце этого обманного пространства, стоял столик – кособокий, облупившийся, словно забытый экспонат из старого музея. А на нём – радио. Маленькое, убитое временем, с деревянным корпусом, выцветшими кнопками и треснувшей ручкой. Оно выглядело так, словно жило здесь дольше самого воздуха. И всё же он знал его. Узнал сразу. Не похожее – то самое. То, под которое он засыпал в далёком доме, в одиночестве, с фонарём на прикроватной тумбе. Шорохи эфира, голос диктора, вальс из далёких времён – всё это ворвалось в память, будто открылась щель в давно замурованной двери. Он шагнул вперёд, едва дыша. Свет прожекторов был резким, каким-то липким, почти физически ощутимым – щипал глаза, вгрызался в зрачки. Стены, казалось, медленно съезжались, сдвигались, сдавливали воздух. Это место было чужим, как будто кто-то построил его по чужим воспоминаниям. Он коснулся кнопки, молча. Почувствовал холодок металла – живой, пульсирующий. И в ответ – щелчок. Потом – звук. Сначала лёгкий, как дыхание. Тонкий, едва слышный смех. Детский. Один голос – искристый, беззаботный, как капель в солнечный день. Потом – другой, звонкий, как колокольчик. Они сплелись, зазвучали, будто где-то рядом дети гонялись за мыльными пузырями, и счастье капало с воздуха. А затем – вальс. Старинный. Знакомый. Он будто доносился из конца длинного тоннеля, из забытого времени. Смех смолк. Всё оборвалось, как лопнувшая нить. И в эту тишину ворвался крик. Не просто крик – вопль. Пронзительный, нечеловеческий, полный боли, такая, какая способна расколоть череп. Адам отшатнулся. Воздух стал вязким, как будто наполнился тёмной жижей. И среди треска и шипения – плач. Настоящий, отчаянный, невыносимо живой. Плач, в котором не было надежды. Только мольба, срывающаяся в хрип. Он не слышал слов, но знал, что они были. Каждая клеточка тела ощущала их смысл. Там, за границей треска, кто-то звал. Звал его. С отчаянной, безнадёжной верой. Звал, как зовут только в последний раз. И потом – другой голос. Глухой, тяжёлый, будто рождённый из сырой земли. В нём не было сочувствия, только хищная тяжесть. Он что-то угрожающе сказал заткнув первый. Обрёк. Адам вздрогнул. Что-то внутри оборвалось, как ржавый трос. Он резко отступил, споткнулся о собственное дыхание. Пальцы задрожали. Он смотрел на радио, как на нечто живое. Как будто в него только что кто-то вонзил когти. Он схватил его. С яростью, почти с животным рыком, швырнул об пол. Щепки разлетелись, хрустнули под ногами. Он топтал их – озлобленно, яростно, с такой силой, будто хотел уничтожить не предмет, а всё, что он пробудил. Раз за разом, пока не осталось ничего, кроме обломков и тишины. И вдруг – остановился. Тело обмякло. Он медленно опустился на колени, как человек, которому не на что больше стоять. Руки сами обняли обломки – нежно, почти с мольбой, будто в них ещё жила душа. И тогда пошла слеза. Не рыдание – нет. Это был внутренний разрыв, излом, из которого текла боль. Слеза катилась по щеке, стекала на руку, на пол, а он не пытался остановить её. Он просто сидел.