Амилия Ли
Под куполом цирка
Из клубов дымки, как из тумана далёкого сна, выходит она – Мэри. Её тело обёрнуто в струящееся золото и изумруд, ткань почти сливается с кожей, мерцая при каждом шаге, как чешуя. На плечах извивается змея – длинная, гибкая, цвета тёмного мёда и бронзы, рептилия плавно скользит по её рукам, будто часть её самой.
Музыка начинается не сразу. Сначала – лишь биение сердца, слышимое в тишине. Потом – низкий, почти звериный гудок, будто кто-то провёл смычком по струне. И вот, под этот странный звук, Мэри начинает двигаться. Каждое её движение – словно вода, текущая по невидимому руслу. То медленное, как тень, то резкое, как вспышка молнии. Её руки – то крылья, то щупальца, то гибкие лозы, вьющиеся в воздухе. Змея повторяет изгибы её тела, обвивает шею, скользит по бёдрам, переплетается, не причиняя боли, не боясь падения. Язык животины выстреливают в воздух, улавливая вибрации толпы. Глаза Мэри закрыты. Лицо спокойно, почти безмятежно, как у спящей. Но каждый мускул говорит о контроле, о безмолвной власти. Она не танцует со змеёй – она становится ей. А может, это она ведёт её, двигая телом, диктуя ритм, уводя в ритуал, понятный только им. Свет меняется – от золотого к зелёному, от зелёного к алому. На полу вспыхивают узоры, как древние символы, рисуемые огнём. Мэри кружится в вихре, волосы распущены, змея словно вспархивает, вздымаясь вверх, образуя над её головой живой венец. В этот момент весь шатёр замирает. Кто-то забывает дышать. Кто-то чувствует, как по коже бегут мурашки. Танец больше не кажется номером – он становится заклятием, древним и неразгаданным. Змея уже не украшение. Она – проводник. Она – зеркало чего-то иного, лежащего глубже, чем просто шоу. И вот – финальный аккорд. Свет резко гаснет. Шёпот пронзает темноту. И лишь лёгкое шипение остаётся в воздухе, как эхо увиденного, как след яда, не причинившего боли, но изменившего тебя навсегда. Танец достигает своего пика – движения Мэри становятся всё быстрее, резче, будто внутри неё что-то вырывается наружу. Змея, будто ощущая приближение развязки, извивается всё стремительнее. И вдруг – остановка. Полная, гробовая тишина. Мэри замирает в нелепо изогнутой позе, как фарфоровая кукла, которую забыли опустить. Глаза – широко распахнуты, в них вспыхивает нечто нечеловеческое. Она подносит руку к лицу змеи. Та медленно приподнимает голову, красные глаза сверкают. А потом – резкий, хищный рывок. Мэри кусает змея. Прямо в шею, точно и быстро. Тонкие клыки – крохотные, но явственные – вонзаются в плоть. Жидкость, похожая на густое молоко, капает с её кожи. Змея вонзает в неё яд. И в тот же миг, словно подкошенная, Мэри валится назад. Без звука. Падает, будто отброшенная невидимой рукой. Змея соскальзывает с её тела и уползает в темноту, исчезая под ареной. Артистка лежит неподвижно. Мёртвая. И тут – шквал аплодисментов. Публика в восторге. Люди смеются, хлопают, кто-то свистит, кто-то вскакивает на ноги. Никто не кричит. Никто не зовёт помощи. Словно всё это – часть сценария. Как будто укус и смерть были идеальной финальной нотой танца. Свет начинает медленно возвращаться. Пелена сползает на арену, и тело Мэри исчезает. Только сладковатый запах чего-то цветочного и приторного остаётся в воздухе. Аплодисменты всё ещё не стихают. Публика аплодирует стоя – кто-то смеётся, кто-то кричит «браво!», глаза сверкают, лица озарены восторгом. Мия, смеясь, хлопает в ладоши. Её глаза горят. Она будто очарована, заворожена, увлечена в игру, в ритуал, в этот странный, гипнотический танец, который закончился смертью – и это почему-то прекрасно. Её ладони бьют всё быстрее, громче, как у всех вокруг. Она даже привстаёт, чтобы лучше видеть сцену. Эд сидит рядом, и его руки остаются на коленях. Он не может пошевелиться. Сердце стучит слишком громко. Ему кажется, что только он понимает произошедшее. Только что он видел, как зрачки её глаз погасли не театрально, не в шутку – по-настоящему. Он видел, как змея скользнула прочь. Он смотрит на сцену, где уже почти не видно тела, скрытого мраком и дымом. Смотрит на сестру, захваченной чужим восторгом, и чувствует – всё не так. Это неправда. Это обман. Или, наоборот, страшная правда, которую все добровольно приняли как игру. Он хочет что-то сказать, окликнуть Мию, но слова застревают в горле. Как будто у него отобрали голос. Ему вдруг становится холодно. Всё представление, шум, аплодисменты – отдаляются, будто он сидит под водой, а мир над поверхностью продолжает веселиться. А рядом Мия всё хлопает, смеётся, сияет. Как будто всё прекрасно, как будто смерть – это просто часть фокуса.
– Эд! – Мия нахмурилась, хлопая его по плечу. – Ты чего, заснул, что ли?
Её голос прозвучал слишком громко, как будто кто-то резко включил звук. Всё вокруг снова ожило – гул, аплодисменты, детские голоса. Сцена заливалась мягким золотым светом, а кто-то из артистов выносил на арену следующий реквизит, сверкающий блёстками. Эд моргнул, сглотнул.
– Ну ты чудной, – усмехнулась Мия и снова зааплодировала, потому что новый номер начинался. – А вот это точно будет круто! Гляди!
Но он не смотрел, закрыл глаза. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок. Чувствовал, как сердце ещё стучит не в такт музыке. На арену выкатывают сверкающий, кружевной помост* – словно кусок огромной музыкальной шкатулки. Его грани усыпаны зеркальными осколками, отражающими свет в самых причудливых узорах. Над помостом – тонкая дуга из золота и стекла, а под ней уже устанавливают лиловые шелковые занавесы, похожие на лепестки ночного цветка. Всё залито мягким, чуть сиреневым светом. Толпа возбуждённо переговаривается. Она выходит. С той же плавной грацией. В том же полупрозрачном платье, развевающемся, как туман. Бубенчики на запястьях звенят, как колокольчики на зимнем ветру. Волосы теперь собраны в высокую причудливую причёску, змея снова ползет по её плечам, как послушная лента. Эд каменеет, он не может дышать, это невозможно. Он только что видел, как она упала. Бездыханная. Он помнит, как её тело ударилось об пол. Помнит странную тишину, предшествующую буре аплодисментов. Это не был трюк. Это было настоящее. Но вот она – танцует, как ни в чём не бывало. Живая. Улыбающаяся. В глазах – огонь и холод. Ни следа раны. Ни малейшего намёка на смерть. Он резко поворачивается к Мие.
– Ты… ты видела? Она… – голос хриплый, едва вырывается из горла.
– Ага! – Мия сияет. – И вот опять! Они, наверное, её клонировали. Ну или, типа, магия! Всё же это цирк!
И хлопает, хлопает, хлопает. Как и все. А Эд смотрит на Мэри. На её плавные, почти нечеловеческие движения. На змею, повисшую на её шее. На пальцы, словно перетянутые нитями. Он ищет хоть что-то – доказательство, ошибку, тень, след. Но ничего. Только свет. Танец. Очарование. И нарастающий ужас внутри. Мальчик хватает свою сестру не в силах больше здесь оставаться. Они почти добрались до выхода. Осталось несколько шагов – и за тонкой пёстрой тканью должно быть спасение, свежий воздух, обычный мир. Но когда Эд потянул за край занавеса, ткань отозвалась звоном, как стекло. Он отдёрнул руку. Перед ними больше не было выхода. Только гладкая, зеркальная стена, повторяющая их движения, чуть искажённо – будто отражение отставало на долю секунды, как человек, играющий в подражание, но забывший, как быть живым. Эд медленно обернулся, зрители не аплодировали. Они сидели, как будто их заморозили. Все до одного. Спины прямые, головы повернуты в сторону сцены. Лица – застыли в улыбках, как маски. Ни один не дышал. Свет в шатре дрогнул. Потух. Вспыхнул заново – но уже холодным, синеватым светом, как в витрине. Ткань, из которой были сделаны стены, начала мерцать, словно под ней оживали невидимые молнии. Цвета цирка – алые, золотые, изумрудные – вытекали, как краска из разбитого витража, растекаясь по полу, стекая в трещины, они ползли по полу, по скамейкам, по куполу шатра – хрупкие, леденящие, будто сам цирк был всего лишь оболочкой, зеркальной скорлупой, и сейчас она раскалывается. Мальчик потянул Мию вбок, туда, где зеркальные панели шатра еще не треснули, но уже начинали пульсировать, искажаться, терять форму. Мир качался, как дом, плывущий по волнам. Каждый шаг отдавался гулом, будто он бежал по стеклу, которое вот-вот сорвётся в пустоту. Он не знал, где выход, не знал, куда ведёт этот путь, но точно знал – оставаться здесь нельзя. Они бежали. Или, по крайней мере, Эд бежал – волоча за собой Мию, пробираясь через ряды, что начинали расползаться, как нарисованные в спешке линии. Стулья изгибались, сворачивались в кольца, превращались в лестницы, ведущие в никуда. Купол шатра то раздувался, то сжимался, словно хотел проглотить их. Он оглянулся – Мия всё ещё с ним. Он чувствовал её руку. Она дышала тяжело, но не говорила ни слова.
– Мы почти вышли, – прошептал он, – Ещё чуть-чуть…
Перед ними – стена зеркал. Нет, не просто зеркал. Это было что-то живое, пульсирующее, как кожа. Поверхность, в которой отражения вспыхивали и исчезали: лица зрителей, сцена, Мэри, змеи, его собственное лицо, лицо Мии. И снова, и снова, и снова – как будто мир застрял между кадрами снов. И тут он понял, он не чувствует тепла от её ладони, он сжал её руку крепче, посмотрел на неё.
– Мия?
Она не ответила. Её глаза были открыты, но в них не было ничего. Они отражали свет, как два чистых стекла. Она стояла рядом, но не дышала. Не дрожала. Не двигалась. Только смотрела.
– Мия…? – голос сорвался.
Он отпустил её руку – и она тут же растворилась, рассыпалась светом, как треснувшее стекло. Без звука. Без следа. Остался только её контур на зеркальной стене, будто она всегда была отражением. Ложью. Частью этого мира. Эд застыл, с широко распахнутыми глазами. Он стоял один. И шатёр больше не был шатром. Он оказался внутри огромной, бесконечной комнатой из стекла. Один – посреди зеркальной пустоты, где всё отражало не его, а нечто похожее, искажённое, улыбчивое. С потолка свисали ленты из стеклянного дыма, по полу проплывали тени, которых не отбрасывал ни он, ни какой-либо предмет. Только эхо шагов – чужих, не его. И вдруг зеркало перед ним запульсировало. Свет дрогнул, как дыхание, и за гладью, за тончайшей гранью – шевельнулось что-то живое. Из глубины медленно выступила фигура. Сначала силуэт, затем – лицо. Слишком знакомое, слишком неживое. Мэри, та же – и не та. Её кожа теперь была гладкой, как фарфор. Волосы колыхались, будто под водой. Глаза светились тусклым золотом, как у змей. Она двигалась, не касаясь ногами земли, будто зеркала сами несли её.