Амилия Ли
Под куполом цирка
– Наш мальчик всё понял, – сказала она, и голос её звучал сразу из всех направлений. – Браво, Эд. Ты даже сбежал. Почти.
Он не двинулся. Только сжал кулаки. Его сердце билось в горле.
– Где Мия? – выдохнул он.
Улыбка на её лице стала шире. Она прикасалась к невидимым граням зеркала, будто гладила его изнутри.
– О, она была такой прелестной частью спектакля. Такой послушной. Такая легкая на язык.
Мэри сделала шаг – и вышла из зеркала, будто перешла из одной комнаты в другую. Пространство не сопротивлялось. Оно словно ждало её.
– Тебе понравилось мое выступление? – Она прошлась по кругу, каблуки не касались пола, а всё равно раздавался звон.
Он попятился. Но сзади – снова зеркало. Он видел своё лицо. Оно дрожало.
– Что Вам нужно? – спросил он хрипло.
Мэри наклонила голову. Грациозно. Почти по-матерински.
– Только одно, милый. Останься.
Её глаза вспыхнули. Она тянулась к нему, но не как человек – как нечто, забывшее, что значит быть телом. Пальцы её вытягивались, ломаясь в локтях, изгибаясь назад, будто шли не от костей, а от воли. Движения – театральные, но в этом было что-то звериное. Красота, доведённая до уродства. Эд не шевелился. Его разум боролся с телом – одно кричало бежать, другое не верило, что это по-настоящему. А она говорила. Шепотом. Мягко. Словно утешая.
– Я чувствую, как ты дрожишь. Даже когда храбро так стоишь. Знаешь, что это значит?
Её тень уже касалась его ног. И от неё шёл холод – глубокий, мёртвый, как ото льда внутри пещеры, куда не проникает свет. Пол под ним начал медленно трескаться, покрываясь узорами, напоминающими сеть капилляров или корней – и всё тянулось к его стопам, медленно, неотвратимо.
– Это значит, что ты живой. А живое всегда вкуснее.
Улыбка. Её зрачки вытянулись, как у кошки в темноте. Губы слегка приоткрылись, и оттуда выглянули игольчатые, влажные зубы – они дрожали в нетерпении, поскрипывали, будто сами были голодны. Мэри подняла руку. Тонкую, светящуюся, искажённую. Внутри неё словно билось что-то живое, шевелилось, жаждало вырваться. Она тянулась к его лицу, и Эд почувствовал, как кожа на щеке начинает по-настоящему жечь, как будто он прикасается к оголённому проводу. Её глаза больше не были человеческими – в них крутились спирали, как в водовороте, затягивающем в пустоту. И вдруг…
– Эд!
– Эд, ты слышишь нас?!
Словно молния ударила в стекло. Звук. Голос. Один – высокий, дрожащий, девичий. Другой – хриплый, резкий, знакомый. Это Мия и Адам? Мэри застыла. Её улыбка мгновенно исчезла. Рука дёрнулась, как у марионетки с перерезанными нитями. Она резко выпрямилась, глаза потемнели, зрачки расширились.
– Нет, нет, только не он… – прошипела она сквозь стиснутые зубы.
Голос Адама звучал всё громче, будто приближался, и вместе с ним – странный дрожащий звон, как будто кто-то бил по бокалам в бесконечной зале. Зеркала на мгновение поблекли, как запотевшие. Эд обернулся. Где-то там, в глубине одной из отражающих стен, мелькнули два силуэта – бегущие к нему. Один – девочка с развевающимися волосами, глаза её были полны ужаса и решимости. Второй – мужчина, держащий в руке что-то тяжелое.
– Эд, назад! Не слушай её! – закричал Адам.
Мэри зашипела. Её лицо исказилось.
– Ты не уйдёшь, – прохрипела она.
Но зеркала начали вибрировать. Трескаться. В отражениях плясали вспышки света. И впервые она испугалась. Мир обрушился с оглушительным гулом, словно треснул купол из хрусталя. Ослепляющий свет растёкся по полу, по стенам, по лицам. А потом всё исчезло – и они стояли среди зеркал. Снова в лабиринте. Эд рухнул на колени, тяжело дыша. Адам рядом, будто держался из последних сил. Но времени на облегчение не было. Сначала – дрожь. Лёгкая, будто что-то ползло под лабиринтом. Потом – скрежет, низкий, глухой. И, наконец – вопль, не человеческий, а древний, почти звериный, не просто звук, а волна ярости. Мэри издала глухой, низкий звук – не крик и не стон, а раскалывающееся рычание. Её глаза – расплылись. Зрачки исчезли. Белки вспухли, налились кровавой волной. Кожа начала пузыриться, словно изнутри под ней кто-то ворочался, проталкиваясь наружу. Треск. Шея вытянулась – медленно, мучительно, будто позвоночник ломался и выстраивался заново, сантиметр за сантиметром. Плечи щёлкнули, руки вывернулись, суставы хрустнули, как сухие ветки. Руки удлинились. Пальцы начали срастаться. Кожа слезала с них клочьями, обнажая белую, гладкую, блестящую чешую. Она откинулась назад, рот открылся – сначала просто широко, потом – чрезмерно. Челюсти не остановились. Они треснули с обеих сторон, расползаясь, как рвущийся тканевый каркас. Изнутри полезли зубы – мелкие, кривые, как осколки стекла, десятками, в несколько рядов, один над другим. Она плюнула сгустком чего-то чёрного, вязкого – и это шевельнулось на полу. Из её спины вырвались острые костяные наросты, которые затем втянулись, поглотились самой кожей – как если бы тело перешивалось само. Вдоль позвоночника полезли бугры, потом – ритмичные судороги, и вдруг из-под кожи хлынула змея. Это была больше не Мэри. Там, где ещё секунду назад была фигура женщины, теперь вздымалась гигантская белая змея. Её чешуя сияла, как фарфор, отливавший перламутром. Глаза – два раскалённых угля, налитые кровью. Из раскрытой пасти свисал раздвоенный язык, мерцающий, как стеклянный клинок. Она больше не пряталась. Змея изогнулась кольцами, и одним стремительным броском взмыла над их головами, разбивая зеркала, оставляя за собой кровавые трещины. Её хвост шлёпнулся о пол с такой силой, что тот вздрогнул, затрещал. Дети вскочили. Мальчик не успел даже подумать – лишь схватил Мию за руку, бегом, куда глаза глядят. Змея бросилась вперёд, в зеркалах началось безумие: отражения змеиной головы, их бегущих фигур, разрывов пространства – всё мельтешило, как в калейдоскопе кошмара. Бежали. Между высоких зеркальных стен, по скользким извилистым проходам, освещённым только зыбким светом. Эд и Мия держались за руки, сердце стучало в ушах. Адам чуть позади, вдруг стеклянный звон, мгновенный – как трещина по нервам. Мия резко обернулась.
– Эд, ты видел?
Он уже знал, о чём она. В одном из зеркал – блеск глаз. Красных. Бесчеловечных. На миг – и исчезли. Словно змеиный лик проплыл по стеклу, не задерживаясь ни на секунду.
– Зеркала! – прокричал Адам. – Она движется по ним.
Всё пространство начало искажаться. Зеркала вздрагивали, отражения сливались и рассыпались, будто змея сама становилась их частью. Где-то рядом – лёгкий шорох, почти ласковый. Где-то впереди – треск, как от удара хвоста. Змея не просто преследовала их. Она играла.
– Назад! – крикнула Мия и потянула Эда в сторону – и вовремя. В зеркале, рядом с которым они только что пробежали, раздалась трещина, и оттуда вырвался язычок красного пламени, как всплеск яда, но уже не иллюзорного.
– Она может атаковать изнутри зеркал! – снова крикнул Адам.
Зеркала дрожали. В отражениях – бесконечные их двойники, бегающие, падающие, кричащие, а за каждым – скользящая змея. Много змей. Но только одна – настоящая. Остальные – лишь её отражения.
– Нам нужно укрытие. Где нет зеркал! – Эд с трудом перебрасывался через собственное плечо, оглядываясь.
И в тот момент, когда казалось, что выхода нет, Мия увидела: в одном из поворотов – старая деревянная дверь.
– Там! – закричала она, и все трое рванули к ней.
Позади – глухой взрыв. Одно из зеркал лопнуло, и сквозь осколки выползла чешуйчатая пасть. Она щёлкнула зубами в воздухе, почти задев Адама. И снова исчезла, растворившись в стекле. Дверь захлопнулась его изнутри. Темнота. Запах пыли и старой древесины. Впервые за долгое время – тишина.
– Она не может пройти сюда? – нервно спросила Мия, прислонившись к стене.
– Временно, – сказал Адам. – Она найдёт способ. Но мы выиграли немного времени.
Эд присел на колени, всё ещё дрожа. Он знал: это не конец. Это – начало охоты. И Мэри больше не улыбается. Теперь она голодна. Гул в ушах утих. Темнота наполнилась пылью и запахом – старого грима, прогорклых духов, чуть сладковатым, как у засушенных цветов. Здесь было прохладно и тихо, как в музее забытых лиц. Гримёрка. Занавески из тяжёлой парчи, потемневшее зеркало, неотражающее уже ничего, исписанное выцветшими надписями помадой. Пёстрые перья, растрёпанные парики, порванные перчатки, бутылочки без этикеток. Всё было в беспорядке, как будто хозяйка покинула это место навсегда. Пыль в гримёрке оседала медленно, словно даже она боялась тревожить тишину. Мия шарила взглядом по стенам, по прилавку, по вещам, будто искавшим прежнюю жизнь. Что-то в этой комнате отзывалось неприятным холодом внутри, словно здесь не раз кто-то плакал. Или исчезал. Эд наклонился над рассыпавшейся стопкой фотографий. Из-под одной, полуприкрытой уголком засаленного письма, выглядывало лицо. Женское. Светлые волосы, уверенная улыбка. Мэри. Живая. Неживая. Сложно понять. Рядом с ней – мужчина. Мия заметила фотографию на секунду позже. И почти сразу – как Адам шагнул вперёд. Резко, непривычно. Его рука накрыла снимок, словно пряча не просто изображение – воспоминание, слишком тяжёлое, чтобы делить его с кем-то ещё. Без слова он выпрямился, аккуратно сложил фотографию пополам, спрятал во внутренний карман. Спина его оставалась прямой, но плечи дрогнули. Лишь на миг. Он даже не посмотрел на детей. Сделал вид, что они этого не видели. Что ничего не случилось. Мия не произнесла ни слова. Только посмотрела. Внимательно. Долго. Слишком долго. А потом опустила взгляд, будто ничего не произошло. Но внутри – в её тихой, зоркой памяти – сцена зафиксировалась. Мия ничего не сказала, но теперь она слушала его иначе. Тишина в гримёрке была зыбкой, как дыхание сквозняка. Но вдруг она сжалась в точку. Где-то глубоко в коридорах зеркального лабиринта снова донёсся шорох. Он не был громким – скорее, шелестящим, как если бы кто-то провёл ногтями по стеклянной поверхности изнутри. Едва слышно, но достаточно, чтобы кожа на затылке покрылась мурашками. Адам застыл. Его лицо изменилось – не страх, а сосредоточенность, напряжение, словно он почувствовал чьё-то присутствие, прежде чем услышал его.