Анастасия Вербицкая
Ключи счастья. Том 1
«Он меня увидел», – почувствовала Маня внезапно.
Голос Штейнбаха точно вспыхивает:
Ты ангел светлый, ангел милый,
Что светишь в жизни мне постылой…
На нее с мольбой и страстью глядят его глаза. Ей звучат эти скорбные, пламенные признания.
Губы ее дрожат от безумного желания заплакать. Точно камень скатился с груди.
– Позвольте вам представить нашу любимицу, – как во сне слышит она голос Веры Филипповны, – Маня Ельцова, подруга моей дочери…
Он низко склоняется перед нею.
«Как перед принцессой», – чувствует Маня.
Катя Лизогуб вспыхнула от зависти. Дядя удивлен. Соня насторожилась.
Когда Штейнбах поднимает голову, он видит, чтя глаза Мани полны слез и обещаний…
На другой день солнце на небе и в душе Маня!
Она сердится на себя за радость, которая трепещет в ее груди. Но осилить ее не может.
«Сейчас увижу его! Наверно, ждет у рощи… А если нет?… О, тогда конец! Всему конец… Я не прощу его никогда… Идти? Или остаться? Пойду… Взгляну. Холодно взгляну. Но к нему не подойду ни за что!.. И в парк не пойду»…
Так и есть! Стоит у опушки… Без экипажа…
– Что вы тут делаете? – надменно спрашивает она.
– Жду…
– Как вы самонадеянны! Почему это вы вообразили, что я должна прийти?
Его ноздри вздрагивают от сдержанной улыбки.
– Вы пришли, – говорит он чуть слышно.
– Но это ничего не доказывает! – вспыхивав она и топает ногой. – Я гуляю…
– Позвольте мне вас проводить.
– Незачем! – небрежно говорит она.
Но тут же, без всякой логики, берет предложенную ей руку и молча идет рядом, к парку. Его смирение обезоруживает ее.
Нет… Даже не то… Зачем лгать перед собою? Только вдали от него она может презирать его, не считаться с ним. Его близость так пьянит ее, что сладкое и страшное безволие сковывает ее душу. Как это ново! И это мучительное томление… И эта странная неудовлетворенность… И тревога… С Яном все было иначе. С Яном было так тихо и светло! Точно два мира каждый отдельно дали ей эти оба.
– Какой у вас голос! Какой вы тонкий художник! Отчего вы не на сцене? Отчего вы мне не говорили, что поете? Когда я услыхала ваш голос, я простила вам все…
– Простили?… Разве я виноват перед вами? Она молчит, враждебная и насторожившаяся.
– Впрочем, вы правы, – говорит он печально. – Прошлое не умирает.
Она молчит всю дорогу, далекая и враждебная.
– Расскажите мне о вашей жене, – говорит она, сидя с ногами на тахте, в кабинете.
Штейнбах рядом. Их разделяет только вышитая подушка. Но для него это стена, через которую он не видит души Мани. У нее новое лицо. Даже голос новый… И чужой…
– Она очень хороша собой? Вы ее очень любите? Почему ее здесь нет? И почему вы несчастны, если женаты? Постойте! Какая она из себя? Брюнетка или блондинка? Ну, что же вы молчите? И, пожалуйста, не смотрите на меня! У меня мысли путаются, когда вы смотрите. Опустите ресницы! Слышите? И отвечайте по порядку!
Его губы опять кривятся.
– Начните с начала, пожалуйста! Первый вопрос исчез среди других.
Она вспыхивает.
– Опустите глаза и перестаньте гримасничать! Вы отвратительны, когда улыбаетесь. Впрочем, нет… Можете смеяться! Чем хуже, тем лучше! Ну-с? Я слушаю… какая она из себя? Блондинка?
– Да.
– Еврейка?
– Да.
– Ну, конечно, – с презрением подхватывав! Маня. – Дядюшка говорит, что еврей может влюбляться в кого угодно. Но любить может только еврейку. И жениться только на еврейке…
– Федор Филиппович, надо думать, очень осведомлен в этом вопросе… Он тоже юдофоб?
– Что значит тоже?
– Я хотел сказать, как вы?
– Я сама не знаю, что я такое! – сердито говорит Маня. – Да, я терпеть не могу жид… евреев! Но вас я любила…
Он делает порывистый жест и хватает ее руки.
– Вы? Меня?
– Чему вы обрадовались? Не люблю, а любила. Несколько дней… Может быть, часов… И даже не вас, а ваше лицо… брови… Пустите руки! Пожалуйста, не целуйте! Мне от вас теперь ничего не нужно! Все очарование исчезло…
– Когда?
– Третьего дня… Марк… Марк… Вы с ума сошли?!!
– Я счастлив!.. Боже… Как я счастлив!..
Он берет ее руки и закрывает ими глаза свои. Его ресницы вздрагивают.
И вдруг какой-то мостик, на котором Маня укрепилась, скользит под ногами. Шатается. И опять бездна чувствуется внизу. Сердце падает. Она близка к обмороку. Что-то фатальное, жуткое глядит на нее яз этих глаз, из этого лица. Хочется бежать.
Или этот страх – радость, которая затопляет душу? О!.. Прижаться к его лицу! К его бровям я губам! Утонуть в этом чувстве… В этом запахе его кожи и волос…
Совершенно не отдавая себе отчета в том, что она делает, в опьянении она порывисто берет его за плечи. И, закрыв глаза, прижимается лицом к его губам.
– О, целуйте меня! Целуйте!. – сквозь зубы говорит она. И вся дрожит.
Когда она приходит в себя, лицо ее залито слезами.
Он на коленях, у ее ног. Его лицо спрятано в складках ее платья…
Что было сейчас? Где? В каком новом, неведомом мире блуждала ее душа?
Она берет его за руку, пальцы которой судорожно впились в плюш тахты. И кладет ее на свое вздрагивающее сердце…
Он поднимает голову. О, как прекрасно… И как страшно его лицо!
– Марк, – говорит она тихонько. – Милый Марк… Отчего у вас такие… дикие глаза? Как у Гнедко, когда он хочет укусить? Отчего вы такой новый? Разве это не было блаженство? Вы как будто страдаете? И мне стало страшно чего-то…
– Дитя мое! Не бойтесь меня! – говорит он разбито. – Вы для меня слишком дороги. Пусть разорвется мое сердце скорее, чем я лишу вас хотя бы одной из ваших иллюзий! Я не сделаю непоправимой ошибки. Я не переживу вашего отвращения…
Она силится проникнуть в темный смысл его слов. В смысл всего происшедшего.
Что-то рухнуло между ними. Она это чувствует. Какая-то перегородка… через которую она не могла до него коснуться. Теперь такое чувство, как будто она его знала давно…
– Обнимите меня! Сядьте рядом! Вот так… О, какое блаженство, Марк! Вы меня любите!!! Говорите мне это… Каждый день, каждый час… О, как я хочу быть любимой! Любимой вечно… Какой рай ваши поцелуи! Как я могла жить, не зная вас!
Вдруг толчок в сердце. Жгучая боль. Как от удара ножа. И чары далеко.
Она отодвигается. Ее лицо как будто постарела.
– Расскажите мне о ней, – говорит она чужим голосом. – Вы ее очень любите? Очень?
– Я люблю вас, а не ее, – отвечает он робко, как на суде.
И Маня неумолима, как должен быть судья.
– Где она теперь? Где?
– За границей.
– Почему же не с вами?
– Мы давно уже разошлись…
– Почему? Почему?
Он молчит, опустив веки. Синеватые, прозрачнее веки. И вражда Мани крепнет.
– Чего же вы не отвечаете?
– Это моя тайна…
– Ах! Вот как! У вас от меня тайны?
Отчаяние опять затопляет ее душу. Она встает, чтоб уйти.
– Постойте! – с болью, глухо говорит он, удерживая ее руку. – Я буду откровенен. Сядьте рядом! Слушайте… Я женился, когда мне было двадцать пять лет.
– По любви? Вы ее любили? Страстно? Страстно?
– Да… Не так, как вас сейчас… Это было другое чувство. Я любил в ней не ее индивидуальность. Она была бесцветна, как большинство женщин. А мою любовь… Мои мечты… И я был счастлив в первые два года. Потому что она тоже любила меня. Опять-таки не мое «я», которого она не знала и не стремилась узнать. Как большинство женщин, она любила во мне мужчину… тот новый мир, который я ей создал. Мы жили рядом, не зная друг друга. У вас родился сын. Через год он умер от воспаления мозга… Маня! Если я вам скажу, что я страдал и плакал, вам это будет чуждо и дико. Что значит смерть ребенка для вас? И дай Бог, чтоб это самое жгучее горе жизни прошло мимо, не опалив вашей души. После чего наша жизнь похожа на сад, сломанный бурей. Одни цветы поднимутся, другие зацветут еще ярче. Многие остались нетронутыми. И радуют глаз. Но есть деревья, расщепленные бурей. Есть деревья, обожженные грозой. Ничто не вернет их к жизни! И забыть о них нельзя…
Маня тихонько придвигается и кладет голову на его плечо.
– У меня есть дочь… Когда-нибудь она вырастет и будет, как вы, жадно тянуться к счастью. Я не хотел бы дожить до этой минуты. Впрочем… Мне нечего сокрушаться! На мою долю судьба отмерила скупо и годы, и радость. Маня… Милое дитя мое! Вы никогда не должны меня бояться. Вы созданы для радости, для материнства. Для полнозвучных переживаний. И счастье ждет вас. Но не со мной…
– Вы от меня отрекаетесь?
Широко открытыми глазами глядит она в его лицо.
– Случалось ли вам, едучи в курьерском поезде, видеть на какой-нибудь крохотной станции маленьких, незаметных людей в кокардах? Телеграфисты… Начальники станций… Нет? Вы их не замечали? Поезд мчался… Огни его погасли… Станция тонула опять во мраке… И все уходили спать… Но они – эти незаметные люди – рыдали, быть может… Грызли подушки… Они видели мельком в окне ваше личико. И оно разбудило их мечты. И жгучая зависть к недоступному и далекому отравила надолго их души. Так и я. Когда вы забудете меня с другим…
– Никогда! Боже мой, Марк! Это невозможно!!!
– Ну, хорошо. Я скажу иначе Когда горе постучится в вашу дверь, и жизнь покажется вам в тягость… позовите Штейнбаха…
– Не говорите так! Мне страшно… Не знаю почему. Но мне страшно… И жаль вас… Милый Марк. Почему же вы один? Где ваша дочь?
– Дитя мое… У меня тяжкая наследственность. Я это узнал слишком поздно. Меня обманывали с детства, желая создать мое счастье. Надеясь обмануть судьбу. Но когда я открыл эту тайну, я понял, что, женившись, совершил невольное преступление. Такие, как я, не должны иметь детей. Я расстался с женой. Я дал ей княжеское состояние и свободу, Но она не хочет и не умеет ею пользоваться. Отнять ребенка у нее я не имел права. И не желал. Теперь вы знаете все…
Глубокая тишина наступает в комнате. Прижавшись к груди Штейнбаха и обняв его голову, Маня целует его брови. И горячие слезы обжигают его лицо.
Святые слезы сострадания…
– Какое несчастье! – говорит Маня, стоя в роще перед Штейнбахом и отдавая ему во власть свои руки. – Кто-то подглядел вчера, что мы ахали к вам. Дома скандал. Пришлось выдумать целую историю, что вы катались, а я вас встретила. И что вы предложили мне осмотреть дом. Это ужасно, Марк! Я так ненавижу ложь!
– Напрасно…
– Что напрасно? Ах, не говорите глупостей! Но я в отчаянии… Поедемте скорей! За семь бед один ответ… Неужели это в последний раз? Я лучше умру. Я не могу жить без вас! Не могу!
О, как горячи нынче ее поцелуи! Каким зноем веет от ее объятий! У Штейнбаха кружится голова…
Вдруг она упирается кулачками в его грудь и, задыхаясь, отстраняет его лицо.
– Постойте! Постойте! Я вспомнила… Боже мой. Как я могла это забыть? Когда я рядом с вами, я положительно глупею. Вот что… Нынче вас бранили за обедом ужасно. Говорили… Нет! Я не могу повторить этих гадостей!
– Я знаю, – усмехается он кривой улыбкой. – Меня называли наглым жидом… Нахалом, который привык все покупать за деньги.
– Почему вы знаете? Как вы узнали?
– Разве это неправда?
– Как вы могли узнать? Ну, да… Они это говорили… Соня спорила. Она за вас готова глаза всем выцарапать. Она вас так высоко ставит!
– Да?… – Лицо Штейнбаха слабо краснеет.
– Вы.
– Этого мало… Я тронут.
– Ну, хорошо… Постойте! О чем я говорила? Да… Вы меня все сбиваете… Удивительная у вас способность делать людей глупыми! Вот что… Дядюшка говорил: «Он отлично знает…» Это про вас. «Что она не певичка и не швейка». Это про меня «И что безнаказанно флиртовать с нею нельзя»… Это он отвечал отцу Сони. А тот кричал: «Что этому нагл…»
– Наглому жиду?
– Ну да… «Что ему нужно еще от девчонки?…» Это я-то девчонка? Ужасно он грубый и глупый, этот Горленко.
– Ну… И что же дальше?
– Марк… Какое у вас злое лицо! Коршун! Настоящий коршун. Нет, я не буду говорить!
– Маня, милая… Для меня это очень важно. Дайте ручку! Слышите, как бьется мое сердце? Говорите все! Не щадите меня! Я от вас все выслушаю смиренно.
– Ну, словом… Он говорил гадости. Будто вы хотели меня… Нет! Это так некрасиво звучит!
– Взять на содержание?
– Да! Какое глупое и плоское выражение! Не правда ли?
– И вы этому поверили?
– Нет! Нет! Как вы можете это думать, Марк? Ни минуты не верила… Иначе разве я была бы здесь? Дайте, я поцелую ваши брови! Ваш чудный лоб… Марк! Я не думаю, чтоб делала дурно, передавая вам чужие слова. Что вам любовь или ненависть каких-то Горленко или Лизогубов? Вы бесконечно выше их. И оскорбляться не можете. Так?
– А что говорила Соня?
– Ах, она ангел! Она вами очарована… Она спорила с мужчинами и с матерью. Она говорила, что, если ваше чувство серьезно, то вы разведетесь Я женой и женитесь на мне. Ой, Марк! Отчего вы вздрогнули? Даже испугали меня… Что вы так смотрите?
– А что… вы… Маня… Вы что думаете об этом?
– Вздор какой! Я ни о чем… таком не думаю… Зачем мне думать? Мне только больно до слез, что о нас говорят чужие люди!
Штейнбах бледнеет. Бледнеет так сильно, что Мане делается жутко.
– Дитя мое… Не надо недоразумений! Я никогда не разлюблю вас! Но и никогда не женюсь на вас. Если б вы даже этого желали… или требовали сами. Хотите вы меня выслушать и понять?
– Да…
– Прежде всего в этом нет для вас оскорбления! Я отрицаю брак. Я отрицал его всегда. Но моя жена-несчастная без вины… она очень религиозна. Если я потребую у нее развод, я нанесу ей незаслуженную и глубочайшую обиду, которая отравит ей жизнь. Она мне чужая. Теперь… Но она любит имя, которое я ей дал. Она цепляется за ту жалкую связь, что осталась между нами. За этот призрак семьи. Наконец, я этого не сделаю для дочери. Так что, с точки зрения ходячей морали, Горленко и Федор Филиппыч правы. И я перед вами негодяй! И если вы этому верите…
– Нет! Нет! Молчите! Я люблю вас, Марк. Я верю в вашу любовь. Забудьте все, что я вам сказала! Я не должна была вам это говорить! Знаете? Я никогда не мечтала выйти замуж… Как-то не думала от этом. Я мечтаю о сцене, об искусстве… А потом Ян так много говорил мне об этом, что, знаете, теперь у меня к браку прямо отвращения. Подумать только, что я должна целовать, когда мне не хочется. Родить детей, когда они мне ни на что не нужны. Не сметь двинуться за границу без разрешения мужа. Вообще от кого-то другого зависеть. О, Боже мой! Что может быть лучше свободы? Я рождена цыганкой, Марк. Так говорила всегда милая фрау Кеслер. И если б я вышла замуж, мой муж повесился бы от негодования. Или выгнал меня из дома. Я ужасная эгоистка, Марк! Я была такою с детства. Обязанности мне ненавистны. Насилия я не выношу… Она задумывается.
– Я все стараюсь вспомнить, Марк, на кого вы похожи? И не могу вспомнить… Ах, да! Вот еще что… – Она отодвигается. – Нынче дядюшка сказал о вас так: «Если б он даже мог, то на что ему жениться? Мало разве красавиц он имел на своем веку?» Что это значит, Марк? Знаете? У меня душа разом мутнеет как-то. И жизнь становится противна, когда я думаю, что вы целуете другую. Постойте!.. Оставьте мои руки!.. И отвечайте по порядку.
– Опять?
– Ну, да… опять… Я все хочу знать! Где она?
– В Вене…
– Какая она из себя?
– Я вам уже отвечал…
– Нет, нет! Я не о жене говорю, а о ней… У всякого мужчины есть она…
– Это опять по катехизису дядюшки?
– Отвечайте, пожалуйста, без уловок! Правду!!
– У меня нет никого сейчас… В том смысле, как это принято понимать.
Она с мгновение глядит в его глаза. Потом прижимается к его груди.
– Как это хорошо! Теперь я счастлива. Можете меня обнять! Ой, как больно! Можно подумать, что Меня хотят отнять у вас. Вы даже… Ха! Когти выпустили…
– А разве нет? Разве все кругом не стараются восстановить вас против меня? – с болью говорит Штейнбах.
– Это невозможно, Марк! Когда я была маленькая, я всегда дружила с самыми отъявленными негодяйками, от которых все отвертывались. Мне нравилось покорять их, делать ручными. Вы, кажется, опять улыбаетесь? Я чувствую, как движутся ваши губы.
– Нет, ничего… Продолжайте!
– Чем больше бранят человека, тем он мне интереснее. Ну-с, а теперь… Потрудитесь припомнить, что думали вы год назад, когда ждали поезда в Плисках и глядели на луну?
Ее голос звучит торжественно. Он громко смеется. Как странно слышать! Это его первый душевный смех.
– Ничего смешного нет, – говорит она серьезно. – Я так долго жила этими воспоминаниями! Я так много вложила в эти мечты…
– Сента, – перебивает он, тихонько улыбаясь. – Вы настоящая Сента[37].
– Что такое? – Маня встрепенулась.
– Вы видели оперу Вагнера «Летучий Голландец»?
Маня вдруг вскакивает, хлопает в ладоши и кружится по комнате.
– Нашла… нашла… Вспомнила, на кого вы похожи. Вы – Летучий Голландец…
– Ползучий, – уныло шепчет Штейнбах.
– Как? – Она внезапно останавливается перед тахтой, открыв глаза, полуоткрыв губы, подавшись вперед. Вся – ожидание…
– У моей души нет крыльев… Я – ползучий Голландец…
Маня разражается звонким смехом. Она смеется до слез. И все ямочки ее тоже смеются. Легко, как кошка, она прыгает на тахту и обвивает руками шею Штейнбаха.
– Ну, будьте милый! Вспомните! Вы стояли на краю платформы и глядели на луну. А мы крались за вами, как тени. О ком вы думали тогда?
– Не помню…
– Вы не любили тогда маленькую, белокурую, замужнюю женщину? Не любили безнадежно?
– Не помню!
– Боже, какая глупая память! – сердито говорит Маня и ударяет кулаком по подушке. – Ну, солгите что-нибудь! Выдумайте! Неужели вы не видите, как я жажду всего… необычайного!
– У меня нет фантазии… Я скучен, Маня, – говорит он печально.
– И вы не чувствовали, что мы крадемся за вами? Что вы… наполнили всю нашу душу? – Глаза ее вдруг становятся большими и глубокими. – Как странно, Марк! Какая странная вещь – жизнь! Всего только год назад мы стояли в пяти шагах друг от Друга… Такие далекие!.. Бесконечно далекие… И могла ли я думать, что вы… такой гордый и необыкновенный… полюбите меня?..
Он порывисто притягивает ее к себе.
– Я был безумец, Маня! – говорит он глухо, с больной страстью. – Не помню, чем была полна моя слепая душа в те мгновения. Наверно, ничтожным… Наверно, повседневным… Она не наполнилась священным трепетом… Она не задрожала от предчувствия, Что тут, рядом… стоит моя Судьба!
Он откидывает ее головку. И смотрит ей близко в глаза своими бездонными зрачками.
Потом приникает к ее губам.
И опять бездна бесшумно разверзается у их ног. Опять бездна глядит на них немыми очами. Она зовет.
И время останавливается…
Маня пишет:
«Я люблю вас, Марк! Люблю безумно…. Теперь, когда я не могу идти к вам… когда я дала слово, я поняла, что вся моя жизнь в этой любви, наших встречах. Я уступаю, потому что иначе придется уехать в Москву. А что я буду там делать без вас? Ах, если б мы могли не расставаться!..
Они говорят, что вы меня погубите… Что значит «погубите»? Если гибель – ваша любовь, то пусть я погибну! Лучше прожить один год безумно счастливой, чем влачить долгую жизнь без Красоты…
Смерть?… О, я боюсь долгой болезни в постели запаха лекарств… Боюсь постепенного разрушения, усталости окружающих и того отчуждения, которое, как стена, незаметно и страшно растет между умирающим и его близкими.
Помните «Смерть Ивана Ильича»?..
И как это люди все стремятся умереть в своей квартире, в собственной постели, среди семья… «от долгой и тяжкой болезни», как пишут в газетах? Но смерть добровольная и внезапная… Какая отрада!
Ян говорил: «Надо уметь жить красиво. Но еще важнее умереть прекрасно…»
Если ей меня разлюбите, я пойду на баррикады. И погибну радостно и красиво. Как часто я мечтала о таком конце все эти два года! Чего же мне бояться, если даже смерть в моей власти. Если я никогда не узнаю усталости и отвращения?
Марк, я пишу вам, потому что мол душа полна… Все спят. Сейчас ночь… Приезжайте завтра непременно! Я налюбуюсь на ваши брови. Вы будете петь. И я не забуду, как было мне больно, когда чужие люди топтали цветы моей души. Они ваши, Марк! Сорвите их! Упейтесь их ароматом! И бросьте их, если это неизбежно… если любовь уходит, как говорил мне Ян. Тогда я умру. Без слез, без проклятий… Как умирают бабочки, живущие один день…»
Белоголовый семилетний Остап с упрямым лбом и синими, как цвет цикория, глазами, зажав бумажку в грязный кулачок, идет мерным, шагом на Липовку, в «палац»… Маня следит из беседки за крохотной фигуркой. Остап исполнит поручение. Он отдаст письмо, как сказано, прямо в руки «пану Шенбоку».
Они сидят в беседке: Маня, Соня и Щтеймбах.
У Сони нынче такое застенчивое лицо. Такая ласковая улыбка… «Милая девушка! – думает Штейнбах. – Как с тобою тепло!»
Вдруг она встает, что-то вспомнив.
– Простите! Там сейчас чай подают. Мама не знает, где ключи… Я вернусь…
Наконец! Наконец одни!!
Маня кидается на грудь Штейнбаха. Прижимается к нему всем телом в могучем, беззаветном порыве.
Они долго молчат. Глаза Мани блещут слезами восторга.
– Прочли письмо, Марк? Прочли?
– Да. Оно со мною, на груди… Я никогда с ним не расстанусь!
– Вы счастливы, Марк? Вы счастливы моей любовью?
– Я благословляю вас, Маня! – грустно говорит он.
Вдруг он вспоминает и отодвигается.
– Завтра я уезжаю за границу.
– Что? Что?
– Я вернусь, дитя мое… Я скоро вернусь. Через две недели… А может, и раньше. Я получил телеграмму утром. Моя дочь больна.
– Вы едете к ней?
– Я еду к больной дочери.
– Нет! Нет! Я не пущу вас! Марк, не уезжайте! Не разбивайте моего сердца! Если вы уедете, значит, вы ни минуты меня не любили! Ни минуты!
– Вы жестоки… Выслушайте меня!
– Вы опять вернетесь к ней? – Ах, зачем я вам писала это письмо!.. Зачем мы встретились? Отдайте его! Отдайте сейчас! Я вас разлюбила! – Я вас ненавижу!
Он бледнеет, как будто у него хотят отнять жизнь.
Отвернувшись, она рыдает, упав головой на скамью, забыв обо всем на свете. Он тихонько опускается на колени. Смиренно просит прощения. Он обещает думать о ней все минуты…
Она порывисто оборачивается и обнимает его.
– Марк! Марк!.. Какой вы безумец! Зачем вы уезжаете? Как вам не страшно уезжать? Ах, вы вздрогнули! Вы поняли меня? – Как можно искушать судьбу! – У меня такое предчувствие, как будто мы никогда не встретимся…
– Маня, не говорите так! – шепчет он в суеверном ужасе, пряча лицо в ее ладони.
Через минуту она как будто успокаивается. Она уже не плачет. Она думает.
– Марк, когда все заснут нынче ночью, вы должны вернуться в эту беседку…
– Когда?
– В полночь. Вы придете?
– Приду.
– Клянитесь мне! Клянитесь, Марк!
– Клянусь.
– Маня! Чай пить! – кричит Соня издали.
– Теперь пойдемте! У меня очень заплаканы глаза? Очень распух нос? Нет! Нет! Лучше не смотрите! Мой нос – это мой крест. Чего бы я ни дала за античный профиль.
За чаем чувствуется натянутость. Словно электричество скопилось в воздухе. Соня села рядом с Штейнбахом. И за всех старается быть с ним любезной. Ее щеки горят, глаза пламенеют от гнева и стыда за мать… и дядюшку.
Маня думает: «Плакать буду потом. Страдать буду потом. А теперь хочу быть красивой! Хочу быть счастливой! Впереди ночь. Это ночь моя! Он любит мой смех… И я буду смеяться!»
– Что-то Нелидов запропал, – говорит дядюшка. – Больше месяца не был!
– С Пасхи, – поправляет Вера Филипповна. – Не больна ли опять Анна Львовна? Знаете, это такая трогательная любовь между ними! – говорит она гостю. – Сын ее прямо обожает…
– Заработался, матушка… Что тут удивительного? – перебивает Горленко, шумно потягивая горячую влагу. – Они ведь не «крезы»… Не могут себе позволить отдыха. Он, как и я, встает на заре, Целый день в поле, ложится с курами. Нам, помещикам, не до гостей… Впрочем, он у Лизогубов был раза два, – как бы вскользь бросает он, жуя тартинку с маслом.
– Вот как! – Вера Филипповна вспыхивает.
– Жених хороший! Как Лизогубам его не ловить! – смеется дядюшка. Он знает, чем подразнить сестру.
– А вы ненадолго за границу? В Париж махнете? – обращается он к гостю.
Маня роняет ложечку и опрокидывает себе на колени полчашки горячего чая.
– Что ты? Бог с тобой! – пугается Соня.
– Н-нет… Я еду по семейным делам.
Его веки вздрагивают, и зрачки косятся на вспыхнувшее личико.
– Удивляюсь на вас? Имей я ваше состояние и свободу, я не выезжал бы из Парижа! – мечтательно говорит дядюшка. – Единственный город в мире, где можно жить!
– А Нелидов больше хвалит Лондон…
– Эге! Из-за прекрасных глаз леди Гамильтон, – смеется дядюшка. – Вы слышали об этом романе, Марк Александрии? – Красавица леди, жена гора, хотела развестись с мужем и уехать в Россию… Помните, после пожара в Дубках, когда Нелидов сюда приезжал?
– Это трогательно, – криво усмехается Штейнбах. – То, что называют grande passion[38]?
– Вот именно…
– Славны бубны за горами! – бурчит Горленко.
– Нет, это доподлинно известно… Мне из Петербурга писали об этом скандале. Я слышал, что, когда Нелидов покончил с дипломатической карьерой и покинул Лондон, она хотела лишить себя жизни… Целый роман… Кстати, вы знакомы с Нелидовым?
– Д-да… Мы встречались зимой у губернатора и были представлены друг другу. Если это называется быть знакомыми… – Губы Штейнбаха кривятся. – Мы никогда не сказали двух слов. А что касается леди Гамильтон, я зимою видел ее в Риме. Теперь… она не собирается умирать.
Синие и черные глаза, большие и горячие, трепетно следят за его лицом. Ловят каждое слово разговора. Чего-то ждут…
Вдруг Горленко, шумно передохнув, откидывается на спинку стула и протягивает жене стакан. Его лицо красно. Его маленькие глаза ехидно сверкают.
– А слыхали вы, Марк Александрыч, что Нелидов мечтает выкупить у вас «палац» и Липовку? За этим бросил карьеру и в батраки запрягся.
– Да, это его ideê-fixe[39], – подхватывает хозяйка.
Дядюшка свищет.
– Какая убогая мечта! – роняет Соня одним уголком губ.
Но Штейнбах бросает ей взгляд.
– У всякого своя, милая моя! – ядовито подхватывает Горленко, находящийся теперь в каком-то хроническом раздражении, – Не всем пропагандами да чепухой разной заниматься! Он слишком небогат, чтоб позволять себе эти… политические игрушки! – И его толстая красная рука делает в воздухе какой-то странный жест.
«Каждым словом его ищут уколоть», – думает Соня.
– И он упорный, этот хлопец, – продолжает Горленко, шумно всасывая чай с блюдца. – Капитала не скопить, конечно… Но может богатую жинку взять. За него всякая пойдет… Продадите вы ему Липовку?
Матовые щеки Штейнбаха вспыхивают.
– Ни за что! Ни за какие деньги!
– Да ну? – Дядюшка бросает курить. – Или руду золотую нашли?
– Год назад я охотно подарил бы ее… господину Нелидову, – говорит Штейнбах с сдержанным презрением, не поднимая ресниц и упорно разглядывая Узоры на стакане. – Теперь я не возьму за нее и миллиона!
«О, милый!..» – думает Маня с бьющимся сердцем. Она боится поднять ресницы. Сейчас все доедаются…
По отъезде Штейнбаха Вера Филипповна говорит мужу и брату:
– Слава Богу! Уезжает… Все устраивается само собой. Я так боялась за Маню. Такая чувственная девчонка!
Мани нет. Она осталась наверху, ссылаясь на головную боль. У нее часто мигрени, и никто не удивляется.
О Штейнбахе говорят, говорят, говорят… Злословят, злословят, злословят… Соня с удивлением замечает, что его все терпеть не могут. Даже деликатный и мягкий дядюшка, который вообще ни о ком не говорит дурно.
О, как ползет время!.. Скорей бы ночь! В спальне, ложась полуодетая под одеяло, когда Соня гасит свечу, Маня вдруг спрашивает:
– А что такое Нелидов?
– Так… ничтожество… Черная сотня.
– Я не об этом… Ты его видела когда-нибудь? Он красив? Интересен?
– Как может такой обскурант быть интересен. Впрочем, я его не видала. Эти «узы дружбы» завязались зимою, без нас… Одна компания с Галаганами и Лизогубами. Осчастливлены… Как же! Первое лицо в уезде! Аристократ и гордец! В родстве с губернатором…
– Как это первое лицо? А Штейнбах?
– Штейнбах – жид. Мешок с деньгами. Его ненавидят и боятся. И если б не векселя, – теперь, после скандала с тобой, ему указали бы на дверь.
Маня вспыхивает и долго молчит. Какая-то тяжесть ложится ей на грудь.
«Неужели Соня тоже его любит?» О, какая ночь!.. Душная, сухая.
Какое наслаждение ждать этой минуты! Красться в одном капотике сверху… замирать на скрипучих ступеньках! Глупый Барбоска залаял, не узнав ее! Как было страшно, что наткнешься на «дида» и он тебя подстрелит из ружья, приняв за злодея. Нет, какой же злодей идет бесшумно в капотике, с распущенной косой? Он ее принял бы за русалку или за ведьму. Убежал бы, не оглядываясь. И, трясясь от страху, рассказывал бы завтра на селе о встрече с нечистью.
Опираясь грудью на плетень, она ждет. Очи пронзают мглу. Как темно под деревьями! Но дорога видна далеко… Отчего его нет?
Она тихонько прыгает через обвалившийся плетень, потом идет медленно по знакомой дороге. Сердце стучит в груди и мешает слушать.
Кто-то идет… Не видно, а слышно. А вдруг чужой?
Она прячется за тополем у дороги.
«Высокий кто-то? Он! Его плечи…»
Как кошка, одним прыжком она кидается на дорогу из-за дерева, с счастливым смехом… Горячая лошадь встает на дыбы.
– Маня! Вы… Осторожней! Вы могли убиться… – Ах! Наконец! Марк… Я задыхаюсь от счастья…
Сюда! Не оступитесь, – шепчет она, ведя его к плетню.
– Вот так! Еще один шаг… Вот мы и пришли!
Лошадь фыркает за плетнем, привязанная к дереву.
– О, Марк! Как я ждала вас! Целуйте меня…
– Маня, поедемте со мной! Я посажу вас на седло. Через десять минут мы будем у меня.
– Вы хотите меня похитить?
Восторг звенит в ее голосе.
– Да, да. На час, на два… Я привезу вас обратно. Я захватил плащ. Вас никто не увидит.
Какой горячий у него голос! Или это от шепота? Она не видит его лица под деревьями. От его поцелуев кружится голова.
– Я ничего не боюсь… Поедемте?… Это последняя ночь… А там будь что будет!
Как странно! Точно в сказке…
Накинув плащ, она сидит на седле впереди, в его объятиях. Лошадь медленно взбирается по круче, мимо креста. Мимо рощи, где ждал ее Ян… Он целует ее волосы, виски, ее уши. И мороз и огонь бегут по спине, по всему телу.
Должно быть, это сон… И сейчас она проснется.
Вот и Липовка. Не доезжая до решетки, он соскакивает. Снимает Маню.
– Подождите меня здесь одну минуту… в тени… Я отдам лошадь конюху.
Как странно сидеть тут одной, на дороге, в темноте! И ждать… Черный плащ сливает с ночной мглою силуэт ее… Как высоко небо! Как ярки звезды!
«А что будет со мною через год?…»
Идет… Как знает она его шаги! Его вкрадчивую походку…
Берет ее за руку… Они идут, обнявшись.
У ворот вырастает темная фигура.
– Вы, Остап?
– Я, Марк Лександрыч.
– Ложитесь, Остап! Мне ничего не нужно. Старый хохол флегматично надевает шапку и медленно бредет в сторожку.
Какое ему дело, кто там стоит в черном? Хлопец или дивчина? Пусть стоит! Пятнадцать лет он верой и правдой служил покойному Шенбоку, а теперь его сыну. Много к пану ходят по ночам людей. Много ночует у него пришлого народу. Ночью придут, а на заре выйдут Еще не так давно жила тут с неделю бабуся. Он один видел, как пан вел ее ночью в палац. Может, это ее искали по всему уезду? А ему что за дело? Паны ему платят хорошо, дай им Бог здоровья! Как князья платят. А старый Остап умеет молчать. И глаза его не видят, когда видеть не надо…
