Анатолий Никифорович Санжаровский
Вас приветствует солнцеликая Ялта!
– Ка-пи-то-ли-на?! Наша А-Капелла?.. Не верю, шустряк! Опять лапшичка! Что ж она, с середины моря доплыла?
– На мне… На мне доплыла до Ялты… Она и самого Боженьку обвела… Она знала, что Боженька никогда не обидит животное. И на море поехала со мной. И купалась вдали ото всех со мной… И на прогулку взяла… И ни на миг не спускала с рук… Когда мы очутились в воде, я оказался под нею. Боженька пожалел меня. Дал выплыть… А она плыла на мне…
– Ну, мы ещё стакнё-ёмся с этой с русалочкой! Она у меня попляшет лезгинку на раскаленной сковородушке!.. Я не Боженька. Я не ты. Я – Колёка! Меч, карающий неверных жён! Всяка сучонка знай свою конурёнку!
19
Отдых на море укрепляет здоровье, но расшатывет мораль.
Джангули Гвилава
Единственную комнатку снимали у Капитолины три шнырика.
Сама она летом жила на кухне.
В назначенный день парни не уехали. Сказали, что не успели добыть билеты. Напросились ещё на три дня.
Убежали и эти дни. А с ними и парни. Уёрзнули впотаях. Не заплатили за продлёнку.
«Зевнула… Учу, учу себя и всё никак не научу, что бабульки надо брать вперёд!..»
Расстроенная Капитолина вбыструю глубоко и всесторонне убрала в комнате – по обычаю, убирала она комнату жильцам всего-то один раз, перед вселением, толкнись те хоть на неделю, а хоть и на весь месяц, – и уже в сумерках шатнулась в сарай.
Вся наша троица лежала без огней. Затаилась. Думала, что это сам контроль грядёт.
– Напугались? – хохотнула Капа. – А это всего-то лишь я… Остонадоело. Ох и остонадоело вам в сарайке! Утром до семи сгинь. Вечером раньше ночи не возникни… С чёртовым контролем не подерёшься. Не даёт отдыхающих по сараям рассовывать… Ну да что было, то сплыло. Переезжаем, мирянчики!
Бабка с Алёнкой хрюкнули на восторге, с пустыми руками шебутно кинулись в комнату. Главное, ухватить лучшие койки, а переправить чемоданики можно и потом!
Колёка сразу взял всё своё. Два пузырька календулы, один уже наполовинку пустой.
Левая рука была у него свободная, и во дворе он подхватил кошку. Чёрной, разморенной ветошкой валялась на ступеньках.
Всё-таки новоселье. Кошка должна первая войти в дом.
Колёка обогнал Капитолину. Мягко стряхнул с руки кошку на порожек.
Кошка тут же меж ног выбрызнула на улицу.
А тем временем бабка с внучкой уже подскакивали на самых больших койках. Кричали в один голос:
– Это наши! Это наши! Мы от дядь Коли никуда!
– Нет, – сказала Капа. – Дядь Коля один будет в этой комнате. А вы, зайчики, сдайте назад. На веранду.
В Ялте почему-то прихожую называют громко верандой.
В прихожей была одна съёжившаяся коюшка, задёрнутая цветастой ширмой. Бабка с Алёнкой убито поскреблись за ширму.
– Не врублюсь никак… Не понял юмора… – пробормотал Колёка. – Три койки… Что… Зачем мне одному такая хоромина?
– Большому кораблю – большое плавание! – Капа задрала голову и не могла оторвать восторженных, горячих глаз от двухметрового Колёки. – Не переживай. Знай плавай!
Новоселье надо обмыть, подумалось Колёке.
Потирая руки, дураковато гаркнул враспев:
– Что-то ветер ду-ует в спину,
Не пора ли к маг-газину?
Он выскочил.
Скоро вернулся с вином и кое с чем к вину.
Потряхивая бутылью, ударился в речи:
– Ну! Выпьем за то, что, несмотря ни на что, мы пьём во что бы то ни стало!
При вине Колёка угарно чумел.
Уже через полчаса смахнул с себя рубаху. В майке выкатился во двор. С приплясом ересливо прошёлся под окнами:
– Я с-свою соперницу
Отвезу на мельницу.
Измелю её в муку
И лепёшек напеку!
Будто ветром захлопнуло все расплёснутые настежь двери. Кое да где погас свет. Помертвели окна.
Колёке тесно на земле.
Возложил лапищи на край кухонной крыши. Поднял себя на крепких хваталках. Эффектно вспрыгнул на крышу.
Больной кураж подпекал его. В пьяном пике наладился он отбивать чечётку – рухнул в тартарары.
Выполз опять в только что проломленную в шифере дыру. Помято сел на загоравший на крыше перевернутый бесхозный старый унитаз.
Выдержал с достоинством паузу, выкинул вождисто сановитую руку. Подмыло с подвоем читать стихи.
– Сижу я один
На краю унитаза,
Как горный орёл
На вершине Кавказа!
Громогласного Колёку услышала улица. Полилась во двор.
Въехала за компанию и хмелеубочная. Дежурный милицейский луноход.
Хмелеуборочная остановила свет на Колёке.
– Ти… За подсветку благодарствую! Но где долго не смолкающие апло… дис… мэнты, не шутя переходящие в бурную, извините, овацию? – вставая, поджигательским голосом вопросил Колёка.
В следующее мгновение двое из толпы бережно опустили Колёку в руки ментозавров. Те бережно повели его к машине.
Встречно открылась дверца.
Её чёрный простор закрыла собой, крестом, раскинув руки, Капа. Невесть откуда и выдернулась!
– Н-не д-дам!.. Н-не п-позволю!.. Т-только ч-через м-мой т-труп-п!..
Усталый голос из машины:
– Берите и труп. В аквариуме[45] места хватит и этой рыбке.
Из недр машины её вежливо приняли под мышки. Осторожно втащили на крайнее сиденье.
В луноходе Колёка как-то разом сварился.
– Не м-могу… Спать хочу… Голова в штаны падает…
Он заметно сбросил куражливые обороты. Еле выбормотнул:
– Зоркость глаз и твёрдость духа
Придаёт нам бормотуха-а…
И всё. Заснул. Как отрубило.
В отделении, как ни тёрли ему уши, как ни трясли – не проснулся.
– Не тиранствуйте над человеком! – всплыла на дыбки Капа. – Я от-т-твечу… Ну… Врезались в винишко… Ну и что? С горя, граждане! У меня горе на горе намазывается… Как масло на хлеб… Горе на горе… Горе на горе… Отдыхающие-здыхающие сбежали и не заплатили… Крючки… Ну не горе?.. С горя съездили в Бухару…[46] Приняли маненько… По красненькой на носик…
– Оч-чень мало… Ваше имя, отчество, фамилия?
Сказала.
– Адрес?
Подвигала плечом:
– Крым!
Показали на Колёку:
– А он где живёт?
– У меня на квартире.
– Кто он вам?
– Кто же… Квартирант… Не верите? – Капа живо-два подняла Колёку в ранге: – Н-ну… муж… Муж! Муж вас устраивает?
Их оштрафовали на сто рублей и отпустили.
Была уже глубокая ночь.
Город спал. Спало и море; сонно ворочалось у берега чёрным медведем.
Долго брели они молча. Тупо пялились под ноги.
Первым не вынес молчанку Колёка. Понуро глянул на худую слепую луну-беспризорницу с острыми рожками. Постно приобнял за плечо Капу.
Капа не воспротивилась.
Колёка тоскливо зажалобился:
– Весь город спит.
Не спит одна тюрьма,
Она давно проснулась.
И больно, больно сердце заболит,
Как будто к сердцу финка прикоснулась.
Дёрнулась Капа, сошвырнула с плеча его тяжёлую прохладную руку.
– Закрыл бы свою пустоговорилку… И чего нести такую бурость? Где сору-то этого насобирал? Откуда у нас тюрьма?
– Всё равно это дело не меняет… Накрыть таким наглым штрафом… Чтоб я ещё хоть разок покеросинил?.. Ни-ни! Ни каплюшки! Отныне у меня неизлечимое ОРЗ![47]
– Обещаешь ты горячо-о… И на том спасибо.
– Пожалуйста! – в поклоне приподнял Колёка воображаемую шляпу. – А я с претензией… Удивительное у вас отношение к почтенным гостям города… В трибунал мчали с комфортом на персональном везуне… Накололи на стольник и шварк на улицу. Ни хераськи себе! В глухую ночь на одиннадцатом номерке чеши до хаты. Никакого почитания!.. За собственную стошечку! Так лопухнуться… Ну да обезьяна тоже с дерева падает…
– И часто? – подкусила Капа.
– Разно…
– Не пойму… Лукавый ты или с бусырью?
Колёка повинно усмехнулся:
– Помесь я, помесь, Капи.
– Спасибо за откровенность. А я, кулёма, всё думаю, что это на него ментура действует, как самое крепкое снотворное. Как всунули в воронок – сразу погасил фары[48] и отбыл в храп. Никакими пушками не разбудить!
– Никакими! Уж если подался я в Сонино, так это прочно. Лев спит по двадцать часов в сутки. А я могу все двадцать пять!
– Уда-арничек, уда-арничек… А я сегодня с прибытком… Те купоросные черти умкнули двадцать семь рыженьких да ещё родная ментовня на сотняжку впридачу натолкалась. С прибытком, с прибытком…
Колёка ухватил, что штраф Капа полностью берёт на себя, и благодарно пришатнулся щекой к её виску:
– Не горюй… Не сорок первый… Переживём. Не всё счастье в осликах![49]
– Ну а без осликов кто-нибудь доезживал до счастья?
– Дохаживал! – дуря подкрикнул Колёка и свернул в свой двор.
Во дворе Капа пошла к себе за белую, простынную ширму под кухонной крышей. Пошла вызывающе спокойно, будто была одна, даже не повернулась в улыбке, которую ждал Колёка, даже не махнула в прощанье рукой, даже не сказала стёртых обязательных при расставании слов.
Это резануло Колёку.
«Ладноть. Ты мне… Ищешь на грош пятаков? Цену набрасываешь? Набрасывай! Тебе ж, сексокосилочка, и платить! Всяка кошка скребёт на свой хребёт!»
Он ладился не разбудить бабку с внучкой.
Узко приоткрыл дверь. Не дыша вжался в прихожую.
Постоял, послушал, как жертвенно вздыхала во сне бабка; философски подумал, если уж вешаться, так на толстом, на высоком дереве и на цыпочках втихаря подрал за белую ширму под кухонной крышей.
– Ты чего, двубровый орёлик,[50] здесь забыл? – вшёпот насыпалась Капа, обстоятельно подтыкая простыню под свои круглявые, как поварёшка, бока. – Давай-но, давай отсюда!
– Не могу я давать отсюда… Ти… Я даю только сюда… Разве руки гнутся от себя, а не к себе? Особенно, когда орехи звенят![51]
– Какие ещё орехи?
– Грэцкие! – хохотнул Колёка. – Извини, Капи. Но тут я по праву мужа.
– Как-кого ещё мужа?
– Того самого, про которого ты самому трибуналу докладывала.
– Так ты там не спал? А чего ж молчал как партизан?
– Ти… Это моя маленькая хитрость. Без хитрости мир бесполезен… Как это народная мудрость гласит? Кажется, «нормальные герои всегда идут в обход»?.. Я и пошёл… Был гадкий неподходящий моменто… Такое дельце лучше заспать. И я его заспал.
– Опаньки!
Она в сердцах шлёпнула его по щеке:
– Так бы и размолотила твою сучью будку! Но погожу… Может, ещё сгодишься в хозяйстве… Ой, гумозей, ты и ловчила! Ой и ловчила!.. И без кровельных работ[52] до этого дотумкал?
– Без…
В дальнем сарае брякнула щеколда.
Сейчас какая-нибудь сонная тетеря порысит мимо в уборную. Увидит! Разнесёт по всему двору ещё в затеми! Карга ещё дерьма не клевала, а про нас трубы уже поют!
Капа стукнула Колёку в колено.
– На секунду приляжь, чимчигрыз![53] Ух и чим…
Колёка запечатал ей рот поцелуем… и проснулся уже поздним утром и то лишь оттого, что кто-то спросонку развесил на его палках ног, далеко торчавших меж прутьев койки под кухонной крышей, сушить холодные плавки.
«А-а! Заступиться вчера перед ментами их нету! А плавки на мне сушить – пожалуйста? Делать из иглы верблюда?»
Он с чувством сковырнул плавки на асфальт. Выглянул из-под ширмы.
Капы не было. Где же она? Вот здесь же лежала, куда сбежала? На работу? Умнёшка, умнёшка… Моя женьшеничка добывает на прокорм. Мужилка честно помогает есть. Чёткое распределение обязанностей! Всё путём… Всё в духе веяний дня…
Колёка блаженненько потянулся на хозяйской койке. Прислушался.
Шаги.
Нарастают.
Топает целое стадо.
20
Шатнулась ширма.
Капа забежала за неё, плюхнулась Колёке на ноги.
– Малышок! – защебетала птичкой. – Хоть в тебе и два метра счастья, но для меня ты отныне малышок, мой «мужчинчик со знаком качества»… Малышок, я вчера ляпнула в хомутке не подумавши… Про мужа… Кажется, ты ухватился… Факт свершился. Мы муж и жена. Почти… Поскольку люди мы деловые. Не можем при наших вчерашних прогарах терпеть дальше убытки. Как порядочный муж ты спишь при жене. Здесь… Под ширмочкой. А комната пустует? Вот этого не надо! Природа не терпит пустоты. А разве мы глупей природы? Никакой нам пустоты не надо! Совсем не надо!.. Ясненько? Усвоил?.. Поэтому я чуть свет слетала на троллейбусную станцию, приплавила квартирашек. Целую троицу! Ни часа простоя! Это мой девиз… Счётчик самодуром мотает нам капиталики… Живые… Ослики бегут к нам… Бегут…
– Ти! Пускай бегут! – согласился Колёка. – Ворочать и не подумаем!.. Некогда! А я, баран, чего думал?.. Вот баран! Ты моя жёнка… Так как зовут жену барана?
– Ба-а-а-а-ра-а-а-а-а-не-е-е-ес-с-с-с-са-а-а! – проблеяла Капа, закрывши лукавые глазки.
– Поёшь, как София Гитару!..[54] Хорошо зовут!.. Баранесса!!! До чего ж ты у меня вся круглявушка. Сдобная… Как баранка! Так бы ел, ел, ел без перерыва на завтрак, на обед и даже на ужин…
– А ты, малышок, ешь. Не стесняйся… В рост успел выскочить, а вширку не дали разбежаться. Куда только и смотрела Софья Власьевна!?[55] Совсем же заездили чёрного коммунарика…[56] Такой весь худышка… Будто на тебе там пахали по сорок часов в сутки…
– Всяко бывало! – уклончиво пустил Колёка. – Крутился на одной пятке… А благодарность? За всю жизнь и разу не дали даже тэтчеровского[57] завтрака! Вечно сидел на бухенвальдском паёчке…[58]
– Люлечка! Глубоко наплюй и забудь. Кончилась твоя каторжанция! Отныне и тэтчеровский кофеишко, и оскорбительную кислоту, то есть витаминчик С и протчее мясце будешь получать у меня прямо в кроватку! В конце концов, ты в Ялте. Курортяра ого-го! Тут все отдыхают! Ты… И ты как все… Отдыхай круглосуточно и круглогодично. Только не забывкивай, пролетарский болтик, про свои сладкие обязанности… Ладненько, мой половой гангстер? Скоро и ты у меня выкруглишься, как я… На душе, малышок, рай… Я в отпаде… Воистину, замужняя лягушка и море переплывёт!
Сиропное плетение словес ложилось ему на душу подорожником.
Желая набавить себе значительности, он мягко и вместе с тем строго, почти клятвенно возгласил:
– А работать я буду, крокодил меня без соли съешь! Не собираюсь я тут торговать загаром на пляже… Я уже ломом ломлю. Мысленно! И в таком русле… Надо нам ухорошить обряд разлучения квартирантов с тити-мити. Надо сделать его изячным, напористым, утончённым. Этаким молниеносным фейерверком! Ты, Ка́пушка, не обижайся… Ты ввела в абсолют… Ждёшь, пока тебе сами поднесут. А разве вымерзли забывчивые? Вон вчерашняя пьян кудрявая… Лихо подколола! И пойди пожалуйся… Сначала найди их. А где искать? Ка-ак искать? Я вношу рацпредложение. Уговорились: в час заезда манюшки на бочку! Все! По час отвала. И ты спокойна… Для полной красочности обряда в нём пока не хватает меня. В тот момент, как ты запеваешь о тугриках, я, этакий ковбойка, этакий супер-гагантик весь в коже, весь на кнопках, на молниях, на заклёпках, в шляпэ с загнутыми полями, подкатываюсь небрежной, слегка развинченной походочкой, становлюсь позадь тебя, опускаю лицо к твоей русявой головушке и счастливо так провозглашаю: «Вас приветствует солнцеликая Ялта!» Потрясная картиночка!.. Вряд ли у кого качнётся гнилая мыслюха не выдать тебе сразу всё под полный расчётишко. А отдавши, может и не залетать на ночь. Это нас не колышет. Платить оно всегда как-то неинтересно. Убыточно. Вон бабайка что молотит: «У моей у товарки дочкя в Москве. Однокомнатная кватира. Плотють государству всего ничего. А Капка с меня с Алёнушкой – одну койкю займали у сарае, тепере в прихожалке тож мнём одну, – а Капка за одну ночкю лупя с нас, лихоманка тя подхвати, те жа деньжонки, что в Москве за цельнай месяцок!! Тут за ночь, а там за месяцок!!! Так то ж Москва! Учти!»
– Оха-оха-оха! – набутусила Капа губы. – Мы про людей говорим, а они ночей про нас не спят… Ну и везла б свою астму в Москву. А то что-то припёрла сюда. Всё с неё толсто берут… Конечно, в дорогу на тот свет пиастры тоже нужны… Всё! Я эту бабку с внучкой сегодня же выстегну из своих хоромов!
– Ну-ну! Зачем же так крутко?
– Пускай не таскает про меня грязь по двору. Пускай наищет себе бесплатную квартирищу! Всё! Бабкин вопрос закрыт. Завтра её тут не будет! И больше об этой бабке ни звучика! – властно пристукнула Капа ладошкой по столу. – Вернёмся к своим бараньим делам…
– Капуль! Да ты что? И старуху жалко, и внучку… Потерпи, милушка… Я больше тебя ни о чём не буду просить… А тут сжалься, радость ты моя всепланетная…
– Ну, разве что ради тебя… Ладноть. Пусть пожуют ещё моей доброты. Потерплю какие тут две недельки… Вернёмся к своим колючкам… Ты, малышок, безразговорочно прав. Обряд надо срочно менять. Хватит ронять угольки себе на ноги.
21
Целыми днями Колёка прел на кухне.
Нет, не ел он целыми днями. Целыми днями валялся он на кушетке под телевизором. Воистину, «хорошие мужики на дороге не валяются. Они валяются на диване».
Смотреть телевизор стало для него обязательным как работа. Если вы приходите к себе в должность, скажем, к девяти, то у Колёки она начинается на два часа раньше и без выходных. К семи он уже выбрит, умыт, торжественно сыт.
Включает, ёрш держит вперёд.[59]
И только взаполночь подчинится грозно мигающему из самой из Москвы приказу «Не забудьте выключить телевизор!» Выключит уж. Сделает одолжение.
По двору прошелестел слушок, что Колёка помешался на телевизоре. Так Колёка чуть было не умолотил в гроб соседа. Не пускай опрометчивую молву!
Драчливый Колёка не может без синяков. Как без медалей.
Тут его не удержало и то, что он без прописки и нигде не работает.
Все почему-то считают телевизор бездельем, в стаж в трудовой не вписывают. Это, думает Колёка, полнейшее безобразие. Ну ведь сказано же: «Если зажигают звезды, значит, это кому-то нужно».
Тянем параллель.
Раз по телевизору вам показывает сама Москва, значит, это тоже кому-то нужно? Нужно! Обязательно нужно! А как же?!
Иначе что же будет, кинься все врассып кто куда по так называемым работёнкам, а к телику к семи ноль-ноль никто ни ногой?
А на что ж тогда старается-показывает сама Москва? Для кого бьётся? Неужели это никому не нужно?
Выходит, Москва не знает, что делает?
Звёзды зажигать надо. А святое слово Москвы слушать не надо?
Концы с концами не состыкуются…
А вдруг там что-нибудь да такое? И ни одна холера не знает!
Колёка жертвенно смотрит за всех от и до. Пока из самой из Москвы не прикажут отключиться.
И из всех этих смотрин он вылавливает себе порядочную пользу.
Не давится в автобусе.
Не занимает где-то чьё-то место. Может быть, именно ваше.
Вам на вашей работе платят, а Колёка корячится на кушетке безвозмездно. Как это со счёта столкнёшь?
Да, работёшка тягостная, утомительная, на полный износ. Даже порой некогда сбегать сменить воду в аквриуме.[60]
Но он не бросит такую работу, будет продолжать вкалывать как сто китайцев. Он злой патриот своего теледела.
И сам по себе разговор о любом прочем занятии он считает просто надуманным, непристойным.
Его раздражало, что в ряду кухонек одну комнатку, крайнюю, оккупировало бюро по трудоустройству.
Народище волнами хлещет туда-сюда, туда-сюда.
Ну, чего шлёндать? Сиди дома смотри, припнись к делу. Так нет, им прижгло в бюро бежать.
Въехал он в каприз, по ночам вывешивал у входа во двор объявление «Бюро переехало» и гнал-показывал стрелкой в сторону моря.
Однако народ всё равно валил именно сюда, валил, валил.
Смирился Колёка с этими толпами во дворе. И всё ж он этим бродягам подсолил. Не мешай спокойно смотреть! Сбегал в телеперерыв в гравировальню, вернулся с роскошной дощечкой
КАФЕ ЗАКРЫТО.
ИЗВИНИТЕ,
У НАС УЧЕТ.
Навесил на двери уборной, и народишко, что подлетал к ней, ещё сильней зажимал кулаком в себе горячую точку и мелкой, извинительной рысцой потешно перебегал в соседний двор.
Иногда днём, опять в телеперерыв, Колёка утягивался в город подвитаминиться. Рвал инжиры, что свисали на тротуары из-за оград.
Ему нравились подвяленные, сомлелые на солнце инжиры.
Любопытная кадриль.
Пока плод зелёный, он стоит на веточке прямо, как свеча, а созрей – свисает набок, вянет и всё больше напоминает уполовиненный бурдючок с вином.
22
Щедрое южное лето отпылало. Сонно, незаметно слилось и пол-осени.
Ушло тёплое солнце. Разъехались отдыхающие. Городок как-то ужался. Посмирнел. Попритих.
Наконец-то Колёка с Капой перекочевали из-под кухонной крыши в дом, в свою единственную комнатку.
Казалось, радуйся-цвети, ан на́!
Поймала воробушка, забеременела Капа. Засобиралась в больницу.
– На разминирование[61] отбываешь, – затужил Колёка. – Тебе-то там помереть не дадут. Накормят. А я как? Подыхай?
– Не паникуй, неумейка. Не переживай. Я выписала тебе, утюжок, из заморья первоклассную повариху. Сегодня вечером к тебе припожалует чудненькая девочка Ласка. Пятнадцать лет… Здоровски готовит…
– Это действительно чудненько… Только имя какое-то… Не нашенец.
– Понятно, не твоё. Болгарское… Ласка… Что ж странного? Вот отца моего звали – натощака не выговоришь! Родился вскоре после революции. Время энтузиазма. В чести были Вилен, Виленин, Вилор, Ким… Мой – Гоэлро… Капитолина Гоэлровна Пышненко. Эту свою девичью фамилию в замужестве я не меняла. Всю жизнь я Пышненко. Звучит?
Колёка умученно улыбнулся. Подумал:
«Пока эту ночную соску обойдёшь, бублик съешь…»
Спросил:
– После рогачиков дня три прокантуешься в больнице?
– Не больше.
– Не залёживайся там… А то мне одному… Подумал: «Хоть садись на диету соус дроче[62]!» А вслух спросил: – И у кого ты на этот срок арендовала эту приходящую нянечку Ласку?
– У себя… Моя дочка…
Колёка отшатнулся.
– Дочка?! Не надувай уши ветром… И ни разу не сказала?
– А что говорить, когда нечего говорить? У меня их двое аж… Родик в Таганроге… В техникуме… Мальчуга с задачей…[63] Лето отжёг у друга в деревне. Из деревни снова катнулся в техникум… Ласка здесь. В училище. Старательная, как пчёлка… Живёт у тётки. Тётка не сдаёт углы. У неё посвободней. Там и толкётся в трудах лето-осень…
– Ребятёжь-то папаньку знает?
– Ой, спросишь… Знала б хоть маманька! – в смешке отстегнула Капа и покатила с наговором на себя: – Этих бездомных купоросных активистов навродь тебя эсколь за сезонишко проскакивает?.. Ты ему угол за трояк на ночь, а он тебе целое дитятко навеки… Ой, дурёка, болтай! Разводи хлёбово боле… Чего под случай не наплетёшь на себя и под себя… Ну, наварила чепухи на постном масле! Хватя… А то понравилась игрушка – бить лбом орехи… – Капа помолчала, вздохнула. – А девулька у меня серьёзная. Не набалованная. Вся в отца. В Менделейку…
– Слушай! А как ты со своими Лаской да Топой очутилась в Ялте?
– Ну-у… Случай подвёз! Ухохочешься. Как-нибудь под момент расскажу. Но не сейчас… Слушай про Ласку. Это важней… Девочка не набалованная. Не на что да и некогда было баловать. Откровенно, Ласка не знала детства. Жила больше на воде… Единственная игрушка у неё была связка бигудей, всегда полная моих волос… А вот выросла. Учится, работает… Дожила б до возраста. До взрослого ума без беды… Каюсь, прятала от тебя… От бомбардира… А вот по горячей нужде оставляю вас двоих под одной крышей… Оха… Ты от беды ворота на запор, а беда через забор… Не обидь… Будь человеком. Не обидь… Ведь что ты ешь, зарабатывается и её честными детскими руками. Не обидь… У тебя у самого дочки… Понимай… Я мать… Учую если что… Ну, заглянул ты в моё лукошко,[64] всю теперь меня знаешь, как свою руку… Смотри… если что… Не знаю, что и сделаю с тобой… Не обидь, малышок…
Капа показала Колёке карточку дочери.
– А я думаю, – грустно сказал Колёка, возвращая карточку, – как бы она не обидела меня самого.
– Это как? Туману подпускаешь.
– Это я и себе не объясню…
Колёка боялся этой девочки. Боялся её молодости. Боялся её свежести. Боялся её радостной неотразимости. Он не мог понять, почему он стал её бояться, едва увидев её фотографию. Он ещё не видел Ласку вживе. Но уже боялся и ничего не мог с собой поделать.
Проводил он Капу до больницы и тут же вернулся.
Синяя дверь их кухни была до пятки открыта.
Он вошёл.
Он увидел её – она чистила картошку – и понял, чего он так боялся. Она была так красива, что он замер с широко раскрытыми не то страхом, не то изумлением глазами.
– Что вы так смотрите, дядь Коль? – простодушно спросила она. – Глазики не выроните?
У него хватило сил заставить себя насупиться. Он подрубленно сел на кушетку.
– А-а! Вам ску-ушно! – весело сыпнула Ласка. – Ну, тогда развейтесь. Гляньте…
Ласка показала на газету, лежала возле Колёки на кушетке. Он развернул газету. Брошюрка.
– «Профилактика стресса свиней при их перегруппировках и перемещениях», – еле прожевал он название брошюрки, и мрачность его несколько убыла. – Интере-есненько… А автор кто?
– Эм Луговой. Вот же на обложке! А гляньте, что стоит в скобках на последней страничке.
Колёка перекинулся в конец.
– Хэх!.. Луговой – псевдонимко. А настоящее имечко в скобочках уморное… Ферштейн Мойше-Дувид Иойнов-Янкель Мисаилович!.. Мне картошки дашь добавку. Не евши прочитал! Последнюю положил силу на что… Тэкс… кэкс… Тебе что, хрюшкины стрессы по ночам пятки щекочут и спатушки не дают?
– Да ну!.. Эти стрессы мне в нагрузку пихнули… Бегу по команде к вам. На лотке моя мечта. «Легенды Крыма»! На литкружке мне докладывать о крымских легендах и на! Лежат!
Колёка раскрыл книжку легенд.
– На восемнадцатой «Как возникла Ялта». Наша Ялта! Прочитайте.
Колёка послушно пролистнул несколько страниц.
«В далекие времена, – читал он, – из Константинополя, столицы Византийской империи, отправилось несколько кораблей на поиски новых плодородных земель. Нелёгким было плавание, потому что штормами и бурями встретил мореплавателей Понт Аксинский – Черное море. Но не стало людям легче и тогда, когда утихла буря. На волны опустился густой туман, он закрыл и горизонт и море…»
Колёка не заметил, как руки сами собой опустились, и он поверх книжки оцепенело уставился на Ласку.
Она смешалась. Но ничего не сказала. Спросила одними глазами:
«Что вы смотрите так, будто голодный кот встретил мышку?»
«А как прикажете смотреть голодному коту, когда мышка сама прэлесть? – спросил он тоже одними глазами.
«Мне кажется, в вас есть какая-то тайна…»
«Мне тоже так кажется… Человек без тайны беднее, чем без имущества. Я вижу, вы умница. Это не порок. Даже красавице, такой ягодной хорошке, как вы, ум не помеха… Давайте не ссориться. Влюблённым ссориться всё равно что резать воду ножом».
«А вы не злообидчик?»
«Любовью не обижают… Любовью возвышают… У меня доброе сердце. Большое. Как у кита…[65] А потом… А потом, и птица, летая, теряет перья…»
«И всё же теряет?»
«Увы, богинюшка…»
Разговор глаз напугал её. Она торопливо спросила первое, что упало на ум:
– А… А чем отличается поэзия от прозы?
Заикаясь, чего никогда не было с Колёкой, стал он объяснять, тронутый сумятицей её души:
– Ка-ак ч-чем?.. Поэзию пишут в столбик… А прозу – во всю строчку, пока строчка не кончится. Ну-у вот примеры…
«Мороз и солнце,
День чудесный».
Это поэзия. Пушкин. А вот…
«День был морозный и солнечный».
Это уже проза… Симонов… Прозка жизни…
– Дя-ядь! Как вы…
– Кактус тебе в карман! Да не надо ж пока аплодисментов! Я ещё не всё сказал… Тут вот вывернулась ламбада позанозистей… Была у Маяковского чужемужняя грелка во весь рост… А у этой грелки было за всю жизнь четыре мужа, и она под конец дней своих гордо несла такую шелуху: «Я всегда любила одного – одного Осю, одного Володю, одного Виталия и одного Васю»… Я не «про всю Одессу». Я только про первую двойку… Одномандатники[66] Брик и Маяковский в поте лица кувыркались в золотом тепловатом болотце одной этой горячей, любвезадиристой мочалки по имени
Лиля Брик.
Тоскливая прозушка. И вот некто… Фамилька выбежала из башни и забыла вернуться. Так вот он только из имени и фамилии сваял целую шедевруху:
«лиля,
брик!»
Всего-то и горячих трудов! Имя и фамилию сочинялка по лени и экономности написал маленькими буквушками да обронил, наверно, по нечайке между ними запятуху и – получите классику с восклицательным знаком на конце! Расшибец!
Что значит одарённый товарищ гражданин. Кинул запятую и восклицательный – уже поэт! И как он полз-выкруживал к этой классике? Шофёр – курьер – младший подчитчик – подчитчик – старший подчитчик – младший корректор – корректор – старший корректор – завхоз – библиотекарь – секретарь – этапы большущего пути! Двадцать лет прел на этом этапе и всё на одном месте. В журнале. На месте и камень мохом накрывается. А наш пострелун, если позволишь так сказать, оброс постом главного редактора этого журнала! И это не байка. Вычитал я всё это из газеты!.. А скакал когда-то этот вертляк курьером. Я сам разготов дунуть в курьеры!
Вождь что нам вбубенивал? «Любая кухарка может научиться управлять государством!»
Сам же вождь почему-то забыл свеликодушничать и на миг не презентовал свои вожжи ни одной стряпке. И минуты не дал порулить. Нерасторопная кухарка так пока и не доехала до государева престола. И даже местная поэтка не то Эхматьвдулина, не то Эхматьвтулкина тоже не доехала… А вотушко курьерко впрыгнул-таки в креслице главного редактора! И теперь ка-ак рулюет! Ка-а-ак рулюет!.. Прям лихач! Ленин в шалаше! И что потрясней поверх всего, ещё преподаёт там… Ну… Где вроде как учат на писателюков! Кру-то-та-аа…
– Дя-ядь!.. Как вы…
– Да отшнурись! Опять же сбила! Ну иди ты пустыню пылесосить!!! Я ж ещё не кончил свою мыслЮ́… Гм… Вообще стихоблуды – приличные мазурики. Друг дружку безбожно бомбят…[67] Как-то на культурном досуге я под ручку с мухой нечаянно забрёл с подплясом в библиотеку… И на такое напоролся! Оказывается, пушкинский стишок про памятник – чистая перепевка оды Горация.[68] Был такой в глубочайшей древности дорогой товарисч поэт Гораций!
Сравним. Построчно.
Первая строчка у товарища Горация:
«Воздвиг я памятник вечнее меди прочной…»
И у Пушкина первая строчулька:
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»
Пятая и шестая строчки у дорогого товарисча Горация:
«Нет, я не весь умру, и жизни лучшей долей
Избегну похорон…»
Пятая и шестая строчки у Пушкина:
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит…»
Ну? Так кто у кого слямзил? Дорогой товарисч Гораций не мог. Потому как отбросил кегли за тыщу восемьсот семь лет до рождения Пушкина… И что ж в балансе? Дядь Саша Пушкин просто перевёл чужой стишок. Ну и подпишись под стишком как переводчик. Так нет! Он великодушно оставил нам звонкое высказывание «Переводчики – почтовые лошади просвещения». Да сам почтовой лошадью не пожелал становиться. Быть автором стиха престижней!
– Оно, конечно…
– Уже который век у нас на всех углах гордо квакают:
«Пушкин – наше всё!»
Какие ж мы нищеброды, если наше всё – всего-то лишь один-единственный поэт пускай даже и Пушкин. Нет! Нет!! И нет!!! Нам одного поэта на такую громадную державу мало. Наше всё – это Толстой, Достоевский, Шолохов, Лермонтов, Кольцов, конечно же, Пушкин и… и… и… и … и… и… и… и … Вот наше всё!
Или вот вспомнил. Жила частушка:
Раньше были времена,
А теперь моменты.
Даже кошка у кота
Просит алименты.
Но гражданину А.Пьянову не понравилась наглая мама кошка с её претензиями на алименты, и он спионерил у товарища народа эту веселушку. Уволив кошку без выходного пособия, слегка подмарафетил частушку и выдал за свою эпохалинку:
Раньше были времена,
А теперь моменты…
Стала сдержанней страна
На аплодисменты.
И мы гордо зажмём аплодисменты. Не станем аплодировать литературному шалунишке. И не посмотрим, что он был когда-то главным редактором журнала «Крокодил»… Или… В 1906 году Борис Зайцев опубликовал рассказ «Тихие зори». А другой Борис, который Васильев, через 63 года явил повесть «А зори здесь тихие». Подбавил всего шесть своих буковок – и название наше!.. Ты заметила, как часто встречается цифра 6?
