Анатолий Субботин
Убью, студент!
Эти двое сразу заметили, что молодой человек находится в аналогичном им состоянии, и обратились к нему, как старые знакомые. Он, в свою очередь, видя, что тут родная стихия, окунулся в общий разговор. О чем говорили? Да черт его знает. О всяких пустяках, о коих могут трепаться люди, находящиеся немного не в себе, вступившие в разговор с неизвестными и забывшие даже спросить, кто те такие и как их зовут. Юноша сказал только, что он студент. А товарищи то ли ехали в командировку, то ли возвращались из нее.
И все бы ничего, но в тамбур вошел еще один товарищ. Лет за 30, сухощавый, в сером костюме. Хотя он был из компании этих двоих и тоже слегка поддал, он не проявлял ни того веселья, ни того добродушия. Он подозрительно уставился на улыбающегося студента, одетого в серые в клетку расклешенные брюки и зеленый с бело-красным рисунком на груди и животе индийский свитер, купленный за 40 рублей в ЦУМе. Что действительно странно было в молодом человеке, так это лицо, покрытое ярко красными пятнами, не похожими на здоровый румянец, и женская шапка на голове в виде папахи с длинной шерстью. Но и тут объяснялось все просто: пятна – это аллергия вследствие двухдневного возлияния (ну, печеночка иногда ропщет, что с ней поделаешь!), а шапка – то шапка жены, которую, конечно, на улицу не наденешь, а в тамбур покурить – почему бы нет. Однако серый гражданин, видимо, объяснил внешность юноши по-своему и смотрел на него, как на шпиона и врага народа.
– Отойдем-ка, – сказал он студенту.
Они прошли в пустой тамбур соседнего вагона.
– Кто такой? Предъяви документы.
– А в чем дело?
– Служба безопасности.
И какую-то корочку быстро показал он молодому человеку, так что тот не успел рассмотреть. Их тет-а-тет нарушил старшина.
– Да отпустил бы ты его, Петрович, – обратился милиционер к сухощавому почтительно-извиняющимся тоном, словно к старшему по званию, – ведь нормальный же парень.
– Не наш человек, – заявил серый товарищ, – пусть покажет документ.
Пришлось студенту идти за паспортом, благо, тот был с собой.
Увидев красный, серпастый и молоткастый и прочитав в нем: Соломин Леонид Павлович, – человек, который всегда на чеку, как будто успокоился. Лёня, несколько расстроенный и протрезвевший, пошел спать.
А ведь он прав, подумал он позднее, я не их человек. Он почуял во мне другого не только по причине странной физиономии и шапки. Однако какое он имеет право полагать, что такие, как он, серые суть советские люди, а зеленые, как я, не советские. Все мы советские.
22. В центре мыслится о конце
На 4-ом курсе я начал писать небольшую поэмку об экспедиции Берка в Австралии. Еще в летние каникулы, отдыхая от серьезной, в основном, литературы, какую мы проходили, и длинные списки которой я едва прочитывал до половины, так что шел на экзамен без знания многих текстов, пробежав в лучшем случае глазами критику о них, – еще в летние каникулы перечитывал я Жюля Верна. Не то чтобы я верил сказкам со счастливым концом: я уже вышел из этого возраста. Но, во-первых, книги французского автора занимали меня приключениями и, главное, своими вставками из настоящей жизни. Одной из таких вставок и была история экспедиции Берка, описанная в романе «Дети капитана Гранта». Сознательно или несознательно автор дает там повод для сравнения: вот вымышленное путешествие «грантоискателей», благополучно завершившееся, несмотря на все перипетии, а вот реальный переход через центральную Австралию, с несколькими трупами в финале. И наше сердце, любящее вымысел и сказку как недостижимую мечту, все же остается с трагедией, ибо она правдоподобна. Более того, даже из жизненных ситуаций одного ряда мы выбираем ту, которая окончилась трагично. Амундсен и Скотт – оба герои. Но один выжил, а другой погиб. И уважая первого, мы чисто по-человечески склоняемся перед вторым. Амундсена как первооткрывателя Южного полюса сделала героем победа, Скотта сделала героем смерть.
Подобный же путь в неизведанное, путь с трагической развязкой привлек меня в экспедиции Берка. Добавьте сюда экзотический ландшафт: каменистая пустыня, горы, непроходимые болота, – и вы поймете: романтику было, где развернуться. Я вдохновенно взялся за труд.
Как-то мы сидели вдвоем с Сашей Монаховым в моей комнате (на 4-ом курсе мне дали место в общаге), и я прочитал ему написанную часть поэмы.
В центре мыслится о конце.
Да, таков парадокс Австралии,
у которой основа – центр,
белым зноем насквозь отравленный.
Нету сил сей пейзаж выносить.
Взгляд безжалостно камнями режет.
Где же, где же целебная синь
населенных людьми побережий?
И т.д.
«Ну, как»? – спросил я Сашу, хотя никогда не следует задавать подобный вопрос. Но мне нравилось написанное, и я почему-то был уверен, что и другим это понравится. «Хорошо, – сказал Саша, – особенно: в центре мыслится о конце»! Я удовлетворился его ответом, а следовало бы обратить внимание на последнюю часть его фразы. Ведь строчка про конец (как я позднее понял) звучит несколько двусмысленно. Позднее я вообще увидел, что поэмка, несмотря на приподнятый, взволнованный тон, вышла наивной и слабой. Так что Сашина похвала вполне могла быть ироничной. Он хорошо умел подмечать смешное. Он сочинил немало пародий на тексты своих собратьев по перу. Например, строчку «Ты идешь по щепкам, ты идешь по доскам» некоего Кускова, пишущего неразборчиво и запоем, он видоизменил следующим образом:
Ты идешь по щепкам,
«Беломор» с тобою.
Затянувшись крепко,
станешь голубою.
Мою корявую строку «При с детства расшатанных нервах» Монахов обработал так:
При с детства расшатанных нервах
я бросил курить в классе первом.
В конце мая, когда на улице было довольно жарко, меня вдруг сразила ангина. Я часто болел этой хворью в детстве, но пока учился в университете – ни разу. Я уже начал надеяться, что ангина оставила меня в покое. И вот – такой рецидив! Четыре дня я валялся с гноящимся горлом и температурой под 40. Жена, жившая, понятно, в другой комнате (начни семейным отдельные комнаты давать, так, пожалуй, все студенты переженятся!), заходила ко мне, приносила таблетки, сок и какой-нибудь фрукт, и, посидев немного, уходила готовиться к экзаменам. А я оставался один, глаза – в потолок, и даже читать мне не хотелось.
Моими соседями по «клетке» были два филолога, младше меня курсом, однокашники Монахова. На второй или третий день болезни, когда они были «дома», вошел их сокурсник и с порога объявил: «Сашка Монахов повесился»!
Конечно, я испытал удар, но удар тупой, поскольку болезнь делает человека равнодушным. И вообще, если бы человек мог сопереживать на 100 процентов, он бы не выжил. Помню, в голове моей вертелось глупое «зачем» да «почему»? Вспоминался облик Монахова: темноволосый, круглолицый, склонный к полноте, склонный скорее к веселью, чем к грусти… Задним числом, разумеется, понимаешь, что всё это внешнее, что чужая душа – потемки. И что творилось в этих потемках, теперь можно только догадываться.
Были разговоры о неблагополучии в семье: то ли родители Сашины пьют, то ли кто-то из них не родной ему. Говорили также о несчастной любви его к какой-то девушке. Конечно, все это, если было правдой, мешало ему жить, но, я думаю, не явилось главной причиной его ухода. Есть люди тонкие, ранимые, рано познавшие несовершенства мира, рано задавшие себе вопрос о смысле жизни. Они владеют страшным даром (не дай вам бог такого дара!) глядеть на жизнь отстраненно, с лермонтовским «холодным вниманием», в лучах которого даже культура и искусство кажутся абсурдными забавами, такими как война, политика и прочее. Мне кажется, именно этот дар заставил Сашу решиться.
А теперь я скажу пару ласковых тем, кто критикует самоубийц. Одни обвиняют их в слабости. А вы попробуйте, скажу я таким, залезьте в петлю или еще как-нибудь наложите на себя ручонки!.. Другие говорят, что суицид – это грех. Мол, бог дал, бог и возьмет. Но право выбора у человека от кого, если не от бога? И если человек по тем или иным причинам не хочет, не может жить, кто ему помешает, кто его смеет судить и осуждать!?
На Сашиных похоронах я по болезни не был. Народу, говорили, было много: родственники, студенты, преподаватели. Присутствовала и декан. Она пришла не только выразить сожаление, но и присмотреть по долгу службы за порядком. Однако всё прошло пристойно. Только пьяный Гостюхин плакал и повторял: «На его месте должен был быть я»!
Мы приехали к Саше на девять дней. Две «тачки» с поддатыми юношами остановились на улице Газеты «Звезда». Найдя в деревянном заборе дверь, мы вошли в небольшой дворик одноэтажного оштукатуренного дома. Тут же находился сарай, точнее, навес для хранения дров, сваленных кучей.
– Вот в этом дровенничке он и того, – сказал мне Андрей Беленький. – Говорят, вторая попытка.
На фоне поленьев и щепок, подумал я. «Ты идешь по щепкам» – вспомнилось. Вспомнились Сашины (выходит, программные) строки:
Мгновение назад в аллее,
где ядовито клен желтел,
я разлюбил… Но я приклеил
улыбку и, шутя, взлетел.
Сквер по-осеннему стал жалок.
Вивальди, кончив пьесу, встал.
Двуствольный клен картечью галок
мне траурно салютовал.
Выходит, моя неуклюжая фраза о конце была ему одновременно смешной и близкой, ведь он тогда уже думал о своем «взлете».
Войдя в дом, мы сразу попали в комнату: прихожей не было. Посередине стоял длинный стол (точнее, 2-3 стола, состыкованных вместе), скромно заставленный блюдами и уже изрядно опустошенный. Сидения представляли собой доски, положенные на табуреты и накрытые половиками. Гости, присутствовавшие в небольшом количестве (часть их, видимо, уже разошлась, ибо мы приехали не вовремя и незвано), были люди в основном пожилые, ко всему привыкшие. На их захмелевших лицах читалось: жаль, конечно, парня, да что поделать, все мы умрем.
Мы сели на свободные места. Отец (или отчим?) Саши принес из заначки бутылку водки. У нас тоже кое-что с собой было. Я напился так, что упал с крыльца.
23. Летучий Голландец
Учась на пятом курсе, Лёня разослал свои стихи по известным журналам: «Урал» (Свердловск), «Аврора» и «Нева» (Ленинград), «Новый мир» (Москва). Он понимал, что его творения, как говорится, не в формате и вряд ли будут приняты, но сделал этот шаг для успокоения совести и в глупой надежде на чудо, которая была в нем неистребима. Выбирая журналы, он ориентировался не на их содержание (оно было примерно одинаковым), а почему-то на их названия. В «Авроре» и «Неве», ему казалось, его романтическую душу поймут скорее, чем в «Октябре» и «Знамени».
Литконсультанты хорошо исполняли свой профессиональный долг. Они прислали Соломину не просто отказы, а отказы с указанием причин, почему его вирши никуда не годятся. Были замечания по форме (косноязычие, плохие рифмы, необязательные слова и предложения), но в основном критиковалась «отвлеченность и условность» тем. Вот характерное письмо из «Авроры»:
Уважаемый тов. Соломин!
Для определения Ваших стихов более приемлемо понятие романтика, а не романтизм. Она придает Вашим стихам налет легковесности. Много придумываете и мало говорите о самом главном: о себе, о жизни…
К сожалению, оставить из этих стихов в редакции нечего.
Какая легковесность!? – недоумевал Лёня. Ведь у него что ни стихотворение – то погибель души и тела человеческого или, по крайней мере, намек на погибель. Он бы еще принял упрек в обратном – в нагнетании трагичности, но упрекать его в легковесности – это уж чересчур! Это у вас всё легко, ворчал он, как в раю, где нет ни смертей, ни страданий. В журналах действительно царил уже коммунистический рай, культивировались темы добра и созидания, поощрялась пейзажная и любовная лирика, даже и с грустью, но обязательно просветленной.
