Анатолий Субботин
Убью, студент!
– Туда.
Забой начинался рядом, на соседней улице. Назывался он так потому, что в этой холмисто-овражьей местности издавна брали глину для близлежащего кирпичного завода. Сладкая парочка перешла дорогу и скрылась от окон деревянных домов в овраге. Склон оврага был покрыт пожухлой травой и, кажется, каким-то мусором. Но Лёня не стал искать места почище. Тем более уже стемнело. Положив девицу, где стояли, целуя ее, он залез ей рукой под юбку. О, сколько в мире препятствий! На ней были колготки. Кроме того, предстояло оголить и свой зад, чего Лёня стеснялся. Он вообще боялся, что их застукают. И поза! Поза оставляла желать лучшего: они лежали под углом 45° ногами вниз. Дойди до дела, и он начнет съезжать с нее, постоянно выпадать, так сказать, из лона. Вот уж и смех, и грех! Почувствовав его неопытность или, может, опасаясь сдавать крепость при первом натиске, девушка мягко сказала: «Пойдем». Лёня тут же согласился.
Позднее он мельком увидел ее, но не подошел. Она работала маляром в соседнем цехе, красила готовое оборудование. Одноклассник Гера Быстров, также работающий на заводе, как-то сказал ему:
– Тобой интересуется такая-то.
Соломин понял, о ком идет речь.
– Нет. Это легкая добыча, – ответил он.
Они сидели на скамье, на площади Дзержинского. Слева – проходные одноименного завода, справа, за трамвайной линией и минипарком – географический корпус университета. Впереди – железнодорожный мост, а позади, на высоком постаменте – высокий человек с бородкой клинышком, «железный» Феликс.
Они не виделись месяц, и опять нужно было начинать все сначала. Как вернуть ту (на кухне) близость? Что сказать перед тем, как перейти к поцелуям? Лёня завидовал своему приятелю Французу. Он живет в одном общежитии с Варей, встречает ее каждый день и даже подшучивает над ней: «А Диденко голый»! Что это – цитата из фильма или он случайно застал ее в душе?
Пытаясь скрыть стеснение, Лёня говорил о том, о сем. Но разговор только удалял от главного. Может, просто взять ее за руку? Нет, нужен какой-то переход…
Варя с нежностью и жалостью смотрела, как мальчик мается. Наконец, он сказал:
– Поедем ко мне?
Как видим, от скромности до нахальства один шаг.
– Зачем? – спросила она.
Ответить: «Я хочу тебя» – означало оскорбить девушку. Лёня промолчал. Потом он произнес: «Ладно, пойдем, я тебя провожу»… И они расстались. Как оказалось, навсегда.
11. Картошка, или продолжение поцелуев
Их поселили в доме на краю деревни. И не только – деревни, но и на краю холма, на котором находилась деревня. Сразу перед домом начинался пологий спуск в довольно обширную низину, занятую совхозными полями. Дом был нежилой и предназначался для таких, как они, сезонных работников. Одноэтажный, деревянный, он состоял из трех комнат. Самая маленькая (средняя) комната досталась юношам, ведь их мало. Кроватей не было. Вдоль одной из стен шли нары.
Нары так нары! Не на курорт приехали! Приехали помогать селянам снимать урожай. Правительство твердо держалось политики единения классов и прослоек, чтобы все чувствовали, что живут в стране как в единой семье. Деревне трудно – город поможет! С воспитательной точки зрения особенно это полезно интеллигенции, чтобы, значит, не замыкалась в кабинетах и аудиториях, не отрывалась, так сказать, от земли. Если театр начинается с вешалки, то ВУЗ начинается с картошки – каждый учебный год, кроме последнего, дипломного.
Днем студенты шли за автокопалкой, собирали яблоки земли, как называют картофель французы. А вечером хватало сил повеселиться. Вот, например, в один из вечеров открылась дверь дома, обдав светом несколько метров земли, и вышли две пары. Юноши захватили в сарае поленья. Четверка спустилась немного по склону, нашла ровную площадку и развела костер. Теплом повеяло на них извне и изнутри, ибо они выпили вина. Потекла беседа, зазвучали стихи. Искры летели в темное небо.
Парни и девушки были однокашниками, и не больше. Но большего, разумеется, хотелось. И вот одной паре скоро наскучил литературный разговор: легли на подстеленную куртку Лёня и Мила и стали целоваться. Как все-таки вино способствует сближению! – думал Соломин. – Разве без него я осмелился бы?! Он целовался с высокой брюнеткой, обладающей крупными слегка навыкате глазами. По паспорту она Людмила, но сама себя и все зовут ее Мила. Это несколько необычное сокращение имени, и это лучше, чем Люда.
Вторая пара в лице Юры Ованесяна и Вали Рощиной делала вид, что не замечает двух падших ангелов, и продолжала говорить на высокие темы. Однако Ованесян удивленно подумал: Ни хрена себе! Тут ведешь любовную войну профессионально, начинаешь издалека – с артобстрела, тайно и не спеша копаешь под крепость. А эти голубки сразу раз – и сошлись в рукопашной! Хорошо им, детям!
Вино кончилось. Костер догорел. Лёня помог девушке подняться на ноги. Он обнял ее за талию и повел вверх по склону. Впереди шли Юра и Валя.
И снова был вечер. И снова голубки стали целоваться. Лёня завел Милу в комнату мальчиков и положил на нары. Там, где спал сам, ближе к двери. В комнате было сумрачно и, казалось, пусто. Но нет: на противоположном краю нар, у окна, зашевелился Вова Шкловский. Он терпел, терпел воркование птичек, впрочем, вполне невинное, а потом что-то недовольно произнес. Пришлось спуститься с крыши на землю.
Мила, девушка общительная, как то обмолвилась в кругу однокурсниц, что Соломин хорошо целуется. У Нины Мазурок отложилось это в голове, а может быть, глубже – в подсознании.
Студенты возвращались с ужина. День уже начал темнеть в лице. Шли по главной деревенской дороге от школы, где была оборудована летняя кухня, к дому. Сегодня дождь не лил, и дорога подсохла. Но приходилось обходить выбоины, наполненные водой. Леонид и Нина разговорились. Леониду казалось, что его былые чувства к Нине перегорели, что ему нечего терять, и он держался самоуверенно, почти нахально. И на подходе к дому отстали от прочих старые знакомые. И остановившись на дороге, начали они целоваться. Пухлые губы Милы, пожалуй, помягче, но с Ниной связана сердечная рана, и она опять стала кровоточить.
В село приехал ВИА – вокально-инструментальный ансамбль. Не знаменитый, музыканты – те же студенты, но все равно событие. Собрался почти полный зал. Две гитары, синтезатор и ударник расположились на сцене. Популярные песни из репертуара известных советских ВИА зазвучали. Например, такая:
Еще деревья спят под снежной тяжестью,
еще кружатся белые метели,
а мне все кажется, а мне все кажется,
что ты вдруг скажешь: «Первое апреля»!
Непонятно, чего герой песни столь радостно предвкушает, ведь первое апреля – день обмана. Как бы ему потом не пришлось запеть: «Ты ж мине пидманула»!
За ударной установкой сидел стройный молодой человек в джинсах и темных очках. Лёня знал, что он и Нина знакомы. Сережа (так звали барабанщика) несколько раз заходил к ней в общежитие. У него была порывистая походка, которую одна остроумная филологиня определила так: каждый шаг как последний! Поговаривали, что Сережа играет в карты на деньги и – даже! – пользует наркотики. Лёня слушал лирико-оптимистическую эстраду, но легкая паутина тревоги мешала ему.
У клуба стоял автобус, привезший музыкантов. Они вошли в него вместе с инструментами и предложили студентам подвезти их до дому. Тем более что было по пути. Сами они ехали дальше, в следующее село. В числе принявших предложение были Лёня и Нина. Как Соломин и ожидал, красавица села не с ним, а с барабанщиком. Оно вроде бы понятно: встретились знакомые, хотят поговорить. Но ревнивое сердце твердило другое: ей нравится он, а не ты. Он лучше тебя и лицом, и телосложением. К тому же он музыкант, барабанщик. А ты кто? Поэт? Может, ты ездишь, как Маяковский, с концертами по стране?.. То-то… Смотри, на нем фирменные джинсы, а на тебе что? Брючки в полосочку от Москвошвея и форменная голубая рубашка, подаренная дядей-пожарником и приталенная матерью. Так чего же ты ждешь, на что надеешься? Отстань, проклятое, ничего я не жду!
Приходилось ли вам в погожий сентябрьский денек, сидя под березкою, пить водку, закусывая одним арбузом? Нет, вам никогда это не приходилось! А Соломе и Французу повезло. Какие краски, какая палитра! Сверху – голубое небо; солнце – желтый карлик – пригревает так, что приятели сидят в одних майках. Внизу – желто-зеленый ковер из травы и падшей листвы. А вокруг березки и осинки чуть шелестят под легким ветром; и облетают, облетают… И, наконец, красный, как пионерский галстук, арбуз! «Я выберу звонкий, как бубен, кавун и ножиком вырежу сердце»!.. Водка, конечно, дрянь. Да тогда и не было качественного спиртного. Во всяком случае, для широких масс. Впрочем, пили не из гурманских соображений, а для того, чтобы забалдеть. Неприятный привкус «Пшеничной» (на самом деле – опилочной) хорошо сбивать томатным соком («кровавая Мэри») или вот арбузом. «Tu sais, tu sais»?5 – напевал Француз из Джо Дассена. «Как не знать, – сказал Солома, – индийское, по-русски говоря, бабье лето наступило. Потом будет зима, похмелье, но это будет потом».
Пили они днем. Под вечер он проснулся. Страшно хотелось есть. У девушек остался суп, сваренный в ведре. Он ел его прямо из ведра.
12. Контакты
На третьем курсе снова не дали общагу Соломину. Спасибо – выручили однокашники. Игорь Хлебников предложил своим соседям по комнате – Ухову, Шкловскому и Шишкину: «Пусть Солома поживет у нас на раскладушке»? Те согласились. Так Лёня стал пятым жильцом на четырехместном пространстве. Вечером он раскладывался в центре комнаты, а утром преломлял свою легкую кровать пополам и убирал ее в шкафчик Вовы Шкловского, благо, тот был почти пустой.
Вове исполнилось 27 лет. Он отслужил в армии (работал оформителем при штабе), закончил вместе с Уховым рабфак. Учеба давалась ему тяжело, но зато он хорошо рисовал. Он подсмотрел в польском журнале картинку и изобразил ее в конце общежитского коридора – белой краской на зеленом стекле: две пары ступней, чье расположение недвусмысленно указывало, чем занимаются хозяева этих ступней. Блондин невысокого роста, внешне Шкловский выглядел не старше прочих. Разве что чуть-чуть. Плотноватый Ухов смотрелся солиднее его. Но возраст Вовы (или это не зависит от возраста?) выдавало его то и дело соскальзывание в цинизм и пошлость. Не будучи красавцем и не имея успеха у однокурсниц, он похвалялся перед юными Хлебниковым и Шишкиным своими прежними похождениями и говорил о девушках сальности. Шишкин смеялся, поддакивал и старался подражать Вове. Хлебников-Француз морщился, сравнивал Шишкина с шакалом, подлизывающимся к тигру, из мультфильма «Маугли». «А мы пойдем на север, а мы пойдем на север»! – дразнил он его. Ему, Французу, для общения более подходил Соломин, но тот был поэт, вращался среди поэтов. В результате Игорь ощущал себя в каком-то промежуточном положении: не с теми, не с этими.
Выключив свет и отходя ко сну, спросил как то Ухов Шкловского о смысле жизни. Ради чего и как прожить, как он думает? Шкловский ответил, что надо просто пожить для себя, а общественная польза, идеалы – все это для дураков. Ухов соглашался. Что значит для себя? – недоумевал Лёня, лежавший между ними на раскладушке. – Опять мещанское вращение вокруг тела: поесть, поспать, машина, дачка? Не то чтобы он был идеалистом, он и сам видел, что реальная жизнь и коммунизм – две вещи несовместные. Но надо же совершить нечто яркое: полететь в космос, спуститься в Марианскую впадину или хотя бы сделаться скандальным поэтом!
Буржуем прозвал Ухова Француз, и, как видно, не только за солидное телосложение.
Однажды, когда все улеглись, приоткрылась дверь, впустив немного света из коридора, и восточный человек с акцентом спросил: «Ухов здесь живет»? «Здесь», – отозвался Ухов. «Выйди, пожалуйста, на минуту». Алексей стал надевать брюки. Почуяв неладное, Соломин последовал его примеру. Студент-азербайджанец предложил спуститься в вестибюль. Пока спускались с 4-го этажа на 1-ый, к ним присоединились еще несколько студентов. В вестибюле собралось человек 10-15 русских и восточных людей. Пахнет коллективной драчкой! – подумал Лёня. – Причем, драчкой по национальному признаку.
