Антология
Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Полная версия

Венеция

 
1.
 
 
Город чудный, город странный
Спит до утренней зари,
Тут и там во мгле туманной
Чуть мерцают фонари.
Всюду говор смолк веселый,
Тишь сменила шум дневной,
Дремлют чудные гондолы,
Словно птицы над волной.
И стоят, как привиденья,
Дней минувших мертвецы,
Чуть белея в отдаленье,
Над каналами дворцы.
Я гляжу на них, и, мнится,
Оживает тишина,
Будто прошлое мне снится,
Ночь виденьями полна.
Слышен тихий скрип балкона,
Шелест… шепот над водой —
Это с Мавром Дездемона
Снова шепчет в час ночной.
Вот, как луч мелькая лунный,
Тень неясная встает,
И аккорд доносит струнный
Ветра легкого полет.
Крик ревнивый, всплеск канала,
Всколыхнулася волна,
И, замолкнув, застонала
Прозвеневшая струна.
И опять передо мною,
И безлюдна и мертва,
Спит, окутанная мглою,
Адриатики вдова.
 
 
2.
 
 
От былых побед усталый,
Словно присмирев,
Смотрит в мутные каналы
Окрыленный лев.
Он своей блестящей славы
Время пережил,
Не вернуть былой забавы
И угасших сил.
Уж ему набегом боле
Не грозит сосед,
Нет врагов на бранном поле,
Но и нет побед.
И застыл он бесполезный,
Тихой грусти полн,
Опустив свой взгляд железный
В глубь зеленых волн.
 

Василий Комаровский

Je montai l’escalier d’un pas lourd et pesant.

Théophile Gautier

«Пылают лестницы и мраморы нагреты…»

 
Пылают лестницы и мраморы нагреты,
Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты
С багровым золотом мешают желтый лак
И сизым ладаном напитан полумрак.
Там в нише расцвела хрустальная долина
И с книгой, на скале, Мария Магдалина.
Лучи Спасителя и стол стеклянных блюд.
Несут белеющее тело, ждет верблюд:
Разрушила гроза последнюю преграду,
Язычники бегут от бури в колоннаду
И блеск магический небесного огня
Зияет в воздухе насыщенного дня.
 

1912 г.

Мария Комиссарова

Венеция

 
Чем меня Венеция встречала?
Плеском волн
И взмахами весла.
На волнах как на руках качала,
И по узким улочкам вела,
И по переулочкам, как щели…
Чем еще? —
Улыбками друзей,
Что сказать по-русски не умели
Те слова, что мне всего нужней.
 
 
А еще она меня встречала
Праздничной, как сказка, пестротой,
Алый парус в море высылала,
Возводила купол золотой,
Раскрывала книгу доброй славы,
Где что ни страница —
Чудеса.
Лев шагал навстречу златоглавый,
Разбудив столетий голоса.
 
 
Всю тебя
С твоею далью дальней,
Поселю я в памяти своей:
Все огни гондол твоих печальных,
Все рукопожатия друзей,
Все созвучья линий,
Тени,
Света,
Красок, что не встретятся нигде —
Всё, что ты явила на рассвете,
Как в волшебном зеркале,
В воде.
 

1962 г.

Александр Кондратьев

Венеция (из путевого альбома)

 
Воды канала светло-зеленые
В сладкой истоме и лени
Нежно целуют, словно влюбленные,
Старых палаццо ступени.
 
 
Солнце… Гондолы скользят, как видения.
Струйки беззвучные блещут.
Темных, старинных дворцов отражения
В зеркале светлом трепещут…
 

Наталья Кончаловская

Стеклодувы в Мурано

 
Он резал стекло, этот мастер,
как тесто иль глину,
расплавленный, огненный шар
превращая в кувшин.
Пунцовые змейки-обрезки
ложились у ног, извиваясь,
тускнея, меняя цвета
и в стеклянный грильяж превращаясь.
А мы, обступив стеклодува,
за ним наблюдали,
немым восхищеньем его мастерство одобряя.
И несколько пар
недоверчивых глаз наблюдали
за каждым движением нашим,
за каждым подарком,
что мы привезли из России
муранским рабочим – потомкам
великих искусников в деле стекольном.
Потомкам умельцев, артистов,
что знали секрет, – их за это
хозяин Мурано приковывал
цепью навечно…
А ныне потомки умельцев, украдкой,
для русских туристов
отлили конька.
И глядели мы все в удивленье,
как мастер щипцами вытягивал
красные ножки лошадке,
и хвост закрутил ей игриво,
и гриву, и ушки у ней на макушке
поставил торчком…
Лошадка остыла. Из красной
она превратилась в прозрачную,
бледную, хрупкую – вся на ладони!..
Но в этой игрушке стеклянной
остались дыханье и отблеск
священного пламени дружбы,
что сплавит любые породы,
как пламя печей стеклодувных.
 

Пьяцетта

 
На площади Сан Марко белый лев,
взобравшись на колонну, озирает
лазурь лагуны, зыблющейся вечно,
и черные, печальные, как скрипки,
гондолы у расцвеченных шестов.
И каменное кружево палаццо,
и бусами увешанных торговцев,
и мост, изогнутый над водяным проулком,
и онемевших в изумленье – нас.
 
 
Пьяцетта – площадь – зал без потолка.
И в зале том сокровище хранится —
оправленная в золото мозаика,
Венеции и Византии чудо —
собор святого Марка.
А вокруг живет народ.
Шаги по плитам гулки,
и смех, и быстрый говор итальянцев,
и жесты, подкрепляющие речь.
Стоят красиво, движутся красиво,
красивы жесты, голоса и лица.
И голуби на площади Сан Марко
шныряют меж людьми, выпрашивая зерен.
 
 
За полдень час восьмой.
На розовой, на стройной Кампанилле
ударил колокол. И, крыльями шурша
взметнулись голуби на крыши,
в ниши и завитки колонн.
А белый голубь,
взлетев, уселся вдруг
над пастью льва, с торчащими усами.
Спокойно чистить перышки он стал,
доверив символ мира – льву из камня.
 

Лестница Гигантов

 
Вошли во двор Палаццо Дожей,
к подножью Лестницы Гигантов.
Задрали головы – глядим
на двух античных обнаженных,
что вход в палаццо стерегут.
 
 
А под палаццо тыщу лет
вода лагуны плещет в сваи
и голубым смеется смехом,
резьбу на камне отразив,
в рябой улыбке исказив.
Там, под палаццо, были тюрьмы,
где заключенные сгнивали
в мохнатой плесени и слизи
холодных, каменных мешков.
 
 
А над палаццо тыщу лет
трепещет голубая дымка,
и сквозь нее, беспечно, дерзко
в свинцовой крыше отражаясь,
смеется солнце в ясный день.
Под крышей тоже были тюрьмы,
те тюрьмы назывались –  «пьомби»^[569].
Свинцовой крышей раскаленной,
что день и ночь не остывали,
сжигали в пьомби заключенных,
им солнце распаляло мозг.
А в середине жили дожи —
зимой – в тепле, а прохладе – летом:
любуясь живописью дивной,
ступая по коврам бесценным,
из окон глядя на лагуну
и слушая лазурный смех.
Вернемся к лестнице.
Когда-то на этой мраморной площадке,
меж мраморных гигантов стоя,
избранники венчались – дожи,
республике венецианской
давая верности обет.
Потом спускались вниз, к лагуне,
чтоб в голубые волны бросить
в честь обручения с царицей —
с Венецией – свое кольцо.
Ей все они служили верно.
С почетом их изображенья
венецианки помещали
под потолком, в парадном зале
Палаццо Дожей – там они.
И лишь один из тех портретов
завешен пыльной тканью черной.
То изменивший дож Фальеро.
 
 
Давно забылась бы измена
и распылилась бы в веках,
когда б не черная завеса.
 Зловеще всем напоминает
 она, что Марино Фальеро
 один из всей плеяды дожей
 попрал закон республиканцев,
 сам посягнувши на престол…
 
 
 Он был за это обезглавлен
 на белой мраморной площадке,
 меж двух гигантов обнаженных,
 где венчан был тиарой дожа.
 И голова его седая,
 обрызгав мрамор темной кровью,
 кружась, катилась по ступеням
 и, мертвый взгляд уставя в небо,
 легла на каменные плиты
 сюда… Где мы стоим сейчас…
 

Юрий Кос

Венеция

М. И. Травчетову

 
Как сладко вспоминать в безжизненных стенах,
В объятьях скучного, немого заключенья,
Венеция, твой пышный, твой волшебный прах,
Твои дворцы, напевы и волненья;
Вновь унестись к тебе скорбящею мечтой,
Вновь чувствовать тебя так близко пред собою,
Быть полоненным вновь твоею красотой
И с нею слиться грустною душою.
Вот ночь, благая ночь так тихо низошла;
Дворцы загадочны; как призраки гондолы;
Безмолвен легкий всплеск послушного весла;
Волшебны звуки дальней баркаролы…
И замолчала песнь… и снова тишина…
На безграничном небе звездное свеченье;
В водах струящихся колеблется луна
И фонарей змеятся отраженья…
Прекрасный, чудный миг! Загадочен, как сон,
Его живой восторг, святой и углубленный,
И кажется, что я случайно занесен
В надзвездный мир, в эфире затаенный.
Ни злобы, ни вражды. На сердце, как весной
Проснулись и цветут мечтательные розы, —
И тает, как мираж неволя предо мной
В живых волнах зовущей душу грезы.
 

Александра Костомарова

Путешествие в Венецию в 1895 г

 
Стихает вечер ясный.
Мелких сосен ряд
Давно узором путь каймят,
И желтенький песок прекрасный
Не даром мимо промелькнет,
То детских игр милый гнет.
Вот на полях маис растет,
И солнце жаркое печет.
Но не тревожь того, что было.
За днями многое уплыло,
Или оставило свой след,
Который скажет Божий Свет.
На дне морском амуры пляшут.
Ах! что-то волны нам расскажут.
Они нас в город привезли,
Потом в костюмчик облекли
Для погружения в теплом море,
Где босиком гуляют на просторе.
Под солнцем юга дивный сад
Шлет благовонный аромат.
Искусство здесь нашло приют:
Скульптура, живопись вас ждут.
Но звуки музыки нежней
Передают нам южных мир страстей.
Мандолины звук блестящий,
Голос душевно-простой,
Все – как гимн настоящий
Души непритворно живой.
Оттенки желаний земных
Найдут выразителей в них.
 

Догаресса

 
И красива, и слышна
В сердце каждая струна.
Убаюкана волной,
Звезд не чует над собой,
Мы в Божественном плену,
Где любовь всегда живет.
Все знакомо лишь Ему.
Посторонний не поймет,
Так любви предел не нам
Полагать, стремясь к мечтам.
 
 
Старый дож с своей женой
Едут мирно; над волной
Тихо гондола скользит,
Открывая чудный вид
На дворцы и на мосты,
На прибрежные сады.
 
 
Догаресса – молода
И красива, и стройна.
Щеки матово-бледны.
Брови тонко сведены.
Очи весело глядят
И таинственно манят.
Взгляд спокойный их, как сталь,
Знает страсти пылкой даль.
Губы тонки и одни
Вашу страсть могли вспугнуть
Или ласкою вернуть
Восхитительные дни.
 

Константин Краевский

В Венеции

 
Гаснут в море последние отблески дня,
засыпают-мечтают лагуны —
и рождается грусть. Колебаясь, звеня,
робко плачут далекие струны.
 
 
Мы плывем, мы плывем в находящую ночь,
в глубину, где сполохи заката
спорят с зыбкой волной, что сбегает к ним прочь,
пенным блеском прибоя объята.
 
 
Гаснет в море последний закатный пожар,
загораются звезды – лампады
и слышнее, слышнее напевы гитар
и смелее мотив серенады.
 
 
Выплыл месяц, в безоблачном небе повис,
над огнями далекого мола,
глубже в волны уходит «пьяцетты» карниз.
Колыхается сонно гондола.
 
 
Пусть чутка тишина, – любопытна волна.
Взгляд чужой на себе не лови —
гондольеру скучна и любовь и луна.
Ночь для нас, для тебя – для любви.
 
 
Мы плывем, мы плывем мимо сонных лагун,
мимо Лидо, на море, туда,
где пенится в прибое серебряных рун
всплеском волн – седая гряда.
 
 
Далеко-далеко, где певучих огней,
в тихой ночи чуть слышно звенят, —
там, вдали под гирляндой цветных фонарей
отголоски гитар-серенад.
 

Венеция, 1910 г.

Александр Красносельский

Сан-Марко

 
Луна на небе бледно-лиловатом
Повисла точно праздничный фонарь…
Чудесный силуэт Сан-Марко – мой алтарь;
Молюсь – раздавленный, ничтожный жалкий атом.
 
 
И чужд я воркотне и трепетам пернатым,
Журчащим голосам и шелесту гитар…
Взношусь к ажурам сребротканых чар,
К фронтонам, башням, статуям крылатым.
 
 
Кто из камней и бронз сумел создать сонет, —
Сплел вычуры колонн, тимпанов, капителей
Со вздохами виол и всплеском кастаньет?
 
 
Кого глаза восторгом не блестели,
Впивая радугу осуществленных грез,
Где гений красоту превыше звезд вознес?
 

Дмитрий Крачковский

Венеция

 
Простора шумного сверкающей пьяцетты
Милее улиц мне забытых тишина.
В них столько прелести! – и вновь покорена
Их лаской тихою печаль души поэта.
 
 
Их тень зовет меня, и в мягком полусвете
По плитам скошенным и узким ступеням
Иду, иду вперед, куда? – не знаю сам,
И радость тихая звучит в моем ответе.
 
 
Вот улица одна окончилась. Подъем
На стройный мост. Минутный свет кругом;
Внизу – зеленых вод канала плеск печальный.
 
 
Один… И в тишине так ласково звенит
И этот тихий плеск о дремлющий гранит,
И монотонный крик гребцов гондолы дальней.
 

«Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини…»

 
Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,
Венчавших славою печаль его чела,
Сама Италия с улыбкою дала
Живую красоту своих волшебных линий:
 
 
Изгиб стены, рисунок стройных пиний,
Неясный силуэт забытого дворца
И трепетный узор садов, где без конца
Горит орнамент роз, азалий и глициний.
 
 
Ему подарены, и в блеске ваз живут
От Комо – аметист, от Капри – изумруд,
А пурпурный закат на зеркале Канала,
 
 
На rio спутанных Венеции моей —
В изгибах легких ваз, среди других камней
Горит созвучием рубина и опала.
 

«Асимметрия окон во дворце…»

 
Асимметрия окон во дворце
Венецианских дожей, искаженье
Пропорций тел у Греко, на лице
Возлюбленной – гримаса наслажденья;
 
 
Челиниевский бронзовый Персей
В зеленоватой плесени патины,
Засилье лебеды в густом овсе,
Пруд, удушенный бархатистой тиной;
 
 
Античный торс с отбитою рукой,
Рыбачий парус с пестрою заплатой,
Осенней ночью век кончая свой —
Звезда, срывающаяся куда-то…
 
 
Всё это чья-то, в сущности, беда,
Изъян, порок, увечье, гибель, тленье…
Но всматриваемся мы в них всегда
С каким-то тайным восхищеньем!
 

1968 г.

«Те очень нежные слова…»

 
Те очень нежные слова,
Что ты когда-то мне сказала,
Не все, а иногда едва
Скупая память удержала.
 
 
Их было много. Столько есть
На площади Святого Марка
Ленивых горлиц, и не счесть
Участниц этого подарка.
 
 
Вот так же не пересказать
И не запомнить без ошибки
То, что успела ты сказать
Сквозь смех, сквозь слезы, сквозь улыбки.
 
 
И все-таки порой еще
Меня твой голос догоняет,
Венецианской на плечо
Внезапно горлицей взлетает.
 
 
И слышу снова, что едва
Еще возможным мне казалось,
Те очень нежные слова,
Что ты когда-то мне сказала.
 

Кристина Кроткова

В Венеции

 
Мечтам не отогнать видений хор
В Венеции. Здесь улочки все те же.
На них в средневековый сумрак прежде
Мадонны белокурой падал взор.
 
 
Свидетель давнего в палаццо Дожей двор,
Где прошлое ползет травой из трещин.
Как странно жжет, встречаемый все реже,
Под черным веером печальный взор.
 
 
На влажный мрамор пала тень-монах
Под издавна ветшавшей позолотой.
Чуть спотыкаясь в медленных волнах,
 
 
Гондола около колышет воды.
Былые образы в опять ожившем чувстве
Возводят жизнь в таинственном искусстве.
 

Ночь в Венеции

 
Тревожат волны лунные лагуны,
В слепые окна бьет голубизна.
Играя парусом уснувшей шхуны,
Остаток ночи жадно пьет весна.
 
 
Угадывая будущего гунна
И метя перекрестки и мосты,
Срываясь вниз из‐за перил чугунных,
Скрывался ветер вдаль из темноты.
 
 
И облаков седеющие руна
Развеиваются на высотах,
И плавятся разбившиеся луны
На черных неустойчивых волнах.
 
 
И, слыша ветра рвущиеся струны,
Глушит ночной прохожий звонкий шаг,
Не видя над собою рог Фортуны,
С карниза счастье сыплющей во мрак.
 
 
На воды замутившейся лагуны
Предутренняя льнет голубизна.
Стучат в порту разбуженные шхуны,
Встает морская сонная весна.
 

Михаил Кузмин

Новый Ролла (неоконченный роман в отрывках) (фрагмент)

I ГЛАВА

ВЕНЕЦИЯ

 
1.
Ты помнишь комнату и свечи,
Открытое окно,
И песню на воде далече,
И светлое вино?
Ты помнишь первой встречи трепет,
Пожатье робких рук,
Неловких слов несмелый лепет
И взгляд безмолвных мук?
Навес мостов в дали каналов,
Желтеющий залив,
Зарю туманнее опалов
И строгих губ извив?
Вечерний ветер, вея мерно,
Змеил зеркальность вод,
И Веспер выплывает верно
На влажный небосвод.
 
 
2.
О поцелуй, божественный подарок,
Кто изобрел тебя – великим был.
Будь холоден, жесток, печален, жарок, —
Любви не знал, кто про тебя забыл!
Но слаще всех минут в сей жизни краткой
Твой поцелуй, похищенный украдкой.
 
 
Кем ты была: Дездемоной, Розиной,
Когда ты в зал блистающий вошла?
А я стоял за мраморной корзиной,
Не смея глаз свести с того чела.
Казалось, музыка с уст сладких не слетела!
Улыбкой, поступью ты молча пела.
 
 
Была ль та песня о печальной иве,
Туманной Англии глухой ручей,
Иль ты письмо писала Альмавиве,
От опекунских скрытая очей?
Какие небеса ты отражала?
Но в сердце мне любви вонзилось жало.
 
 
Всё вдруг померкло, люстр блестящих свечи,
Дымясь, угасли пред твоим лицом,
Красавиц гордых мраморные плечи
Затменным отодвинулись кольцом.
И вся толпа, вздыхая, замолчала,
Моей любви приветствуя начало.
 
 
3.
По струнам лунного тумана
Любви напев летит.
Опять, опять открылась рана,
Душа горит.
 
 
В сияньи мутном томно тает
Призывно-нежный звук.
Нет, тот не любит, кто не знает
Ревнивых мук!
 
 
Колдует песня крепким кругом,
Моей любви полна.
Ревную я тебя к подругам,
Будь ты одна.
 
 
Душа моя полна тревоги
И рвется пополам.
Ревную к камням на дороге
И к зеркалам.
 
 
Ревную к ветру, снам, к прохожим
И к душной темноте,
Ко вздохам, на мои похожим,
К самой тебе.
 
 
4.
Собор был темен и печален
При свете стекол расписных,
И с шепотом исповедален
Мешался шум шагов глухих.
Ты опустилась на колени,
Пред алтарем простерлась ниц.
О, как забыть мне эти тени
Полуопущенных ресниц!
Незрим тобой, я удалился,
На площадь выйдя, как слепой,
А с хоров сладостно струился
Напев забытый и родной.
Скорей заставьте окна ставней,
Скорей спустите жалюзи!
О друг давнишний и недавний,
Разгул, мне в сердце нож вонзи!
 
 
5.
Нос твой вздернут, губы свежи,
О, целуй меня пореже,
Крепче, крепче прижимай,
Обнимай, ах, обнимай!
А та, любимая…
Пусть твои помяты груди,
Что для нас, что скажут люди!?
Слов пустых не прибирай,
Что нам небо, что нам рай!
А та, любимая…
Вижу, знаю эти пятна…
Смерть несешь мне? презанятно!
Скинь скорей смешной наряд,
Лей мне в жилы, лей твой яд!
А та, любимая…
 
 
6.
Лишь прощаясь, ты меня поцеловала
И сказала мне: «Теперь прощай навек!»
О, под век твоих надежное забрало
Ни один не мог проникнуть человек.
Светел образ твой, но что за ним таится?
Рай нам снится за небесной синевой.
Если твой я весь, простится, о, простится,
Что когда-то я не знал, что весь я твой.
Вот душа моя ужалена загадкой,
И не знаю я, любим иль не любим,
Но одним копьем, одной стрелою сладкой
Мы, пронзенные, любви принадлежим.
Лишь одно узнал, что ты поцеловала
И сказала мне: «Теперь прощай навек».
Но под век твоих надежное забрало
Ни один не мог проникнуть человек.
 
 
7. Письмо
Я тронута письмом, что вы прислали,
Печали голос так понятен в нем,
Огнем любви те строки трепетали.
О, если б ваша ночь вновь стала днем!
Вы пишете, что снова власть разгула,
Как дуло пистолета, метит в Вас,
Чтоб в час ужасный к вам я протянула
Улыбку кротких и прохладных глаз.
Вы обманулись званием доступным,
Преступным было бы ответить «да».
Когда объяты вы тем ядом трупным,
Молюсь за вас сильнее, чем всегда.
Я скрыть могу, но вот я не скрываю:
Страдаю не любя, но не люблю,
Внемлю мольбам, но их не понимаю,
Пусть судит Бог, когда я вас гублю.
Вам недостаточно того, я вижу
(Обижу ль вас, я не могу решить).
Просить не стану, тем себя обижу,
Но в ваших мыслях я б хотела жить.
В моей пустыне было бы отрадой
Оградой вам служить на злом пути.
Найти звезду так сладостно, так надо,
Что я не смею вам сказать: «Прости».
 
 
8.
В ранний утра час покидал я землю,
Где любовь моя не нашла награды,
Шуму волн морских равнодушно внемлю,
Парус направлен!
 
 
Твой последний взгляд, он сильней ограды,
Твой последний взгляд, он прочней кольчуги,
Пусть встают теперь на пути преграды,
Пусть я отравлен!
 
 
Вот иду от вас, дорогие други,
Ваших игр, забав соучастник давний;
Вдаль влекут меня неудержно дуги
Радуг обетных.
 
 
Знаю, видел я, что за плотной ставней
Взор ее следил, затуманен дремой,
Но тоска моя, ах, не обрела в ней
Взоров ответных.
 
 
О, прощай навек! кораблем влекомый,
Уезжаю я, беглеца печальней,
Песне я внемлю, так давно знакомой,
Милое море!
Что я встречу там, за лазурью дальней:
Гроб ли я найду иль ключи от рая?
 
 
Что мне даст судьба своей наковальней,
Счастье иль горе?
 

III ГЛАВА

ОПЯТЬ ВЕНЕЦИЯ

 
1.
Лишь здесь душой могу согреться я,
Здесь пристань жизни кочевой:
Приветствую тебя, Венеция,
Опять я твой, надолго твой!
Забыть услады края жаркого
Душе признательной легко ль?
Но ты, о колокольня Маркова,
Залечишь скоро злую боль!
Пройдут, как тени, дни страдания,
Взлетит, как сокол, новый день!
Целую вас, родные здания,
Простор лагун, каналов тень.
Вот дом и герб мой: над лужайкою
Вознесся темный кипарис, —
Сегодня полною хозяйкою
Войдет в тот дом моя Фотис.
Привыкнет робою тяжелою
Смирять походки вольный бег.
Влекомы траурной гондолою,
Забудем ночью дальний брег.
Как воздух полн морскими травами!
Луна взошла на свой зенит,
А даль старинными октавами,
Что Тассо пел еще, звенит.
Когда ж, от ласк устал, я падаю
И сон махнет тебе крылом,
Зачем будить нас серенадою,
Зачем нам помнить о былом?
Здесь каждый день нам будет праздником,
Печаль отгоним рядом шлюз,
С амуром, радостным проказником,
Тройной мы заключим союз!
 

Св<ятой> Марко

 
Морское марево,
Золотое зарево,
Крась жарко
Узор глыб!
Святой Марко,
Святой Марко,
Пошли рыб!
 

Венеция

 
Обезьяна распростерла
Побрякушку над Ридотто,
Кристалличной сонатиной
Стонет дьявол из Казотта.
Синьорина, что случилось?
Отчего вы так надуты?
Рассмешитесь: словно гуси,
Выступают две бауты.
Надушенные сонеты,
Мадригалы, триолеты,
Как из рога изобилья
Упадут к ногам Нинеты…
А Нинета в треуголке,
С вырезным, лимонным лифом, —
Обещая и лукавя,
Смотрит выдуманным мифом.
Словно Тьеполо расплавил
Теплым облаком атласы…
На террасе Клеопатры
Золотеют ананасы.
Кофей стынет, тонкий месяц
В небе лодочкой ныряет,
Под стрекозьи серенады
Сердце легкое зевает.
Треск цехинов, смех проезжих,
Трепет свечки нагоревшей.
Не бренча стряхает полночь
Блестки с шали надоевшей.
Молоточки бьют часочки…
Нина – розочка, не роза…
И секретно, и любовно
Тараторит Чимароза.
 

Сны

 
– Спишь ли? – Сплю; а ты? – Молчи!
– Что там видно с каланчи?
– Византийская парча
Ниспадает со плеча.
– Слышишь? – Сквозь густую лень
Звонко белый ржет олень.
И зелена, и вольна,
Мнет волокна льна волна!
– Видишь? – вижу: вымпела
Нам мадонна привела.
Корабли, корабли
Из далекой из земли!
На высокое крыльцо
Покажи свое лицо.
Чтоб сподобиться венца,
Удостоиться конца,
Золотое брось кольцо.