Антология
Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972
18
Обычно путеводители рекомендовали путешественнику оставить багаж на станции за символическую плату (10–15 чентезимо с единицы) и, не торопясь, выбрать себе гостиницу, а уже потом послать за пожитками, – но в Венеции план действий был другой. Некоторая доля прибывающих бронировала номера заранее по телеграфу, поскольку в сезон можно было столкнуться с нехваткой мест: так, сюжет рассказа банкира-мистика В. К. Келлера «Призраки Венеции» завязывается благодаря тому, что для визитера не находится комнаты в отелях и он вынужден пользоваться гостеприимством гондольера[202]. Некоторая доля независимых странников садилась на пароход-вапоретто, ходивший по Большому Каналу до Giardini с раннего утра до полуночи (интервал движения – 15 минут, билет – 10 чентезимо, багаж бесплатно)[203]. Но основным транспортом для поездки от вокзала до отеля была гондола.
У перрона прибывающий поезд встречали комиссионеры всех крупных венецианских отелей – те, у кого были заранее забронированы номера, просто передавали им багажные квитанции и садились в гондолу; прочие могли выбрать между конкурирующими предложениями гостиниц. Непосредственно в процедуре препровождения пассажиров в гондолу принимало участие несколько лиц – facchino (ведающий багажом носильщик), rampino – старичок с багром, придерживающий лодку[204] в небезосновательной надежде на два сольди, комиссионер-распорядитель и сам гондольер. Смена земной стихии на водную и первые минуты пути между вокзалом и гостиницей – один из центральных пунктов любого венецианского травелога. Приведем первым отрывок из воспоминаний М. Де-Витта, чей единственный известный нам вклад в литературу – публикация мемуарного отрывка в сборнике, издававшемся учениками Уманского среднего строительно-технического училища. В момент путешествия ему было семь лет:
В Венецию мы прибыли поздно, часов в 12 ночи. Пройдя вокзал, мы вышли на другую сторону здания. К моему удивлению, вместо улицы я увидел большой, широкий канал, наполненный водою, который, как мы потом узнали, называется «Канал Гранд»; он заменяет в Венеции главную улицу: вместо извозчика нам подали «гондолу» – род лодки, окрашенной в черный цвет. На гондоле помещается будка, обтянутая снаружи и внутри темным сукном. Руля гондола не имеет, лодочник, или как он там называется «гондольер», стоит на корме лодки-гондолы лицом к ее носу и гребет одним веслом.
В эту гондолу да еще и ночью было довольно жутко садиться при слабом вообще освещении Венеции. Когда мы сели в гондолу, то она погрузилась в воду почти до краев, и я, имея от роду 7 лет, испугался не на шутку… Мы ехали долго, около часу до гостиницы[205].
Совсем другим было впечатление у семнадцатилетней М. А. Пожаровой, с чьими путевыми заметками мы уже встречались:
Поезд прошел через лагуны. Мы в Венеции.
Когда я вышла с вокзала и стала в гондолу, передо мной развернулись очарованные берега сказки и сама я стала играть роль заблудившейся странницы, попавшей в фантастический город.
Лунная ночь задумчиво ласкала трепетную воду осеребренного, убегавшего в смутную даль канала; длинные красноватые отражения фонарей дробились в мерцающей зыби, а ряд темных зданий, погруженных в сонное безмолвие, отбрасывали, как траурные вуали, мглистые полосы холодных теней. Я смотрела едва дыша, охваченная оцепенением, вся во власти нового, неизведанного чувства, которое постепенно спускалось в душу глубокой и таинственной истомой.
Длинная и тонкая гондола легко и спокойно скользила вперед, под убаюкивающие всплески весел, и чудилось, что это черный лебедь несет тебя по волшебной стране. Вот тусклая линия маленького канала выбегает из сумрака зеленоватой лентой – и быстрым, почти неощутимым поворотом мы въезжаем в чужое пространство воды, сдавленное почерневшими, местами облупившимися, стенами. Два-три одинокие огонька мерцают рубиновыми точками, старый мост перекинулся изогнутой аркой, как единственное звено между этими мрачными домами, загадочно выплывающими из его водной глубины. И чувствуешь, что ты – в средневековой легенде, и спрашиваешь себя, наяву ты или во сне. Фантазия растет с каждым мгновением, пополняя таинственными образами эту удивительную, невообразимую действительность. Невольно вздрагиваешь от звука шагов по мосту, представляя себе нагнувшуюся к перилам сумрачную фигуру в атласном плаще, с надвинутой на лицо шляпой. Еще несколько маленьких улиц – и перед вами развертывается Большой канал, весь светлый от лунного блеска и от горящих фонарей, весь серебристо-зеленоватый, с широким горизонтом вдали, с ласкающей красотой своих мраморных палаццо, которых не успеваешь разглядеть, но уже чувствуешь все обаяние их тонкой и прихотливой прелести. Последний поворот, последние взмахи весла, разбивающие искристую воду. Ошеломленные всем увиденным, озадаченные до глубины души, чувствуя, что этот странный город перевернул все мои прежние понятия, я схожу на берег и бросаю последний взгляд на рассеянную вокруг загадочную красоту[206].
Уже хорошо знакомая нам семья, неудачно прятавшая папиросы перед итальянской таможней, была избавлена от хлопот с потерянной багажной квитанцией (легковерным итальянским носильщикам оказалось достаточно того, что ключи пассажира подошли к замкам сундуков), но не без труда поместилась в неустойчивое транспортное средство:
Действительно, мы были in dreamy-land. Час был поздний, тот час, когда верится, что призраки оживают на земле, и перед нами призрачно и пустынно простиралась вода, а анфилада дворцов, опрокинувшись в серебристую струю, будто догорала в глубине ее огнями давно минувших праздников. Все было безмолвно, и как во сне отсутствовал звук. У широких ступеней, таинственно закрытая, вся черная, ждала нас гондола с молчаливым гондольером на корме. Наш спутник, закутавшись в плащ, с учтивостью и вежливостью какой-то давно прошедшей эпохи подал нам руку, чтобы спуститься в гондолу, но вряд ли мы проявили подобающую грацию знатных дам былых времен; помнится мне, что мы скорее проявили некоторую неловкую робость, и Т. М., высокая и полная дама, так ухватилась за своего мужа, что едва не повалила его в воду. Этот инцидент вызвал едва заметную улыбку у нашего элегантного спутника, но зато, когда мы все вчетвером втиснулись в низкую закрытую гондолу, стало совершенно весело.
Мы плыли по Canale Grande, и, как все итальянцы, с любовью и гордостью относящиеся к своей стране, молодой офицер рассказывал нам историю каждого знаменитого палаццо, мимо которого мы проплывали. И неудивительно, что мне, слушая его, начинало казаться, что мы не прозаичные русские путешественники, мчавшиеся весь день в поезде в сутолоке современной жизни 19-го столетия, а что-то вроде призраков 15-го века, в апогее славы Венецианской республики, и плывем на блестящий маскарад или какой-нибудь торжественный морской праздник. В темноте гондолы кто-то, близко наклонившись, произносил певучие слова, и черные глаза сверкали из-под низко надвинутого головного убора. Два-три раза, пока мы плыли, наш гондольер протяжно прокричал: «Sta-ii», и звук застывал в темных волнах, и в ответ ему раздавался другой возглас отдаленный, как эхо: «Fre-nii», и такая же, вся черная, таинственная гондола, тихо мерцая огоньком, как блуждающий дух, тихо проплывала мимо нас[207].
Почти всегда основная часть плавания проходила по Canale Grande, на который, собственно, выходили парадные подъезды главных венецианских отелей (о чем см. далее), но гондольер, нанятый О. А. Израэльсоном (выступавшим в печати под мимикрирующим псевдонимом Осип Волжанин), решил срезать путь и повез своего седока короткой дорогой:
– Venezia, signore!
Поезд остановился, и пассажиры стали выходить из вагонов. Вслед за другими вышел и я. Длинный дебаркадер был плохо освещен; мелькали желтые огни одиноких электрических фонарей. Скоро мы достигли площадки перед выходом с вокзала. Кругом чернела масса воды, все тонуло во мраке ночи. Смутно выступали стоящие прямо в воде ряды белых зданий. Как раз перед вокзалом высилось здание, увенчанное большим куполом, по-видимому, церковь. Это было очень оригинально и необычно и сразу давало представление о своеобразной, единственной внешности города на воде. Около вокзала в темноте копошились длинные гондолы.
Публика мало-помалу стала усаживаться в них, как у нас усаживаются с вокзалов на извозчичьи пролетки, вместе с багажом и уплывала бесшумно в темноту, к смутно белеющим зданиям.
Сначала мы плыли широким каналом, потом завернули в какой-то узенький коридорчик, с домами, стоявшими с двух сторон так близко, что можно было дотронуться до них. Из этого коридорчика завернули в другой, третий и проплыли их целый ряд; иногда над нашими головами темнели небольшие узкие мостики. Через эти мостики изредка проходили одинокие путники, и шаги их странно-гулко звучали в тишине и безмолвии ночи. Каждый раз, перед тем, как завернуть в новый коридорчик, гондольер наш в довольно широкополой, по-видимому, традиционной шляпе что-то резко кричал, иногда ему в ответ откликались, и тогда навстречу нам неожиданно выползала такая же гондола и как-то удивительно легко пролетала мимо нас, точно это была не лодка, а черная, странная, загадочная птица.
Проблуждав по целому лабиринту узких, темных коридорчиков, мы снова выплыли на широкий канал, – это был Canal Grande, – с рядами больших зданий и освещенных окон в них. Где-то подле них в нескольких местах маячили желтые огоньки. Это встречали с фонарями в руках у отелей приплывающие лодки с туристами. К одному из этих зданий с блуждающими огоньками внизу направились и мы[208].
Классическим путем везли Андрея Белого и А. А. Тургеневу: их венецианская поездка представляется среди всех писательских едва ли не рекордной по соотношению проведенного в Венеции времени и объема итогового травелога: Белый описывал ее трижды, каждый раз наособицу, в трех больших очерках[209] (не считая писем с пути и упоминания в мемуарах):
Помню, как встала из моря Венеция стаями дальних домов, открывавших пунцовые и золотые огромные очи; на нас поглядела очами; и к нам приплывала домами; втянула в вокзал, переполненный гомоном, рыком и свистом:
– «Facchino!..»
И он – появился, схватив наши вещи; мы мчались куда-то за ним сквозь вокзал мимо касс, обвисающих черными, петушиными перьями бравых жандармов с такими усами, что – ооо!
Оказались у берега, в берег, живее, плескали яснейшие воды канала; и то – «Canal Grande»; он весь – в диадеме огней, раздробляемых, пляшущих змеями; тихо плывут, подплывая, какие-то черные лебеди; ближе – и нет: катафалки. Подплыли: гондолы!
Изогнутым носом одна закачалась у ног; задрожала корма под ногою у Аси; когда гондольер протянул свою руку; другою вцепившись в весло, им отталкивал нас; полетели по ясной воде; диадемы огней зализали гондолу, перебегая от дальнего берега: встретились с грезой своей, в ней зажили; а прошлое: Вена, Варшава, Москва – отплывали. <…>
Я помню тот миг: гондольер, повернувшийся к нам, показуя куда-то веслом, говорил:
– «Дворец Ферри!»
Пятнадцатый век обставал; вот – Риальто; и вот – Джакометто; и некогда тут проходили суда, нагруженные винами; тут от Риальто до Марка шли линии ароматических лавок.
Смежили глаза; и – бесшумно скользили куда-то; открыли: все – пусто; ни звука, ни тени; пожалуй, есть звук переплеска подъездов (подъезды ступенями сходят в зеленую воду); пожалуй есть тени домов: косяки, как платки, на луне; и – канал проходил за каналом.
Площадь размерами с комнату изредка справа и слева порой открывалась; от серого, тусклого бока палаццо над ней изгибался, тусклейший фонарь, освещая резное, какое-то неживое пространство; и призрак гондолы чернеющим клювом скользнул мимо нас.
Поворот: и вот – мостик; под ним проезжаем; по мостику сверху бегут: топотня голосов и шагов; края модного магазинчика бросили ярко в канал светоглазые окна; и светопись, переливаясь рыбёшками, пробриллиантилась в мутно-зеленой воде; и опять – никого; тихо плакало в сумрак весло под немыми палаццами; тихо мелькнула своим катафалком гондола; и тихое тренье гондол; громкий окрик, и – лебедь иль гроб (я не знаю) такой теневой, такой черный, изрезанным клювом – прошел в темноту[210].
19
Пассажирские гондолы были двух типов (вероятно, свободно трансформируемые из одного в другой) – с кабиной, обитой мягкой черной тканью, и полностью открытые; первые обходились немного дороже[211]. Для русской читающей публики рубежа XIX и XX веков, благодаря многолетним усилиям иллюстрированных журналов[212], внешний вид и устройство гондолы давно не были секретом, так что подробные ее описания в мемуарной литературе немногочисленны:
Мы великолепно уселись на мягких кожаных сиденьях, с откидными и весьма удобными спинками, тихо отчалили от берега и предались «полному кейфу» и новым впечатлениям.
Старик гондольер, хриплым голосом, с каким-то особым акцентом, пытался завязать с нами разговор, очевидно желая дать нам те или другие разъяснения и быть нашим «cicerone», чтобы заработать на «чаек», до которого итальянцы большие охотники. Мне же так хотелось сосредоточиться на всем виденном, ничего не пропустить, все схватить, запомнить, осмыслить, пережить и перечувствовать… Я весь превратился в зрение и слух, отдавшись всецело новым настроениям, сразу охватившим душу и сердце. Медленно и плавно скользила наша гондола. Меня чрезвычайно заинтересовало ее устройство. Нигде во всем свете, кроме Венеции, нет такой гондолы. Это в высшей степени своеобразное сооружение, напоминающее своим видом сигару. Приблизительная длина гондолы около 15 аршин, а ширина от полутора аршин и более, смотря по надобности. На передней части ее, крытой деревом, находится красиво выгнутый металлический гребень, с несколькими горизонтальными зубцами, окрашенный в один цвет с гондолой. При плавном и ровном ходе ее чрезвычайно грациозный гребень удивительно похож на красиво изогнутую шею лебедя. Венецианцы называют это оригинальное украшение «il ferro della gondola» (железо гондолы). В подражание такому характерному предмету они делают «ricordo da Venezia», – «на память о Венеции», разные мозаичные безделушки: ручки, ножи для бумаги, брошки, брелоки и пр. Около задней части гондолы, также плоской и крытой, оканчивающейся острым крючком, обычно помещается гондольер на особой подставке, или палубке, называемой «póppa». Он гребет всегда стоя, действуя чрезвычайно ловко и быстро одним веслом, вставленным в особого рода уключину. Посредине гондолы устроен великолепный кожаный диванчик, в два сиденья, с высокими, мягкими и откидными спинками, а по сторонам его, с такими же мягкими и удобными сиденьями и спинками, скамеечки и подвижный стул. Для жарких, солнечных дней гондола снабжена прекрасным паланкином, а для холодной и ненастной погоды деревянной будочкой, с дверцами и оконцами, вполне заменяющими нашу карету, только с гораздо большими удобствами и комфортом[213].
Твердого тарифа на поездки не было, так что сведения о ценах значительно разнятся – в 1900 году путеводитель советует платить за гондолу с одним гребцом – одну лиру в час, с двумя гребцами – две (последним вариантом почти никогда не пользовались[214], за исключением поездок на Лидо, о чем см. далее); перевозка багажа стоила 15 чентезимо за место[215]. В путеводителе 1911 года указано:
4- и 6-местные гондолы с их кожаными, набитыми перьями, подушками, в Венеции заменяют извозчиков. На больших каналах с ними конкурируют пароходы, но на малых – они составляют единственное средство сообщения, если не идти пешком. В черте города им по часам платят за 1 или 2 пассажиров по 1 лире; за 3 или 4–1½ л.; за 5 или 6–2 л. За каждые полчаса дальше – половина этого тарифа. За город на 50 чент. в час больше. С начала зажигания фонарей на улицах на 30 чент. дороже. На чай дается 50 чент. и за многочасовую поездку 1 л. О цене всегда нужно уговориться заранее. При найме по часам нужно показать гондольеру который час, сказав Allora. Для небольших концов всегда можно предложить цену ниже тарифа. При посадке на берег непременно является «rampino», помогающий держать гондолу. Ему достаточно дать 5 чент. Остерегаться поскользнуться на мокрых ступенях[216].
В 1913 году рекомендуется платить полторы лиры в час при одном-двух пассажирах и две при трех-четырех[217]. В путеводителе Филиппова советуют платить 1 лиру за час днем и полторы ночью, не оговаривая число пассажиров, но упоминая возможность вдвое ускорить путь, наняв гондолу с двумя гребцами за двойной тариф[218]. О возможности уменьшить первоначально заявленную цену свидетельствуют и многие путешественники: «А на самом деле с гондольерами торгуются, как с извозчиками. И ругаются они друг с другом, как извозчики, крича на венецианском диалекте: „Подойди, подойди – я тебе вырву и съем сердце!“»[219]
В венецианской ночной тишине, степень непроницаемости которой была невообразима для жителей больших городов, особенно запоминались таинственные возгласы, которыми гондольеры обменивались друг с другом:
Странно сразу действует в Венеции тишина и бесшумность, и в этом есть что-то удивительно успокаивающее. Даже предложения услуг делаются с особой дискретностью… Не спеша носильщики-факины уложили наши (довольно многочисленные) чемоданы, и вот мы уже плывем, сначала мимо не очень казистых построек, мимо барочной церкви Скальцо (в которой тогда еще развертывался божественный плафон Тьеполо, погубленный в первую мировую войну), а там, после мягкого поворота, появляются один за другим чудесные мраморные дворцы, из которых иные мне кажутся старинными знакомыми. Вот Labia, вот Vendramin Callergi, вот Ca’d’Oro, вот и «родной» мост Риальто. У грандиозного почерневшего мраморного палаццо Гримани гондольер сворачивает в боковой, узкий и темный канал. То и дело теперь подплываешь под небольшие мосты, по которым тянутся в том и другом направлении вереницы прохожих; шаги их отчетливо слышатся в общей тишине. Это тоже мне представляется чем-то родным… И еще каким-то «воспоминанием» представляется мне крик «поппэ!», которым гондольер дает о себе знать, подплывая к какому-либо повороту или к перекрестку[220].
Части наблюдателей они казались вовсе нечленораздельными: «Особым криком какой-то хищной птицы предупреждают они при поворотах каналов идущие навстречу лодки, и мне не случалось видеть, чтобы при самых неожиданных встречах быстро выплывающих из‐за угла гондол они хотя бы раз столкнулись друг с другом»[221]; «Гондольер плавно, бережно и молча скользит в узких каналах, и вдруг, как крик совы, из тишины ночи вылетает окрик его, чтобы легче разъехаться на углах канала»[222]; «Протяжно кричит гондольер, – и вы сворачиваете в маленький канал, тесный и темный»[223]; «При поворотах гондольер издает очень характерный предостерегающий возглас»[224]; «Но вот гондольеры обменялись какими-то гортанными криками, не то приветствиями, не то предостережениями, и мимо борта нашей гондолы промелькнула, как тень, не прикоснувшись к нам, другая гондола»[225]; «Снова заблестела вода и на ней целый ряд черных гондол с фонариками на носу. Гондолы ужасно длинные – сажень шесть; сидеть в них очень удобно; гондольер стоит сзади и управляет одним веслом.
Мы тронулись; каналы узки, темны, на поворотах гондольер как-то особенно рычит»[226].
В большинстве же случаев путешественники старались разобрать слова, из которых состояли эти взаимные предостережения, хотя и звуки, и значения им слышались разные: «Мы долго плыли темными, узкими каналами „rii“, как они тут называются; театрально и нереально извивались они между мрачными домами, кое-где тускло освещенными, и нашему гондольеру постоянно приходилось певуче и протяжно выкрикивать предупредительное „sta-ii“»[227]; «Джа-э! (вот) громко выкрикивает гондольер при каждом повороте, этим криком предупреждая другого гондольера, могущего вылететь ему навстречу из‐за угла»[228]; «С Большого канала гондольер сворачивает в боковые каналы. Здесь в некоторых местах так узко, что две гондолы с трудом разъезжаются. При поворотах из предосторожности, чтобы не столкнуться со встречными, гондольер кричит: a-oel! (слушай), sia stali! (вправо), sia premi! (влево), sia di lungo! (прямо)»[229]; «На каналах еще можно слышать старинные окрики: „a-oel! рoрре!“ хотя в голосе гондольеров слышится порой шутка…»[230]; «Совсем другое дело, когда poppe, задевая носом гондолы о старый мрамор и сваи, кричит на поворотах каналов: gia-é premé! Это уже, во всяком случае, по-венециански»[231]; «Сажусь в черную гондолу у качающейся воды канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя, нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:
– Оэээ… берегись….
Соседняя гондола тихо проходит мимо нас»[232].
Подробно (хотя, может быть, и не вполне безошибочно) сигнальная система гондольеров была разобрана путешественником, известным нам под инициалами В. М. С.:
Вся сигнализация состоит в постоянных и характерных «окриках», которыми обмениваются между собой гондольеры. Эти своеобразные окрики являются как бы особым языком, понятным и свойственным одним гондольерам. Это их специфическая область и своего рода тайна, проникнуть в которую стороннему и любознательному человеку очень интересно. Всех условных окриков на языке гондольеров очень много, но главных из них три: prémi! stáli! и sciar!
Первый оклик означает приказ встречному гондольеру идти налево, а второй – направо. Преимущество, или честь приказа, всегда остается за той гондолой, которая дает первая о себе знать. Пользуясь правом предупреждения, первый гондольер громко и отчетливо выкрикивает название направления своей гондолы с тем расчетом, чтобы встречная гондола, зная о его курсе, держалась противоположной стороны.
Так, когда первый кричит: «prémi-é», это значит, что его гондола держится левой стороны, а встречная должна держаться противоположной, т. е. правой и обратно: при окрике «stáli-é» дается понять, что он держится правой стороны, а встречная гондола обязана повернуть налево. Вот почему весьма часто туристам не разобраться в этих окриках и они всегда почти смешивают совершенно своеобразные понятия, «направо» и «налево», на языке гондольеров.
Что же касается третьего окрика: «sciar», то он означает приказ встречному гондольеру сразу остановить свою гондолу. Такой окрик считается «тревожным» и указывает на то, что, вследствие каких-то случайностей, гондольер попал в какое-то опасное положение и ему нужно некоторое время, чтобы выйти из него, поэтому встречный гондольер должен непременно выждать известный момент для предупреждения неизбежной катастрофы[233].
По некоторым подсчетам, в Венеции начала века было около 825 гондол, из них большая часть (около 600) находилась в муниципальной собственности, а остальные принадлежали частным лицам. Не все они использовались исключительно для пассажирских перевозок, а часть отдавалась внаем. Одним из постоянных арендаторов был русский художник С. Н. Южанин, подолгу живший в Венеции и испытывавший печальную слабость к одиноким путешествиям по водам лагуны. Благодаря особенностям личности он регулярно попадал в удивительные ситуации и делал об этом долгие записи в дневнике:
Очень неприятная история произошла со мной 5-го сентября.
На стороне Джудекки я писал берег со старыми деревянными мостиками. Моя гондола находилась в нескольких саженях от берега, на довольно глубоком месте. Устанавливал я ее при помощи веревки, на конце которой привязывал большой камень. Когда по окончании работы я стал собираться домой и вытаскивал камень, то он соскользнул с петли, и я спиной упал в воду. К счастью, я перед этим почти месяц купался в лагуне и наупражнялся в плавании, так что нырнув в полном костюме в воду, я вынырнул и осмотрелся, гондола плыла по течению, и мне надо было ее догнать. Погода стояла довольно теплая, и я не прозяб, но пострадали мои часы, они наполнились водой. После трех дней я понес их часовщику, но их уже нельзя было поправить. Я купил кой-какой инструмент и хотел их поправить сам, разобрал до основания, но собрать не имел времени, и до сих пор они лежат несобранными, и я без часов.
В прошлом году, кажется в декабре или же ноябре, со мной произошел следующий небезынтересный случай: часа в 2.30 дня я поехал в гондоле в лагуны. За стороной Джудекки я хотел поехать к своему пункту не каналом, которым пришлось бы сделать острый угол <…>, а по диагонали. Вода на этом месте невысоко стояла над землею и я поехал в то время, когда она убывала. Мне казалось, что я успею переехать это место, и греб усиленно, но вот гондола стала плохо двигаться вперед. Упираясь в землю веслами, я двигал еще несколько свою лодку, но потом она стала; а до места оставалось саженей 20; я повернул ее назад, но и назад она уже не двигалась. И я застрял на месте. Пункт, где я застрял, был неинтересный, и я написал только облака, озаренные заходящим солнцем и как в зеркале отражавшиеся в воде. Когда вода прибудет, когда я сдвину свою лодку – не знаю, и в тоске ожидал этой минуты.
Пробило 8 часов вечера, проигралась солдатская обычная заря и с каждой минутой всё больше и больше природа замирала. Утих шум людских голосов, доносившихся до меня со стороны Джудекки и набережной Скьявони, протянулись на ночлег запоздавшие барки. А я стоял совсем один. Светила луна и настолько, что я сделал набросок красками, но вот и луну заволокло ползущими облаками. В 10 ч. вечера подул холодный ветер, опустился туман. Туман был сильный, и я сидел как в молоке: то укутавшись в пальто садился на нос лодки и начинал дремать, то вставал и бегал по ней, чтобы несколько согреть зябнувшие члены, то брался за весло и тщетно старался хоть немного пошевелить лодку. Как налитая свинцом она стояла на месте, а весло наполовину уходило в мокрую землю. Минутами казалось, что сойду с ума. К великому счастью, я имел свое теплое пальто, иначе бы я заполучил смертельную простуду.
На некоторое время мне доставили развлечение светящиеся моллюски. Я делал дуги веслом, и они, как бриллианты, сверкали над ним. Кажется, в 11 часов вода стала прибывать. Я следил за приходящими наполнениями, как коршун за своей добычей, и со страшным восторгом схватился за весла, когда под моей лодкой образовалась лужа. Долгое время лодку можно было только вертеть на одном месте, но наконец она сдвинулась. Однако всё же я находился в безвыходном положении, так как всё было застлано туманом, и я видел только то черное, казавшееся бездонными пропастями, то белые плешины под лодкой. Я направил лодку на бой часов. В Венеции все башни выколачивают часы, и бой их слышится то спереди, то сзади, и я вертелся на своей лодке. В полночь на стороне Джудекки завизжали свиньи, и я направил свою лодку туда. Я слышал и различал звуки и с их помощью добрался до забора и вдруг около него поплыл в Джудекку.
В проезде между Джудеккой и заводами, где поправляют пароходы, я вдруг заметил с правой стороны от себя громадную фигуру, едущую также в гондоле без малейшего шума. Я остановился и фигура тоже остановилась, я присел и фигура присела, тогда я сообразил, что это был мираж, и стал усердно грести, и то же повторяла фигура. Убедившись окончательно, я поехал дальше, держась стороны Джудекки. Фонари были видны только на близком расстоянии, был уже первый час ночи. Вдали раздавался свист парохода, кругом ни души, и только одна гондола быстро проехала мимо меня. Меня очень испугал свет фонаря на стороне Венеции, когда я поехал к Сан-Травазо, мне показалось, что на меня падает пароход, моя гондола была без фонаря, и я мог бы совершенно пропасть. Добравшись наконец домой, я сбросил свое пальто и в одежде повалился на кровать, до такой степени был измучен[234].
Даже с поправкой на известное своеобразие гребца, такое использование гондолы все-таки было нетипичным и большая их часть функционировала в режиме извозчика или таксомотора. Стоянки гондол (каждой из которых руководил специальный распорядитель – gastaldo) были у пьяцетты, рядом с мостом Риальто, у вокзала – и у нескольких главных отелей:
Стоит только показаться иностранцу, как поднимается неимоверный крик десятков хриплых глоток:
– Гóндола, гóндола, гóндола!
Выйдя из гостиницы (тут же на пьяцетте), я подхожу к берегу и делаю знак. С радостным воем гондольер прыгает в гондолу и, как птица, подлетает ко мне. Сейчас же откуда-то из‐за угла дома вылетают: 1) здоровенный парень, роль которого – подсадить меня, поддержав двумя пальцами под локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессии придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, – хотя гондола и сама знает, как вести себя в этом случае; 3) нищий – по профессии пожелатель доброго пути, и 4) мальчишка зритель, который вместе с остальными тремя потребует у вас сольди за то, что вы привлекли этой церемонией его внимание.
Я сажусь; поднимается радостный вой, махание шапками и пожелания счастья, будто бы я уезжаю в Африку охотиться на слонов, а не в ресторанчик через две улицы.
При этом, все изнемогают от работы: парень, который подсаживал меня двумя пальцами, утирает пот с лица, охает и, тяжело дыша, придерживает рукой готовое разорваться сердце; парень, уцепившийся крохотной палочкой за борт гондолы, стонет от натуги, кряхтит и всем своим видом показывает, что если в Италии и существуют каторжные работы, то только здесь, в этом месте; нищий желает вам таких благ и рассыпается в таких изысканных комплиментах, что не дать ему – преступно; а ротозей-мальчишка вдруг бросается в самую середину этого каторжного труда и немедленно принимает в нем деятельное участие: поддерживает под локоть того парня, который поддерживал меня.
Если вдуматься в происшествие, то только всего и случилось, что я сел в лодку… Но сколько потрачено энергии, слов, споров, советов и пожеланий. Четыре руки с четырьмя шляпами протягиваются ко мне и четверо тружеников, получив деньги, дают клятвенное уверение, что теперь, после моего благородного поступка, обо мне позаботятся и Святая Мария, и Петр, и Варфоломей!
Я говорю гондольеру адрес, мы отчаливаем, тихо скользим по густой воде и, после получасовой езды, подплываем к самому ресторану. Кто-то на берегу приветствует меня радостными кликами. Кто это? Ба! Уже знакомые мне: придерживатель гондолы, подсаживатель под руку, пожелатель счастья и мальчишка поддерживатель поддерживателя под руку.
Они объясняют мне, что слышали сказанный мною гондольеру адрес и почли долгом придти сюда, чтобы не оставить доброго синьора в безвыходном положении. Опять кипит работа: один придерживает гондолу, другой суетливо призывает благословение на мою голову, третий меня поддерживает под руку, а четвертый поддерживает третьего[235].
Сходное впечатление от действия добровольных помощников осталось и у петербургского балетоведа и балетомана В. Я. Светлова: