Даниил Мордовцев
Вельможная панна. Т. 1
– Ну, он-то раздувает только кузнечный мех, а кузнец величия России не кузнец, а великая кузнечиха, – возразил Нарышкин.
– Вот ты и неправ тут, Левушка, – сказала императрица, – кузнечные мехи раздуваю я своей любовью к славе и величию России, а куют настоящие ковали Потемкин, Румянцев, Суворов…
– Ах да! И я, матушка, кузнец, – похвалился Нарышкин.
– Чего? Дурачеств? Шпынянья?
– Нет, матушка, я выковал счастье той девчонки, что на Кременчуге.
– Хорошенькой Катре?
– Ей, матушка… Курьеры, что оттуда пригнали, рассказывают, что эта Катря у всех теперь на языке. Как же! Сама «матушка-царица» обещала быть у ней на «веселье» посаженой матерью… Это ли не счастье! А все я – кузнец.
Глянув в окно, Екатерина заметила около бассейна императора Иосифа с графом Ангальтом. К ним подходил Потемкин.
– Не знаю, когда и спит он, этот австрийский гость, вечно на ногах, – сказала она, – все хочет сам видеть и знать. Я хоть и не бегаю, как он, а все вижу и слышу, и все знаю.
– Точно, матушка, беспокойный гость, – подтвердил Нарышкин. – Ах, матушка, я и забыл.
– Что такое? – спросила императрица.
– А вот подарочек для твоей посаженой дочки, для Катри. Я заметил, что у нее на шее вместе с монистами нацеплены польские монеты. Это у хохлушек, говорят, мода, должно быть у татар заимствовано. Монеты эти называются «дукачами». Ну, я и купил ей сегодня на базаре пару турецких «дукачей».
И Нарышкин показал две серебряные, величиной в талер монеты.
– Это совершенно нового чекана, – заметила императрица, – как они сюда попали из Турции и так скоро? Не шпионы ли турецкие их занесли сюда для подкупов?
– Весьма возможно… Показать бы «Грицьку Нечосе».
– И точно, показать…
– Батюшки! Сам идет! Сам идет! – засуетился Нарышкин, глянув в окно.
– Кто идет? – спросила императрица.
– Сам Иосиф прекрасный… Ой, боюсь, боюсь! Заговорит до колик… Хоть к туркам бежать, так впору… Он стрекает хуже крапивы.
И Левушка с комическим ужасом на лице скрылся в боковую дверь.
Глава восьмая. Захар на гауптвахте в колодке
Путешествие по Крыму продолжалось с тою же внушительной торжественностью. Коронованные путешественники из Бахчисарая проследовали в Инкерман, где, «смотря на флот, стоящий на рейде, пили за здоровье лучшего друга-императора».
Бирюзовое море особенно поразило императрицу. Ничего подобного она не видела… Море Померании, море у Петергофа, у Петербурга – свинцовое, почти мутное… А это – божественная красота безбрежной стихии!
Затем Севастополь у того же дивного моря.
Вид бирюзового этого моря, безбрежная даль, уходившая за видимый горизонт, туда, где в неприступном дворце своем сидел Черномор, «тень Аллаха», белевшие на поверхности моря паруса, крики чаек, метрический говор морских волн, набегавших на берег, лазурное небо – все это привело императрицу в неописуемое умиление.
– Какое море! Какая красота! – тихо, подавляя невольный вздох, говорила она. – И все это сокровище в руках варваров… Разве таково мое море у Кронштадта, серое, неприветливое, жалкое… А это!
– И это твое будет, матушка, только продли Всевышний тебе веку, – отвечал на это Потемкин.
На другой день, встав раньше всех, императрица наскоро накинула на себя легкий капот, без помощи прислуги приготовила себе на спирту чашку крепкого черного кофе и вошла с нею в соседнюю комнату, рабочий кабинет, выходивший окнами на бухту и на море. На столе лежали в порядке бумаги, и на отдельном листе начало какого-то стихотворения.
Хвала тебе, достойный князь Тавриды!
Россия оценить тебя должна…
Она не окончила, положила лист на стол и в задумчивости подошла к окну. Перед нею опять открылась величественная панорама моря, бухты и северных обрывистых берегов. В бухте величаво красовались новые корабли. Тихий утренний ветерок полоскал в воздухе русские и австрийские флаги.
Но Екатерина, казалось, не видела ничего этого. На лице ее покоилась торжественная задумчивость.
И неудивительно! Она сама сознавала в себе теперь «Семирамиду» не только Севера, но и Юга.
– Что сказал бы теперь старик Вольтер, если бы был жив? – невольно шепнули ее губы.
«С est moi, qui salue la Grande Semiramide du Nord et du Midi…»
«Oh, mon philosophe!»
«La reine Falestrice aiia cajoler Alexandre le grand, mais Alexanre serait vous faire la cour…»
– Да, да… Александру Великому льстила царица амазонок, Фалестрина, а мне льстят цари, императоры, этот Иосиф Второй, император римский и германский, преемник Цезарей и Августов, и этот Станислав-Август Понятовский, король польский, преемник Стефана Батория, Яна Собеского, спасшего от турок столицу императора Иосифа, и преемник их, ma creture Он так растерялся, прощаясь со мной после свидания под Каневом, что забыл свою шляпу, и когда я напомнила ему об этом, он отвечал: «Я не забыл, ваше величество, что когда-то вы подарили мне шляпу дороже моей» – это короны Польши и Литвы… Но одну уже я отняла у него…
С тою же задумчивостью императрица прошлась несколько раз по кабинету и подошла к другим окнам, выходившим на восток. Вдали, из туманной дымки, выступил величавый массив Чатырдага.
– Царь-гора… Таких я сроду не видывала, истинно царь-гора… И вот я пришла к ней, как Магомет когда-то подходил к той горе, что не слушалась его… А Чатырдаг послушался меня: он сам перешел в мое подданство, и я пришла к нему, как к моему подданному. А когда-то, говорят, видел он и Одиссея, прибитого морем к берегу лестригонов, и злополучную дочь Агамемнона, царя царей, Ифигению, и ее несчастного брата Ореста, преследуемого Фуриями-Немезидами. Босфор! Царство Митридата со столицей Пантикапеем… Царство Митридата стало теперь моей губернией… О! Встали бы вы теперь из гробов, Августы, Цезари, Нероны, Адрианы и Траяны и посмотрели бы на мое царство!
Она гордо подняла голову и улыбнулась.
– Да, да, прав был Мардефельд… Помню, когда я была еще великою княжною и не смела мечтать о русской короне, он на одном придворном балу тихо шепнул мне:
«Vous regnerez, ou je suis q un sot…»
– А я на это тихо отвечала:
«J accepte I augure…»
– Да, и вот царствую уже двадцать пять лет… Как быстро время прошло!.. Как быстро проходит вся жизнь и всего быстрее для царей: время, вот кто владыка над царями… и оно безжалостно, оно не милостнее царей… Цари милуют, а оно никогда!.. Чего же ждать от Хроноса-Сатурна, пожиравшего своих детей при их рождении!.. И меня не помиловало время Хронос… В мою вдовью голову оно вплело серебристые седины, этих змей головы Медузы…
Она грустно покачала седеющей головой:
– Вдовья голова… Вдовья коса, коса девичья, а в этой косе змеи Медузы…
Мысль моментально перенесла ее в далекий маленький Штетин, где родилась она, где маленькими ножками бегала по мрачным залам отцовского дома… Она была только – дочь губернатора Прусской Померании… Померания… жалкая родина!
«А! Жалкая! Теперь жалкая, а тогда?» – заговаривает в ней протестующая совесть.
– Что мне Померания! Что мне нищенское, бесцветное море! А вот бирюзовое море без границ…
О царь и первый русский император Петр Алексеевич! Как бы ты позавидовал бывшей девчонке из Померании, если бы увидел мои корабли в этой бухте, на волнах этого бирюзового моря, здесь вот, где я, откуда рукой подать до Константинополя.
Она подошла к столу, но, видимо, не могла заниматься делами. Одна мысль гнала другую, в душе ее видения прошлого и настоящего сталкивались и менялись, как цветные камушки в калейдоскопе.
– «Оставим астрономам доказывать, что земля вертится вокруг солнца… Наше солнце вокруг нас ходит, и греет, и освещает нас…»
– О, льстивый, ловкий попик! Надо его приподнять поближе к Солнцу, хоть там и холодней…
Она опять задумалась…
– Сколько пережито!.. Какие тернии пройдены в пути, а в корону вплетены одни лавры, только лавры!.. А тернии, что у Христа в венце… Черноморский Петр Третий, Степан Малый, Stephano Piccolo, а тут чума, Пугачев, Тараканова – все мои враги – где вы теперь?.. Где прах ваш? Один Бениовский, слышно, стал королем Мадагаскара… Безумец! Он хотел помериться со мной из Камчатки, а попал на Мадагаскар… Что же! Король Мадагаскара и… Семирамида Севера и Юга…
За дверью послышалось чье-то сердитое ворчанье.
– Ну, достанется мне, – улыбнулась императрица, – Захар опять на меня за что-то разгневался.
Она отворила дверь. Посередине опочивальни с полотенцем на плече стоял знаменитый Захар, известный всему придворному миру, а для искателей у императрицы, для всех сановников «милостивец Захар Константинович» Зотов: в нем заискивали вельможи, статс-дамы, фрейлины, министры, посланники, забывая, что он просто камердинер.
Захар стоял мрачный, как туча, и даже не повернул головы, когда императрица показалась в дверях опочивальни.
– Здравствуй, Захар Константинович, с добрым утром! – ласково, даже заискивающе заговорила Екатерина, силясь скрыть предательскую улыбку.
– Здравия желаем, матушка-государыня, – угрюмо отвечал Захар.
– Ты, кажется, чем-то расстроен? Здоров ли? – с притворной участливостью спросила императрица.
Упрямец уловил в тоне государыни скрытую иронию. Он сделался еще мрачнее.
– Увольте меня, государыня, ежели я вам не угоден, – с комическою горечью сказал он.
– Уволить! – удивилась императрица. – За что же?
– Я вам не угоден стал, – был сухой ответ.
– Зачем же, Захарушка? Чем я провинилась перед тобой? – спрашивала Екатерина.
Захар молчал, укоризненно глядя на ночной столик императрицы, на котором стоял кофейник, спиртовая лампочка и все принадлежности для приготовления кофе.
– Чем же? – повторила императрица.
– А это что? – указал он на прибор. – Должно, Машка поддалась.
– Нет, Захарушка, я Марьи Саввишны не видала.
– Так кто же переступил мне дорогу?
– Это я, Захарушка, кофе себе варила, для скорости, – оправдывалась государыня.
– А разве у русской царицы слуг нет? – мрачно и торжественно спросил обиженный камердинер.
– Да я, Захарушка, не хотела никого беспокоить, – продолжала оправдываться императрица, – думаю, все с дороги устали.
– Устали! А русская царица и устали не должна знать?
– Не должна, Захарушка.
– Ну, так увольте меня!
– Помилуй, голубчик Захар Константинович… На кого же ты меня покинешь?
– Найдутся подлипалы… Первая Машка… Ишь что выдумала! Допрежь сего никто, окромя Захара Константиновича, не смел варить ей кофей… а теперь… на поди!.. Сама… не люб, верно, стал Захар Константинович! Другого нашла…
Императрица не вытерпела и расхохоталась.
– Да, смешно, – несколько смягченным голосом заговорил обиженный, – а мне не до смеху… Скажут… негоден стал Захарка… А что еще это? – Он трагически указал на осколки дорогой фарфоровой чашки, валявшейся на полу у постели.
– Виновата, Захарушка… Прости! Это я нечаянно… пришел мне в голову один стишок в похвалу Крыму и князю Григорию Александровичу, я и хотела записать, да как потянулась за свечой и задела чашечку… Ну, прости великодушно, – смиренно винилась императрица.
– Эх, – махнул рукой камердинер, – на тебя не напасешься посуды… Вон в Киеве разбила, в Херсоне разбила…
Екатерине нравилось такое обращение с нею прислуги. Она любила, когда говорили с нею на «ты» – «матушка», «государыня», «ты», и то, и это. Требовалось это невольно, по чувству самовластия, как бы в противовес той приторной, пересоленной лести, не всегда, конечно, уместной и всегда неискренней, которая неразлучна с придворным этикетом, тошным для свежего человека.
– Право не напасешься!
– Ба-ба-ба! Кажется голову мылят всемилостивейшей государыне… Ай да Захар Константинович!.. Так ее, пуши, пуши!
В дверях стоял неисправимый «шпынь», Левушка.
Императрица пошла навстречу Нарышкину и ласково с ним поздоровалась. Зато Захар, который начал было уже смягчаться, опять принял недовольную мину, когда Лев Александрович обратился к нему с улыбкой:
– Однако, Захар Константинович, ты в струне держишь нашу матушку-государыню.
– В струне! – огрызнулся Захар. – Вас, сударь, некому в струне держать.
– Правда, правда, совсем от рук отбился, – согласилась Екатерина, – все волочится за графом Фалькенштейном.
– Где, матушка, за ним угоняться! – засмеялся Нарышкин. – Уж теперь, ни свет ни заря, а они с принцем де Линем да с графом Ангальтом роются в развалинах Корсуня, отыскивают стрелу Анастасия.
– Какого Анастасия? – удивилась императрица.
– Как же, матушка! Помните, когда ваш предок равно-апостольный великий князь Владимир брал этот город Корсунь приступом и не мог взять, то из города некий грек Анастасий пустил в лагерь князя стрелу, а на стреле цидулочку, в коей было сказано, что Корсунь только тогда можно будет взять измором, когда от города отведена будет вода, проведенная в него подземными трубами из дальнего источника, – и указал его место.
– Помню, помню, – вспомнила Екатерина этот эпизод. – Так ищут эту стрелу, говоришь?
– Ищут, матушка, преусердно.
– Да для чего она им понадобилась?
– Чтоб пустить ее в Варшаву, в замок королевский, дабы показать Станиславу-Августу, где он потерял свою голову с шапкой.
Екатерина молча погрозила ему пальцем.
В кабинет в это время входил лет сорока мужчина с портфелем под мышкой.
– Граф из бурсы, – чуть слышно шепнул Нарышкин.
То был граф Безбородко. Войдя тихой, неслышной походкой, он низко, но не особенно ловко, по-бурсацки поклонился.
– А! Граф Александр Андреевич! – с ласковой улыбкой встретила его императрица. – Что у тебя?
– Некоторые проекты к двадцать восьмому июня, ваше величество, – отвечал Безбородко.
– А что двадцать восьмого июня? – снова спросила императрица.
– Ай-ай-ай, матушка-государыня! – покачал головой Нарышкин. – Стариться мы начинаем, матушка.
– Как стариться! – не понимала Екатерина. – Я сама знаю, что стара.
– Не в том дело, матушка: двадцать восьмого июня Россия празднует двадцатипятилетие нашего царствования, забыли?
– Ах, Левушка! Вот ты и пристыдил меня, – улыбнулась государыня. – А в самом деле, граф, что нам готовить к двадцать восьмому июня? – обратилась она к Безбородке.
– Тут, ваше величество, все изложено, – отвечал этот последний, кладя на стол папку с бумагами.
– Спасибо, граф, – наклонила голову императрица.
– Ах да, ваше сиятельство, – обратился к Безбородке Нарышкин, – не забудьте приказать, чтобы к двадцатипятилетнему юбилею нашего царствования, славного и грозного, готовы были к императорскому столу и хохлацкие вареники, и галушки с салом, и мандрыки, и пампушки, и «варенухи», и сливянки, и гречаники, как представительство поэтической Украины.
– Усе горазд буде, ваше высокопревосходительство, – брил льстеца хохол-граф. Нарышкин проглотил поднесенное ему хохлом.
В кабинет вошел Храповицкий с «перлюстрацией».
– Готово? – спросила императрица.
– Все готово, ваше величество.
– Есть что-либо важное?
– Не особенно, государыня.
И он отдал несколько «перлюстрированных» писем.
– А! – сказала императрица, пробегая глазами одно письмо. – Польский король пишет графу Сегюру… благодарит за любезность… жалуется, что не приняла от него обеда.
– Ах, государыня, – лукаво заметил Нарышкин, – ведь он хотел показать, что если глупому сыну и не впрок пошло «матернее» наследство (на слове «матернее» он сделал ударение), что если он и потерял камзол, штаны и жилет…
Императрица невольно рассмеялась:
– Это ты Белоруссию и Литву камзолом называешь?
– Точно так, государыня.
– Штаны – Галиция с Краковом?
– Так точно, матушка.
– Ну, понимаю: жилет – это Познань.
– Истинно так, матушка-государыня… Вот он и хотел показать, что хоть и без штанов, а все же король.
– Как король Мадагаскара? – улыбнулась Екатерина.
– Это барон Мориц Анадар Бениовский? Нет, государыня, этот щеголяет в модных французских штанишках кю-лотах.
– Да я говорю о своем предместнике его, короле Радаме, который ходил совсем без штанов, но в треуголке.
– Да, да, матушка, а я говорю о Станиславе-Августе: парень без штанов, только в твоей золотой шапке, а задает обеды, я-де круль ясновенцовый.
Императрица перелистывала уже другие письма.
– Ба! Подтверждается, что «Assemblee des notables» провалилось, а «наше собрание депутатов» вышло на славу, – несколько высокомерно сказала государыня.
«Ох, – говорил про себя старый хохол граф, – чего нам стоило расхлебать эту твою конституционную затею, которою ты пускала пыль в глаза по адресу Вольтера и всея Европы».
После этого Храповицкий подал государыне бумаги.
– Это что? – спросила Екатерина.
– Черновой журнал путешествия вашего величества по Днепру, – отвечал докладчик.
Императрица стала просматривать его.
– А это надо вычеркнуть, – заметила она, глянув на Безбородку, – тут говорится, помните, о том, как в одном месте, на Днепре, прижало к берегу галеру «Днепр»: не вышло бы пустых разглашений и глупых толков.
– Что Днепр прижал своего тезку «Днепра»? – улыбнулся неунывающий Левушка.
– Да, Левушка глупый каламбур, а может облететь всю Европу.
– Впрочем, бывает, матушка, что и тезка тезку прижимает.
– Довольно! – откликнулась в кресле императрица. – Надо показать моим гостям наше приобретение. Князь Григорий Александрович хочет всех нас потешить, покатать по морю на яхте.
И она приказала позвать к себе Потемкина, который вместе с Мамоновым распоряжался украшением на славу яхты.
Потемкин застал государыню на балконе ее временного дворца, выходившего на море. Она хотела освежиться и оставалась в том же утреннем капоте, в каком она только что принимала Нарышкина, графа Безбородку и Храповицкого: это ее всегдашний костюм до «выхода» и до «волочесания».
Она стояла на балконе, внизу которого плескалось море. Морской ветер развевал лопасти ее чепца. Тот же ветер трепал и пряди выбившихся из-под чепца седеющих кос.
– Стареюсь я, Григорий Александрович, – говорила она с грустью, – здоровье уже не то. Часто недомогаю.
– Бог милостив, матушка, – утешал ее Потемкин. – Это путешествие придаст тебе силы.
В дверях, выходивших на балкон, стоял Захар. Лицо его, видимо, выражало недовольство и беспокойство.
– Ты что, Захар? – спросила государыня.
– Что! – недовольным голосом отвечал Захар. – За вами смотри, как за маленькой… А не усмотрел, Захар виноват.
– Да чем я провинилась, Захар? – снова спросила Екатерина.
– А разве не видите, что ветер с моря, долго ли простудиться в легоньком капотишке? А там все скажут, что Захар не усмотрел.
– Кто это все?
– Вся российская держава, вот кто! Захара злодеем назовут.
Заметив улыбку Потемкина, избалованный камердинер начал злиться.
– Извольте идти в комнаты, вот что! – настойчиво заговорил он. – Я вам не позволю губить себя.
– Ах, отстань, Захар! – пожала плечами Екатерина. – Ты мне надоел своею воркотней… Уходи!
Захар, сурово глянув на Потемкина, молча удалился.
Войдя во внутренние покои, так как ветер с моря постоянно свежел, императрица велела камеристке позвать зачем-то Захара. Бросились в его комнату, пустая. Стали искать по всему дворцу, нет Захара… Где он? Что с ним?
Вдруг докладывают, что Захар на гауптвахте, под караулом. Что такое? Как на гауптвахте!.. Кто посадил?.. Никто не знает.
Весть об аресте любимого камердинера императрицы, всесильного Захара, мгновенно разнеслась между приближенными и прочими дворовыми лицами.
Императрица приказала тотчас позвать дежурного по гауптвахте. Тот явился в полной парадной форме.
– Мой камердинер Захар Зотов на гауптвахте? – спросила Екатерина.
– Так точно, ваше императорское величество.
– Кто приказал?
– По высочайшему вашего императорского величества повелению, по именному, ваше величество.
– Как! Я ничего не приказывала.
– Не могу знать, ваше величество, – смутился офицер. – Они приходят ко мне на гауптвахту и говорят: господин офицер! Я прислан на гауптвахту по высочайшему именному повелению… Государыня изволила приказать забить меня в колодки.
– И вы забили?
– Не смел ослушаться именного высочайшего императорского величества повеления.
– Ничего не понимаю.
Менее всех понимал дежурный по гауптвахте офицер.
Все присутствующие стояли в немом изумлении. Только Потемкин и Нарышкин чуть заметно улыбались, да Храповицкий усердно вытирал выступивший на лбу пот.
Екатерина уловила улыбки на лицах Потемкина и Нарышкина, сама догадалась, что Захар «куролесит». Обиженный тем, что его отослали (прогнали как собаку) с балкона за то, что предостерегал от простуды обожаемую им монархиню и ею же избалованный за его беззаветную к ней верность и любовь, он, как капризный ребенок, вздумал «насолить матушке» и велел посадить себя на гауптвахту. К этим его выходкам государыня давно привыкла и покорно иногда выслушивала, как Захар «журил» ее, или, по выражению Нарышкина, «пушил» и «мылил голову» своей самодержице, то за то, что она слишком много работает, то за ее щедрость – «сама себя разоряет». Умный и наблюдательный, Захар притворялся простачком и ворчал.
– Пошлите сейчас ко мне этого сумасброда, – с улыбкой сказала государыня дежурному по гауптвахте офицеру.
Скоро явился и Захар, но без колодок. Он был мрачнее ночи.
– Ты что это вздумал моим именем приказывать? – с притворной строгостью спросила императрица. – Какое ты там на гауптвахте выдумал высочайшее повеление? Кому я приказывала?
– Мне-с, – был хмурый ответ.
– Как тебе?
– Мне известно: ты (Захар говорил Екатерине то «вы», то «ты», смотря по настроению) сказала «пошел вон!». Это и есть высочайшее повеление… Я и пошел на абвахту (с умыслом говорил «абвахта»)… Куда ж больше? Государыня разгневалась на тебя, значит, на абвахту… Я за тебя должен отвечать перед всею российскою державой… Вот у тебя зубки заболят от простуды, кто будет в ответе? Захар! Все Захар! Мне и Марья Саввишна все голову грызет: береги ее, говорит, Захарушка, как зеницу ока… Да! убережешь тебя… А то на: «пошел вон!» Уж лучше ты меня отпусти вчистую… Найди себе лучшего… подлипалу, а я, строгий, тебе не слуга.
– Ну, прости, прости, Захар Константинович, впредь не буду, всегда буду тебя слушаться, – смиренно, боясь рассмеяться, говорила императрица, не смея взглянуть на Нарышкина.
– То-то, то-то, матушка, просите прощенья, просите, – говорил последний.
– И то прошу.
– Нет уж, увольте, – ломался Захар, переходя уже на «вы», – ищите себе другого… подлипалу… а я, вишь, груб… не позволяю на балконе стаивать, при ветре, в легоньком капотишке… Так-то завсегда…
– Нет, нет, Захарушка, не буду… прости великодушно…
Императрица подошла и положила руку на плечо упрямца.
– Что ж, воля ваша, – уперся последний.
– Так, так, Захар Константинович, не поддавайся, – дразнил его Нарышкин, – а то, чего доброго, при такой непослушной государыне тебе когда-нибудь придется приказать повесить себя или аркебузировать, расстрелять по высочайшему повелению.
Все рассмеялись. Захар понял, что пересолил, и упал на колени.
– Прости, матушка, прости своего верного раба, пса… все для тебя же, как собака, ворчу, – говорил он, обливаясь слезами и целуя край одежды императрицы. – Что скажет Марья Саввишна!
– Марья Саввишна ничего еще не знает, я ей слова не скажу об этом.
– Вы, матушка, не скажете, так вон он, – указывая на Нарышкина, – из озорства все скажет, да еще наплетет, будто я велел себя повесить либо расстрелять.
– И скажу, – дразнил его Нарышкин, – разве мне от тебя не доставалось? Мало ты наговаривал на меня Марье Саввишне.
Императрица в это время приложила платок к щеке. Захар поднялся на ноги, точно его ударили.
– Что? Что? Простудила-таки зубки! – заговорил он с видимым торжеством. – Что, не моя была правда?
– Правда, правда… Ты всегда прав, Захарушка: зуб-то точно заныл, – говорила Екатерина, продолжая держать платок у щеки.
– Бегу, матушка, за Иваном Самойловичем.
– Не надо… Принеси его капли, что стоят на спальном столике.
– Сейчас, матушка. – И Захар стремительно выбежал.
В это время императрица заметила, что Потемкин, стоя в стороне, у окна, читает какую-то бумагу, поданную ему Храповицким, и иронически качает головой. Екатерина оглянулась. В кабинете, кроме Потемкина, Дмитриева-Мамонова, Нарышкина и Храповицкого, не было никого из посторонних.
– Перлюстрация? – спросила государыня.
– Перлюстрация, – ответил с улыбкой Потемкин.
– От кого к кому?
– От Фитц-Герберта к Элису, к лорду, с перчиком.
– С перцем опять? Интриган… То у него «маханье» с княжной Щербатовой, то со своими министрами… О чем «махается» с Элисом?
– Обо мне, матушка, – отвечал Потемкин, пожимая плечами. – Все утверждает, будто я из новокупленных мною в Польше земель хочу создать независимое ни от тебя, матушка, ни от Польши государство, Tertium-quid…
– Да, он уверен, что ты ищешь короны: тебе понравилось быть гетманом Малороссии.
– И запорожским кошевым атаманом «Грицьком Нечосою», – поспешил добавить Нарышкин, делая шутовскую гримасу. – Не полагайся на него, матушка: он думает быть счастливее Мазепы… Любопытно будет взглянуть на «Грицька Нечосу» в короне.
Императрица искренне рассмеялась.
– Ах, Левушка, и не надоест тебе всю жизнь глупости говорить и делать, – сказала она.
– Ах, матушка-государыня, делать глупости легче, чем говорить… Вон Цезарю легче было бы сделать глупость, перейти Рубикон и нарваться потом на меч Брута и Кассия… А то легко сказать: «Лучше первым в деревушке, чем вторым в Риме», – философски рассуждал Нарышкин, нюхая табак и обсыпая им свое жабо.
– Да и Фитц-Герберт сравнивает Григория Александровича с Цезарем, – заметила императрица. – Он давно дал ему в девиз: necс viget quidquam simile aut secundum.
В это время в кабинет быстро вошел Захар.
– Вот, матушка-государыня, капли от зубов… Насилу отыскал… Они были не на спальном столике… Их уже успела засунуть в походный ларец твоя верченая комар-фря.
– Не фря, Захар, – улыбнулась Екатерина, – а камер-фрау.
– Все едино, матушка, фря и есть фря.
