Джейн Корри
Ложь, которую мы произносим

Полная версия

Моей семье, а особенно моему отцу, Майклу Томасу, который поощрял мою любовь к чтению и в мои детские годы подбадривал меня девизом: «Просто делай все возможное»

Jane Corry

THE LIES WE TELL

First published as THE LIES WE TELL in 2021 by Viking, an imprint of Penguin General

© Jane Corry, 2021

© Перевод. М. Акимова, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

* * *

Дождь.

Такой, что волосы облепляют голову.

Скука.

Такая, что ждешь хоть ЧЕГО-НИБУДЬ.

Чей-то смех.

Такой, что хочется присоединиться.

Хочется понравиться.

Чего бы это ни стоило.

Сара

Фредди должен был уже вернуться.

– В полночь и ни секундой позже, – сказала я. Или, скорее, взмолилась.

На этом мы сошлись после недолгих переговоров, а потом сын умчался в своих нарочно разодранных джинсах, замызганных кроссовках и тонкой белой футболке, на которой красным фломастером было написано: «НЕНАВИЖУ ЭТОТ МИР». И без куртки, хотя на дворе март.

Почему подростки не чувствуют холода?

Я рано задремала, хотя не собиралась, но чутко прислушивалась к звукам. В зависимости от того, как сильно буйствовали у парня почти шестнадцати лет гормоны, он мог либо красться на цыпочках, либо громко топать по лестнице.

Однако сейчас неоновые цифры будильника на прикроватном столике сообщают, что уже 2:53 ночи. Резкий укол страха пронзает мои внутренности. Где же сын? И почему не написал эсэмэс? Я отправляю сообщение: «Ты в порядке?» Ответа, конечно, нет.

Нащупав в темноте тапочки, огибаю коробки с надписью «Главная спальня» и подхожу к деревянной створке окна. Несмотря ни на что, я буду скучать по этому старому дому. Снаружи, на тихой улочке северного Лондона фонари льют оранжевый свет в наполненные водой выбоины, которые городской совет обещал заделать «в ближайшее время». Если верить радио, выдалась самая дождливая весна за последние пять лет. Никого не видно. Даже машины не ездят.

Я заползаю обратно под одеяло, размышляя, что же делать. Фредди никогда прежде не приходил так поздно. Не хочу будить Тома, но вдруг что-то случилось? Я наклоняюсь над мужем. Он лежит ко мне спиной, плечи поднимаются и опускаются в ровном крепком сне – под стать его характеру. На нем, разумеется, пижама, как и всегда с тех пор, как мы знакомы. На этой синие и белые полоски. От простыней доносится слабый запах вчерашнего секса, того торопливого секса, который случается у нас на каждую голубую луну, словно мы сами себе доказываем, что нам все еще неплохо вместе.

«Могло быть неплохо, если бы не Фредди».

Чувствуя вину, гоню эту мысль из головы. Нет, я не буду будить Тома. Это лишь вызовет очередную ссору. Кроме того, утром приедут грузчики, закончат сборы и увезут нас. Это наше новое начало. Наш чистый лист. Не хочу все испортить.

Я пытаюсь немного почитать при свете фонарика. Наша комната – последняя в доме, где остались несобранные вещи. Я допоздна паковала коробки и сдалась только из-за сильной усталости, пообещав себе встать пораньше, чтобы все закончить. Кроме того, это помогает сохранять некоторую нормальность. Я ненавижу ощущение неустроенности, когда дом – вовсе не дом, поскольку стоит полупустой или готовится к переезду. В юности я достаточно намучилась, перевозя свои вещи с места на место, но в этот раз твержу себе: оно того стоит.

Должно стоить. Если это нам не поможет, то и не знаю, на что тогда надеяться.

На моем прикроватном столике рядом с часами лежит неровная стопка из романов, журналов, книг по искусству и антологии поэзии («Цветы других мужчин»), которые обычно меня успокаивают. Со стороны Тома лишь сборник продвинутых кроссвордов. Внутри – надпись: «Папе. Счастливого Рождества. С любовью, Фредди». Мне пришлось подделать почерк, потому что наш сын «не собирался страдать фигней». Пришлось даже самой купить эту несчастную книжку.

Я стараюсь не смотреть на время, поскольку, если не смотреть, Фредди просто вернется и все мои волнения окажутся ерундой. Но ничего не могу с собой поделать.

3:07.

Последние две цифры заставляют почувствовать себя намного хуже, потому что наступил следующий час. От беспокойства шрифт на странице, которую я пытаюсь прочесть, плывет перед глазами.

Внезапно мне делается досадно, что муж крепко спит, пока я паникую. Хотя разве так было не всегда? Он – разумная и прагматичная половина. А я? Я – та, чье воображение вносит хаос в мысли.

На самом деле неудивительно, учитывая мое прошлое.

– Том, – говорю я, толкая мужа, – Фредди все еще не вернулся.

Он сразу же просыпается. Мой муж из тех, кто свешивает ноги с кровати в ту же секунду, как звонит будильник. Он мгновенно приходит в боевую готовность, словно кто-то внутри него щелкнул переключателем. Мне нужно больше времени, чтобы встретить новый день, предпочтительно обхватив ладонями чашку горячего сладкого чая. Но не с сахаром. Непременно с медом. За последние несколько лет я стала более осторожна в выборе продуктов. Возможно, это признак зрелости.

– Сколько времени? – спрашивает Том.

– Четвертый час. – Мой голос срывается на панический писк. – Он обещал вернуться к полуночи.

– Ха! Этот мальчишка никогда не выполняет своих обещаний.

– Этот мальчишка, – натянуто произношу я, отодвигаясь к дальнему краю кровати, – наш сын. У него есть имя.

В темноте раздается фырканье. Тоже гневное.

– Разве он на него откликается? Он вообще ни на что не откликается. Честное слово, Сара, ты бы спустила Фредди и убийство. Как он чему-нибудь научится, если ты не будешь устанавливать границы?

Я! Почему это постоянно моя вина? Кроме того, Фредди любит меня. Ведь все подростки испытывают своих родителей? Это часть обретения независимости.

Я подтыкаю обе свои подушки и откидываюсь назад, мысли о сне как рукой сняло.

– Знаю. Но если мы будем слишком строги с ним, то можем его оттолкнуть, и тогда он закончит как…

Я замолкаю. Между нами повисает тяжелая пауза. Каждый знает, о чем думает другой.

– Если мы будем с ним слишком строги, – повторяю я, – он может взбунтоваться.

Тон Тома – смесь из снисходительности и насмешки.

– Разве не этим он сейчас занимается? Вы договорились о комендантском часе. А он нарушил свое слово. Как и всегда.

– Знаю. Но быть подростком нелегко. Ты должен бы помнить.

– Я помню, но не вел себя так, как он.

«Или как ты».

Последнюю фразу мой муж не произносит. Ему и не нужно. Подтекст налицо, громкий и ясный.

– Ну, мы уже проснулись, – продолжает Том. – Я мог бы ему позвонить.

Позвонить? Фредди расстраивается, когда я так делаю. «Это стремно, я же с друзьями гуляю, – ругается он. – Просто напиши, мам». Но я уже писала, а он не ответил.

Том включает прикроватную лампу, и я прикрываю глаза.

Я гляжу на своего мужа как на незнакомца: высокий, похожий на сову мужчина с песочными волосами и от природы бледным цветом лица ищет свои очки в круглой стальной оправе и мобильный телефон рядом со сборником кроссвордов. Уже не в первый раз задумываюсь о том, как он постарел за последние несколько лет. Как бы то ни было, мы поздно стали родителями и, значит, в среднем старше многих пар на школьных собраниях. Особенно Том. А будь он моложе, относился бы к Фредди с большим пониманием?

Том издает расстроенное ворчание.

– Включается голосовая почта. Так или иначе, с кем он?

Я смотрю на свой телефон на случай, если Фредди написал мне за тот короткий промежуток времени, что прошел с моего последнего взгляда на экран. Но сын не написал.

– С другом.

– Но с каким?

– Не знаю, – признаюсь я, ломая пальцы. – Он мне не сказал.

– Ты должна была его заставить. Или, по крайней мере, узнать номер этого друга.

– Фредди не дал его.

Моя фраза вырывается почти криком. Это правда. Теперь сын очень мало рассказывает мне о своей личной жизни. И никого не приводит в дом с той ночи, когда устроил вечеринку. Совсем не так, как в детстве, когда я была центром его мира. Сейчас он уже почти взрослый. Пятнадцать и три четверти. Почти мужчина. Смутить своего сына-подростка – одно из худших преступлений, на которое способна мать. Я не хотела его оттолкнуть.

«А что, если ты не вернешься домой?» – сказала я, вспомнив последний раз, когда он остался с одним из этих так называемых приятелей и не предупредил меня. На следующее утро я проснулась в панике и уже собиралась звонить по 999, когда он появился на пороге. Оказалось, они слушали музыку и «заснули».

«Я вернусь, – ответил он. – У меня осталась здесь всего одна ночь. Это вы заставляете меня переехать. Дайте хотя бы разок повеселиться. Хватит волноваться».

Но теперь у меня есть на то причина. Он с тем же неизвестным «приятелем», что и раньше? Или лежит в канаве?

– Я пойду спать, – говорит Том. – У меня остались три часа и пятьдесят минут до подъема на работу.

Верно. Несмотря на переезд, Том ходит на работу как обычно. Он тут же отключается, его дыхание снова становится спокойным. Будто по щелчку пальцев.

Я откидываюсь на подушки и, полузакрыв глаза, размышляю, сколько времени дать Фредди, прежде чем звонить в полицию. Что они сделают, если я позвоню? В нашей зеленой части северного Лондона домой опаздывают, наверное, сотни подростков. Большинство из них благополучно возвращается. Но что, если наш мальчик – один из тех, кому не повезло? Допустим, я проснусь под звуки радио, которое сообщит о еще одном зарезанном подростке. Всего лишь на прошлой неделе один такой попал на первую полосу местной газеты. У него было печальное выражение лица, словно он заранее знал, что умрет. Мне это напомнило стихотворение Йейтса об ирландском летчике, предвидевшем свою смерть. На зернистой фотографии выделялись необычно густые брови, они, казалось, тянулись к взрослой жизни, с которой он уже никогда не встретится.

Внизу раздается лай. Это Джаспер, наш шоколадный лабрадор. Я вскакиваю с кровати, хватаю халат и лечу вниз по лестнице. Кто-то стучит в дверь. Полицейские? Произошел несчастный случай? Фредди попал под машину? Он принял наркотики?

Я открываю дверь, меня трясет. Это он! Несмотря на его внешний вид, мое сердце наполняет облегчение. Сын насквозь промок. Лицо у него растерянное, черные кудри с левой стороны головы слиплись от дождя. Другая сторона коротко острижена – он сам это сделал на прошлой неделе. На сыне джинсовая куртка, которую я раньше не видела.

– Извини, – говорит он, протискиваясь мимо. – Я потерял ключ.

Опять? Уже третий раз в этом году. Придется сказать новым жильцам, хотя они, наверное, все равно захотят сменить замки. Что скажет Том? Я решаю пока ему не говорить. Главное, что наш мальчик дома, цел и невредим.

Облегчение сменяется гневом.

– Ты обещал вернуться вовремя… – начинаю я.

– Я же извинился?

– От тебя несет пивом. Сколько ты выпил?

– Немного.

– Четыре пинты? – нажимаю я.

– Пожалуйста, мама. Отстань.

– Безалкогольного?

– Я сказал, отстань, ладно?

Что-то не так. Фредди выглядит не вызывающе хмурым, как обычно, а беззащитным. Выбитым из колеи. Его темно-карие глаза – зеркальное отражение моих – покраснели. От слез. А он ведь не плакал уже много лет. Даже после той вечеринки.

– Что случилось? – спрашиваю я, но он молча поднимается наверх.

Я иду за ним, однако сын уже в своей комнате, дверь заперта изнутри на защелку. В прошлом году он настоял на том, чтобы ее прикрутить.

– Пожалуйста, милый, впусти меня, – умоляю я.

– Уйди, мама. Я в порядке.

– Откуда у тебя куртка?

– Мне ее одолжили. Она не ворованная, если ты об этом.

В прошлом году произошла история: Фредди вернулся с пластиковой защитой на новых джинсах, на которых все еще была этикетка с ценой. Он утверждал, что продавцы, должно быть, забыли ее снять. «Почему же тогда не сработала сигнализация?» – требовательно спросила я. Это привело к бурной ссоре, во время которой он обвинил меня в недоверии. Я отвела его обратно в магазин, и там выяснилось, что, действительно, он купил джинсы и с них забыли снять защиту. Видимо, сигнализация в тот день не работала.

Я жду некоторое время, умоляя его поговорить со мной, но он не произносит ни звука.

В конце концов я спускаюсь на первый этаж, чтобы выключить свет, а затем проскальзываю в кровать к Тому.

– Фредди вернулся? – бормочет он.

– Да.

Он отворачивается от меня.

– Тогда все в порядке.

Но это не так. Материнский инстинкт подсказывает мне, что ничего не в порядке. Я просто не знаю, что именно стряслось.

– Поговорю с ним утром, – добавляет муж.

Через несколько секунд он снова храпит.

Я жду, чтобы убедиться, что он спит. Затем встаю с кровати и на цыпочках направляюсь в спальню Фредди. Дверь открыта. Сына в комнате нет. Мой желудок сводит от паники, но потом я замечаю свет в ванной. Фредди сидит на краю ванны, на нем все еще мокрая куртка. Она распахнута, и я вижу, что футболка теперь не белая, а красная. На страшную секунду мне чудится, что это кровь, но потом я понимаю, что из-за дождя размазались красные чернила сделанной от руки надписи «НЕНАВИЖУ ЭТОТ МИР».

Слезы текут по его лицу. Он судорожно трясется. Дыхание шумное, хриплое. Я никогда не видела его таким.

– Фредди, – шепчу я, подаваясь вперед и обнимая его. Жду, что начнет вырываться, но этого не происходит. – Что случилось?

Нет ответа. Он продолжает рыдать. Я беру его лицо в ладони, хочу заглянуть в глаза и повторяю:

– Что случилось?

Снова жду, что он оттолкнет меня. Со своим обычным подростковым презрением ответит, что это не мое дело. Но вместо этого он съеживается и выдавливает из себя:

– Мама, я кое-кого убил.

– Ты что? – шепчу я, по спине пробегает холодок. Перед глазами мелькает лицо молодой женщины.

«Нет! Помогите мне!»

У него испуганные глаза. Как в детстве, когда он впервые получил взыскание и нам пришлось идти разбираться в школу. Но это куда хуже. Этого просто быть не может.

– Я кое-кого убил, – повторяет он.

«Нет! Эмили!»

Я так потрясена, что не могу говорить. Мои мысли мечутся в тумане.

Он не мог этого сделать. Только не мой милый, нежный мальчик, которого я так старалась зачать. Да, конечно, у него сейчас сложный период. Как у большинства подростков. Но убийство? Холодное умышленное лишение жизни? Только не мой Фредди.

Затем он смотрит над моим плечом. И что-то видит. Я оборачиваюсь. В дверях Том.

– Кого-то убил? – повторяет муж. Его глаза сверкают гневом. Ужасом. Отвращением. Он протискивается мимо меня и хватает Фредди за воротник мокрой куртки, пытается оторвать сына от земли. – Что ты, черт возьми, имеешь в виду?

– Не трогай его! – кричу я.

– Тогда ему лучше, черт возьми, объяснить, что происходит, – отвечает Том.

– Я не могу, – всхлипывает Фредди.

– Нет, можешь! – рычит Том, отталкивая его. Мой муж всегда был строгим родителем, но таким его я никогда не видела. Кулаки подняты. Шея напряжена. Я инстинктивно двигаюсь, чтобы встать между сыном и мужем.

Лицо Фредди багровеет. От гнева или боли? Трудно понять.

– Я же сказал, что не могу рассказать! – кричит он.

– Но ты должен! – повышаю голос и я. – В молчании нет смысла.

– Это потому, что он лжет. Разве ты не видишь, Сара?

– Это так, Фредди? – умоляю я. – Просто скажи нам правду. Мы поможем тебе справиться.

Фредди бросает на меня взгляд. Его неподвижные черты искажает мука. А еще ненависть.

– Мы? – повторил он. – Не думаю, что отец поможет мне пройти через это.

У Тома лицо как кремень.

– Я не помогаю тем, кто нарушает закон.

– Даже собственному сыну? – спрашивает Фредди.

Я смотрю на двух главных мужчин своей жизни, переводя взгляд с одного на другого. Все это кажется нереальным. Словно кино.

– Даже собственному сыну, – повторяет мой муж. – Если не скажешь, что именно ты сделал, я тебя сдам.

Том направляется к двери.

– Ты куда? – спрашиваю я, заранее зная ответ.

– А ты как думаешь? Звонить в полицию.

Фредди начинает выть, точно зверь. Внизу сочувственно откликается Джаспер.

В полицию? Мое сердце бьется о грудину, удары становятся громче и сильнее, будто внутри меня целая клетка бабочек с железными крыльями, и они рвутся на волю.

«Помогите!»

– Нет, – кричу я, хватая Тома за рукав пижамы. – Не сейчас.

Муж пристально смотрит на меня. Словно тоже гадает, кто перед ним, как недавно думала о нем я.

– Сара, – медленно произносит он, обращаясь ко мне, точно к ребенку, которому нужно разъяснить нечто элементарное, – разве ты не понимаешь? Только это и нужно сделать.

Но это не так.

Я не допущу.

Это не может повториться снова.

Не с моим мальчиком. Не с моим драгоценным единственным сыном. Я сделаю все для его спасения. Абсолютно все.

Сара

Королевский суд Труро

– Всем встать, – произносит секретарь суда.

Мы стоим в нерешительности. Не зная толком, что должно произойти. Благоговея перед этим огромным залом с большими мониторами на стенах, рядами широких, заваленных бумагами столов, мрачными мужчинами и женщинами в париках, присяжными, шушукающимися со смесью неловкости и чувства собственной значимости. Им предстоит решить судьбу не только обвиняемого, но и всех, кто с ним связан.

Например, мою. Матери. Матери, которая любит своего сына. Женщины, лишившейся мужа.

Я не ожидала, что зал суда будет таким. Он слишком современный. Те, что я видела по телевизору, были старыми, обшитыми деревянными панелями, с суровым судьей и испуганным обвиняемым, съежившимся на открытой трибуне.

Но это больше похоже на «умный» конференц-зал. Судья – женщина средних лет. У нее розовая помада и фиолетовое платье с красным поясом, но это мало смягчает строгость ее серебристо-белого парика.

И все же единственный, кто меня интересует, – молодой человек с испуганными глазами, который сидит в застекленной клетке и смотрит по сторонам в полном оцепенении. Моя материнская часть рвется его утешить. Обнять этот слегка помятый пиджак. Сказать, что я ему, конечно, верю. Но другой части меня становится дурно от отвращения.

Когда барристер обвинения в своей вступительной речи принимается излагать суть дела, мои глаза начинают закрываться под тяжестью всего этого. Мысли уносятся в прошлое.

Не к той ночи, когда Фредди очень поздно вернулся домой. Мокрый до нитки. В чужой куртке. Гораздо раньше. К тому дню, когда я познакомилась с его отцом. Когда все началось.

По крайней мере, я так вижу. Том может смотреть на это иначе. И вы тоже.

Часть первая. Том и Сара

Глава 1. Том

Вегетарианское ризотто. Первое блюдо, которое приготовила для меня Сара. Я ненавижу рис со школы – там нас пичкали им практически насильно. Особенно в каникулы, когда я оставался в пансионе, поскольку мой отец был в разъездах. В то время я принимал это без вопросов. То, что он работал за границей, а не все остальное.

– А ты знаешь, что рис является основным продуктом питания более чем для половины населения земного шара? – спросил я у Сары в тот первый вечер. И осознал, что, пока говорил, снял очки, тщательно их протер и снова надел. Я делал так, когда нервничал.

Сара посмотрела на тарелку у себя на коленях, словно я только что раскритиковал ее стряпню. Затем она опять взглянула на меня с почти детским выражением лица, которое заставляло задуматься: сколько же ей лет? Прошлый опыт научил меня тому, что угадать возраст женщины довольно трудно, а неверная цифра может вызвать сильную обиду. Нужно проявлять крайнюю осторожность.

Две необычайно толстые розово-голубые косы и широкая синяя юбка в белый горох представляли любопытное сочетание с парой тяжелых шнурованных ботинок. «Доктор Мартинс», так их, кажется, называли. Хотя в девяностые подобное было в моде. Коричневые ботинки лежали рядом на полу, там, куда она их небрежно бросила.

Единственное, что я мог сделать, – не пытаться поставить их аккуратно.

И вместо этого заставлял себя глотать застывшие комки риса.

– Восхитительно, – ответил я, хотя ненавижу врать. Того, кого в нашей школе ловили на лжи, директор порол прямо на трибуне во время собрания. «Уилкинс! Поднимайся сюда. Немедля». В конце концов, школа была католическая – ложь означала, что ты попадешь в ад.

Или, возможно, мое отвращение к вранью родилось из неуклюжей полуправды отца о том, как долго он встречался с моей будущей мачехой после – или до – смерти моей матери. Мне тогда было восемь.

Мы сидели скрестив ноги друг напротив друга в креслах-мешках у электрического камина в спальне Сары. Я никогда раньше не сталкивался с креслами-мешками, и, честно говоря, мне было трудно сохранять равновесие.

Координация никогда не была моей сильной стороной. А еще спорт, как ясно дал понять вспыльчивый учитель физкультуры. Мой амблиопический левый глаз – большинство людей называют это «ленивым глазом» – мешал четко видеть мяч. Я ненавидел каждую секунду урока физкультуры. По сути, единственное приятное воспоминание о школе – это мой друг Хьюго. Только он меня понимал.

– Откуда ты родом? – спросил я, проглотив еще одну ложку ризотто.

Сара одарила меня еще одной сияющей улыбкой – такой очаровательной, что от нее невозможно было отвести взгляд. Подобные метафоры мне не свойственны, но как еще это назвать, я не знал. Я заметил, что брови у Сары были довольно густыми, на другом лице они могли бы показаться слишком приметными. Но с ее прекрасными карими глазами они составляли единое математическое уравнение.

– Честно говоря, я из довольно обычной семьи, – ответила она, склонив голову набок. Я обратил внимание, что шея у нее очень длинная и тонкая. – Нас было пятеро, – продолжала она. – У меня две сестры и два брата, хотя сейчас мы разбросаны по всему миру. Росли в муниципальном районе в Кенте и ходили в местную школу. Но зато тогда были счастливы и любимы. Это все, что нужно в жизни на самом деле.

Несмотря на муниципальный район и общеобразовательную школу, с которыми сам никогда не сталкивался, я не мог не позавидовать ей. Но все же заметил условное «тогда» рядом с «мы были счастливы и любимы».

Позже, когда я наконец рассказал о том, что происходило в школе, ее это шокировало. «Когда у меня будут дети, – произнесла она, сдвинув свои густые брови, – мне и в голову не придет отослать их прочь. И я убью любого, кто к ним прикоснется».

Глядя на ее стройную фигуру, подумаешь, что Сара и мухи не способна обидеть. Но к тому времени я уже начал подозревать, что внутри нее кроется определенная жесткость. Она отличалась от всех женщин, с которыми я пересекался.

Для начала у нее была маленькая серебряная сережка в правой ноздре. А еще Сара держала столовые приборы между большим и указательным пальцами, а не накрывала нож и вилку сверху, как меня учили. Но эта женщина меня завораживала. Она видела мир совершенно иначе, чем все, кого я знал. Замечала такие вещи, как пение черного дрозда или цвет неба, которое казалось мне серым, но, как она объяснила, было смесью зеленого, лилового и розового. А еще физическая сторона. (Мне почти неловко об этом говорить.) В моем представлении секс, как и деньги, не тема для обсуждений в приличном обществе. Но я не мог оторвать взгляд от этой гладкой, безупречной кожи и удивительных скул, которые так напоминали о моей матери.

До сих пор помню, как я сказал ей: «Твоя кожа похожа на бархат». Часть меня – та, о которой я даже не подозревал, – желала провести пальцем по лицу Сары, чтобы проверить, бархатистая ли она на ощупь.

Мой отец умер за месяц до нашего с Сарой знакомства. Но я знал, что бы он сказал, будь у них возможность встретиться: «Она не вполне одна из нас, да?»

В то время я влюбился в нее отчасти потому, что Сара была из другой среды. Что дало мне традиционное воспитание? Ничего, кроме боли.

Все, чего я хотел, – быть любимым и иметь настоящую семью. Жену и детей. Я пытался пойти традиционным путем с Арабеллой. Это не сработало. Так что, возможно, мне выпал шанс с кем-то, не похожим на тех, кого я встречал раньше. Мы с Сарой познакомились одним прохладным весенним вечером на уроке рисования «для начинающих и совершенствующихся». Я был из первой категории. Когда записывался на занятия, Хьюго решил, что это грандиозная шутка.

– Рисование? Ты? – захохотал он. – У тебя нет творческой жилки, Уилкинс.

Время от времени он называл меня по фамилии, как это водилось у нас в школе. Я решил не поступать с ним так же. Вспоминать те времена мне не хотелось.

– Как по мне, лучше бы ты держался цифр, – добавил он.

Хьюго был прав. Цифры были не просто безопасными, они еще и приносили доход в моей профессии. Но жену найти не помогли. Мне было тридцать пять. У банкира Хьюго с его женой Оливией подрастали двое детей, для которых я стал крестным отцом, хотя я не проявлял особенно отцовской заботы. И мне начинали надоедать комментарии вроде «Еще не остепенился?» или «Если ты не будешь осторожен, то превратишься в закоренелого холостяка, который проверяет сроки годности на упаковках». Будь я молодым сейчас, не стал бы беспокоиться из-за статуса холостяка. А тогда, в девяностые, было принято вступать в брак рано.

Как уже говорил, я думал, что Арабелла может оказаться той самой. Арабелла, которая работала личным помощником в солидном аукционном доме и повсюду следовала за мной в жемчугах и благоухании «Шанель», намекая, что скажет «да» по первому сигналу, о чем ее мать не раз давала понять.

Разумеется, я был польщен. Никто другой даже отдаленно не интересовался мной. Я по-прежнему слышал школьные насмешки: «Все еще глаза в кучу, Уилкинс?» В шестом классе на танцах мне отказали все девочки, к которым я набрался смелости подойти.

Поэтому, когда я познакомился с Арабеллой – через ее брата, учившегося со мной в университете, – и она согласилась сходить куда-нибудь, я не мог поверить своей удаче. Мы встречались почти четыре года. И все же у меня оставались сомнения. Как узнать, что кто-то подходит для семейной жизни, особенно если, как и я, не очень хорошо разбираешься в «слабом поле»? Но когда я решил, что вполне могу сделать предложение, она меня бросила.

Через автоответчик на моем телефоне.

«Мне очень жаль, Том. Я не думаю, что мы подходим друг другу».

Охваченный тем, что считал страстью, я в сильнейшем раздражении направился к ее квартире в Пимлико.

– Что значит «не подходим»?

У нее хватило порядочности выглядеть смущенной.

– Не пойми меня неправильно, Том, но ты слишком предсказуем. У тебя есть распорядок, который никому не позволено менять. Как будто ты все еще в школе. Ты слишком уравновешен, чтобы рисковать. А я хочу большего.

Оказалось, во время каникул в Корнуолле Арабелла познакомилась с серфером. Разумеется, богатым, который владел собственным пляжным отелем. И ушла. Несколько месяцев спустя в «Таймс» появилось объявление о свадьбе.

Внезапно Арабелла начала казаться мне идеальной женщиной, которой я по глупости позволил уйти. Мое прежнее отношение к браку «либо так, либо никак» теперь выглядело ошибочным. У меня никогда не было настоящей семьи, заслуживающей упоминания. Неужели я так и проживу всю жизнь? А что, если закончу ее в одиночестве – сварливой развалиной, которую интересуют только цифры и рутина? Одним из тех, чьи некрологи в «Дейли телеграф» заканчиваются словами «Умер неженатым», оставляя читателям возможность сделать собственные выводы.

Отказ Арабеллы все еще причинял боль, когда я, для разнообразия закончив работу пораньше, вышел пройтись и увидел объявление о занятиях рисованием в местном центре искусств в Хакни, где предусмотрительно, пока район не успели реконструировать, купил дом с террасой и тремя спальнями. Занятия шли тем же вечером. Должны были вот-вот начаться. Это совершенно не походило на то, что я когда-либо делал. «Слишком уравновешенный, чтобы рискнуть».

Я бы доказал, что Арабелла неправа. И что Хьюго тоже ошибается.

– Третья комната слева, – сказала девушка за стойкой. – У вас не так много времени, так что заплатите, когда будете уходить.

Я занял место за заваленным газетами столом. И сразу заметил Сару. Трудно было не заметить. Не только потому, что она была преподавателем, но и потому, что из-за ярко-красной помады, юбки в горошек и этих розово-голубых прядок в заплетенных темных волосах Сара выглядела так, будто направлялась на костюмированную вечеринку. Но чем она действительно выделялась, так это улыбкой. Широкой и лучезарной, которая могла сделать любого другого человека похожим на клоуна. Но у нее выглядела потрясающе.

Возможно, я просто знаю не так уж много улыбчивых людей. Самое близкое к улыбке, что я видел, – ухмылки моих коллег по работе при виде хорошего отчета. Наверное, я такой же. Но улыбка Сары осветила меня изнутри. Заставила почувствовать себя тепло, уютно, счастливо и наполнила надеждой. Я не мог припомнить похожих ощущений с тех пор, как была жива моя мать. У нее была точно такая же улыбка.

Затем мое внимание привлекла пожилая женщина, которая вышла из-за ширмы, завернувшись в простыню. Это какая-то римская тема? К моему удивлению и ужасу, женщина позволила простыне упасть на пол, обнажив дряблые, обвисшие груди с ужасными морщинами. Мне пришлось отвести взгляд.

Остальные сразу же вооружились углем и принялись за дело, а я не знал, с чего начать. С левого соска? С ноги? Я был совершенно не в своей тарелке. Поэтому взял линейку из «художественной коробки», которую передавали по кругу, и начал измерять.

Неужели бедной женщине не холодно? А что, если она проголодается или захочет в туалет? О чем, черт возьми, она думает, сидя на стуле в одной позе и уставившись в пространство?

– Не могла не заметить, что вас, кажется, слегка удивила наша тема, – примерно через двадцать минут сказала мне через плечо Сара, когда наконец добралась до меня.

Я постарался ответить небрежно:

– Вообще-то думал, что это занятие по натюрморту. Ну, понимаете, цветы и фрукты. Что-то в таком духе.

Она рассмеялась, но это не был недобрый, презрительный смех. Он больше напоминал веселый перезвон колокольчика.

– Вы бы удивились, узнав, сколькие совершают ту же ошибку. – Ее слова заставили меня почувствовать себя немного лучше. Затем голос Сары стал серьезнее. – Однако человеческое тело – это произведение искусства, не так ли?

– Или математическая головоломка, – возразил я. Мы оба посмотрели на угловатые очертания на листе, которые я тщательно зарисовал, изображая различные части тела пожилой женщины.

– То же думали Леонардо да Винчи и Пикассо, – произнесла она так, будто я был стажером, который допустил небольшую ошибку и нуждался в ободрении. – Но, на мой взгляд, красота обнаженной натуры заключается в том, что модели нечего скрывать. Он или она полностью открыты. По крайней мере снаружи. Это вынуждает художника заглянуть под кожу, постараться отыскать душу. Вот что на самом деле заставляет портрет работать.

Я никогда не смотрел с такой точки зрения и спросил:

– Но как мне этого добиться?

– Позвольте инстинкту взять верх.

Инстинкту?

– Я не знаю как, – пробормотал я. Приходить сюда было ошибкой. Теперь я это понимал.