Дэн Симмонс
Олимп
– Это все? – произнес Гектор.
– Почти. – Дионис обратился лицом к царю Приаму и прочим важным персонам, собравшимся на балконе святилища Зевса. Теперь уже маленький божок ревел как бык. – Впрочем, кое-кто утверждает, будто бы мои вареные останки были брошены на землю, где их собрала Деметра, и так появились первые виноградные лозы, дающие вам вино. Уцелел лишь один кусочек моего тела. Его-то Паллада Афина и отнесла Зевсу, который доверил крадиайос Дионисос Гипте – это малоазиатское имя Великой Матери Реи, – чтобы та выносила меня в своей голове. Отец употребил эти слова – крадиайос Дионисос – как своего рода каламбур, ибо крадиа на древнем языке означает «сердце», а крада – «фиговое дерево», то есть…
– Хватит! – воскликнул Гектор. – Бесконечная болтовня не продлит твою песью жизнь. Договаривай в десяти словах, или я сам тебя оборву.
– Съешь меня, – сказал Дионис.
Гектор обеими руками поднял тяжелый меч и обезглавил бога.
Толпа троянцев и греков ахнула. Воины попятились, как один человек. Несколько мгновений обезглавленное тело стояло, пошатываясь, на нижней платформе, затем рухнуло, точно марионетка, у которой разом обрезали нити. Гектор ухватил упавшую голову с широко разинутым ртом, поднял за жидкую бороденку и закинул высоко на сруб, между конскими и собачьими трупами.
Работая мечом как топором, он ловко отсек Дионису сначала руки, потом ноги, потом гениталии, разбрасывая отрезанные части по всему срубу – впрочем, не слишком близко к смертному ложу Париса, чьи благородные кости воинам нужно будет собрать среди золы, отделив от недостойных останков собак, жеребцов и бога. Наконец Гектор разрубил торс на множество мясных кусков; бо́льшая часть пошла на костер, остальное полетело на корм уцелевшим собакам Париса, которых до сей минуты держали на привязи, а теперь спустили.
Как только хрящи и кости были окончательно разрублены, над жалкими останками Диониса поднялось черное облако, будто стая невидимого гнуса или маленькая дымовая воронка завертелась в воздухе, да так яростно, что Гектору пришлось прервать свою мрачную работу и отступить назад. Шеренги троянских и ахейских героев отпрянули еще на шаг, а женщины на стене завопили, прикрывая лица руками и покрывалами.
Но вот облако рассеялось; Гектор швырнул на вершину дровяной кучи оставшиеся розовато-белые, словно тесто, куски мяса, поддел ногой позвоночник и ребра жертвы, пинком отправил их на толстую охапку хвороста и принялся снимать обагренные доспехи. Прислужники торопливо унесли прочь забрызганную бронзу. Один из рабов поставил таз с водой. Высокий, статный герой дочиста омыл от крови руки и лоб и принял предложенное полотенце.
Оставшись в одной тунике и сандалиях, Гектор поднял над головой золотую чашу с только что срезанными прядями, взошел по широкой лестнице на вершину, где покоилось просмоленное ложе, и высыпал волосы дорогих Парису людей на голубой покров. Тут у Скейских ворот показался бегун – самый стремительный из всех, кто принимал участие в Троянских играх. С длинным факелом в руках он устремился сквозь толпу воинов и простых зрителей – те едва успевали почтительно расступаться – и взлетел по широким ступеням на вершину сруба.
Бегун передал факел Гектору, склонился в поклоне и, не поднимая головы, пятясь спустился по лестнице.
Менелай возводит глаза и видит, как на город наползает черная туча.
– Феб-Аполлон омрачает день, – шепчет Одиссей.
Стоит Гектору опустить конец факела к просмоленным дровам, обильно политым туком жертв, как налетает холодный западный ветер. Дерево чадит, но не загорается.
У Менелая, всегда более пылкого в битвах, чем расчетливый Агамемнон и прочие хладнокровные греки-убийцы, начинает гулко стучать сердце: близок час расплаты. Он не боится смерти, лишь бы эта гадина Елена, визжа, низверглась в Аид первой. Будь его воля, изменницу поглотили бы глубокие бездны Тартара, где по сей день вопят и корчатся средь мрака, боли и рева титаны, о которых разглагольствовал покойный Дионис.
По знаку Гектора быстроногий Ахиллес подает бывшему врагу два полных доверху кубка и сходит вниз по широкой лестнице.
– О ветры запада и севера! – кричит Гектор, поднимая кубки. – О шумный Зефир и Борей с холодными перстами! Прилетите и разожгите своим дыханием костер, где возложен Парис, о котором скорбят все троянцы и даже достойные аргивяне! Явись, Борей, явись, Зефир, раздуйте палящее пламя! Обещаю вам щедрые жертвы и возлияния из пенистых кубков!
Высоко на храмовом балконе Елена склоняется к Андромахе и шепчет:
– Безумие. Он потерял рассудок. Наш возлюбленный Гектор молит богов, с которыми мы воюем, чтобы они помогли сжечь тело обезглавленного им бога!
Андромаха не успевает ответить. Укрывшаяся в тени Кассандра разражается хохотом, так что Приам и стоящие рядом старейшины сердито на нее косятся.
Кассандра не обращает внимания на укоризненные взгляды и на шиканье Елены и Андромахи.
– Безззумие, да. Я и говорила, что это безумие. Безумие, что Менелай зззамышляет через несколько мгновений убить тебя, Елена, так же кроваво, как Гектор убил Диониса.
– О чем ты, Кассандра? – шепчет Елена, однако лицо ее бледнеет.
Кассандра улыбается:
– Я говорю о твоей смерти, женщина. И она уже близка. Задержка лишь за костром, который не желает гореть.
– Менелай?
– Твой благородный супруг, – смеется Кассандра. – Твой бывший благородный супруг. Не тот, что гниет на куче дров, словно обугленная сорная трава. Разве не слышишь, как тяжело дышит Менелай, готовясь тебя зарезать? Не чуешь запах липкого пота? Не слышишь, как бьется злодейское сердце? Я слышу и чую.
Отвернувшись от погребальной сцены, Андромаха делает шаг в сторону Кассандры, чтобы увести ее с балкона в храм, подальше от лишних глаз и ушей.
Кассандра снова хохочет; в ее руке сверкает короткий, но отточенный кинжал.
– Попробуй тронь меня, стерва. Разделаю, как ты разделала сына рабыни, которого выдала за своего сына.
– Молчи! – шипит Андромаха. Ее глаза внезапно загораются гневом.
Приам и другие опять недовольно смотрят на женщин; слов этих туговатые на ухо старики явно не разобрали, зато безошибочно распознали свирепый тон шиканья и шепота.
У Елены трясутся руки.
– Кассандра, ты же сама говорила, что все твои мрачные предсказания оказались лживыми. Троя стоит, хотя ты сулила ей гибель месяцы назад. Приам жив, а не заколот в этом самом храме, как ты предрекала. Ахиллес и Гектор по-прежнему с нами, хотя ты годами утверждала, что оба погибнут еще до падения Илиона. Никого из нас, женщин, не увели в рабство, как ты предсказывала, да и ты не во дворце Агамемнона, где, как ты нам говорила, Клитемнестра заколет и царя, и тебя, и твоих младенцев. И Андромаха…
Кассандра запрокидывает голову и беззвучно воет. Внизу, под балконом, Гектор без устали сулит богам ветров прекрасные жертвы и возлияния сладкого вина, пусть только заполыхает огонь под телом его дорогого брата. Если бы человечество уже придумало театр, зрители наверняка бы сочли, что драма начинает граничить с фарсом.
– Это все ушло. – Кассандра водит острым лезвием по собственной белой руке. Кровь капает на мрамор, но Кассандра смотрит только на Елену и Андромаху. – Прежнего будущего больше нет, сестры. Мойры ушли навсегда. Наш мир и его судьба канули в небытие, на смену им явилось нечто новое – какой-то чуждый, неведомый космос. Однако ясновидение, этот проклятый дар Аполлона, не оставляет меня, сестры. Мгновение-другое – и Менелай устремится сюда, дабы вонзить клинок в твою прелестную грудь, о Елена Троянская. – Последние, полные издевки слова похожи на ядовитый плевок.
Елена хватает Кассандру за плечи. Андромаха вырывает у пророчицы кинжал, и женщины вдвоем заталкивают девушку за мраморные колонны, в холодный сумрак Зевсова храма. Там они прижимают ее к мраморным перилам и нависают над ней, словно фурии.
Андромаха подносит лезвие к бледной шее Кассандры.
– Мы долгие годы были подругами, – шипит жена Гектора, – но произнеси еще хоть слово, полоумная тварь, и я прирежу тебя, как свинью.
Кассандра улыбается.
Елена хватает запястье Андромахи – трудно сказать зачем; то ли чтобы остановить ее, то ли чтобы самой поучаствовать в убийстве. Другая ее рука по-прежнему лежит у Кассандры на плече.
– Менелай придет убить меня? – шепчет она злосчастной пророчице.
– Нынче он дважды придет за тобой и дважды ему помешают, – отвечает Кассандра без всякого выражения.
Ее затуманенные глаза уже ни на кого не смотрят. Ее улыбка превратилась в оскал.
– Когда это будет? – допытывается Елена. – И кто его остановит?
– Первый раз – когда запылает погребальный костер Париса, – бормочет Кассандра равнодушно, будто вспоминает детскую сказку. – Второй раз – когда костер догорит.
– Кто его остановит? – повторяет Елена.
– В первый раз на пути Менелая встанет жена Париса, – говорит Кассандра. Глаза у нее закатились, видны только белки. – Потом – Агамемнон и та, что жаждет убить Ахиллеса, Пентесилея[3].
– Амазонка Пентесилея? – От изумления Андромаха повысила голос, так что ее слова прокатываются эхом под сводами храма. – Она за тысячи лиг отсюда, да и Агамемнон тоже. Как они могут оказаться здесь к тому времени, когда угаснет погребальный костер Париса?
– Тихо! – шипит Елена и вновь обращается к пророчице, чьи веки странно подрагивают: – Ты сказала, жена Париса не даст Менелаю меня убить, когда зажгут костер. И как же? Как я это сделаю?
Кассандра без чувств валится на пол. Андромаха прячет кинжал в складки одеяния и несколько раз с силой бьет упавшую по лицу. Кассандра не приходит в себя.
Елена пинает обмякшее тело.
– Провалиться бы ей в преисподнюю. Как я помешаю Менелаю меня убить? Остались, наверное, считаные…
С площади доносится дружный рев аргивян и троянцев, затем вой и свист.
Это Борей и Зефир послушно ворвались в город через Скейские ворота. Сухой трут поймал искру, дерево занялось. Костер запылал.
4
На глазах у Менелая налетевшие вихри раздули уголья сперва до тонких дрожащих язычков, затем до бушующего пламени. Гектор едва успел сбежать по ступеням, прежде чем весь сруб занялся огнем.
«Пора», – решил Менелай.
Шеренги ахейцев, нарушая порядок, подались назад от внезапного жара. В суматохе Менелай незаметно проскочил мимо своих товарищей и начал пробираться через толпу троянцев. Он протискивался влево, к храму Зевса и заветной лестнице. Искры и жар от огня – ветер дул в ту же сторону – вынудили Приама, Елену и прочих отступить с балкона вглубь, а главное – разогнали воинов, стоявших на лестнице. Путь был свободен.
«Как будто боги мне помогают».
Возможно, так оно и есть, подумал Менелай. О том, что старые боги являются кому-нибудь из троянцев и аргивян, говорили постоянно. То, что боги и смертные теперь воюют, не значило, что все узы родства и привычки разорваны полностью. Многие соратники Менелая тайно, под покровом ночи, приносили жертвы тем же богам, с которыми сражались при свете дня. Разве сам Гектор не взывал только что к Зефиру и Борею, умоляя разжечь погребальный костер под телом брата? И разве боги не подчинились, даже зная, что кости и кишки Диониса, Зевсова сына, разбросаны по этому самому костру, словно жалкие начатки, которые отдают псам?
«Смутное времечко. Не разберешь, как теперь и жить».
«Что ж, – ответил голос у Менелая в голове, циничный, не хотевший убивать Елену сегодня, – тебе-то жить осталось недолго, приятель».
У подножия лестницы Менелай остановился и обнажил меч. Никто не заметил: все смотрели на костер, который выл и бушевал в тридцати футах от них. Воины правой рукой закрывали лицо и глаза.
Менелай поставил ногу на первую ступеньку.
Женщина, одна из тех, что раньше несли мед и масло, вышла из храмового портика в десяти шагах от Менелая и двинулась прямо на костер. Все взгляды обратились к ней; Менелаю пришлось замереть на нижней ступени и опустить меч, поскольку он стоял прямо за ее спиной и не хотел привлекать внимание.
Женщина откинула покрывало. Толпа троянцев напротив погребального костра изумленно ахнула.
– Энона! – воскликнул наверху женский голос.
Менелай вытянул шею. Приам, Елена, Андромаха и прочие, привлеченные шумом, вернулись на балкон. Кричала не Елена, а кто-то из рабынь.
Энона? Где-то Менелай уже слышал это имя, еще до начала Троянской войны, однако не мог вспомнить, кто она. Мысли его были заняты другим. Елена там, наверху, до нее лишь пятнадцать ступеней, и на пути никого нет.
– Я Энона, настоящая жена Париса! – кричала женщина, которую назвали Эноной; даже на таком близком расстоянии ее было почти не слышно за воем ветра и треском огня, пожирающего мертвое тело.
Настоящая жена Париса? Ошеломленный Менелай замешкался. Из храма и с прилегающих улиц нахлынули новые любопытные зрители. Лестница стала заполняться людьми. Рыжеволосый аргивянин припомнил, что после похищения Елены в Спарте говорили, будто прежде Парис был женат на дурнушке на десять лет себя старше, но оставил ее, когда боги помогли ему выкрасть Елену.
– Феб-Аполлон не убивал Париса, Приамова сына! – кричала Энона. – Его убила я!
Послышались возгласы, даже непристойные выкрики, несколько троянских воинов с ближней стороны огня шагнули вперед с намерением схватить сумасшедшую, однако их удержали товарищи. Большинство хотело услышать, что она скажет.
Сквозь пламя Менелай видел Гектора: даже величайший герой Илиона был не в силах вмешаться, поскольку между ним и немолодой женщиной полыхало алчное пламя.
Энона была так близко к огню, что от ее одежды шел пар. По-видимому, она заранее окатила себя водой. Под вымокшим платьем явственно проступали тяжелые, полные груди.
– Париса убила не молния Аполлона! – визжала гарпия. – Когда десять дней назад мой муж и бог ушли в Медленное Время, они обменялись выстрелами – то был поединок лучников, как и задумывал Парис. И бог, и человек промахнулись. Моего мужа сгубила стрела, выпущенная смертным – трусливым Филоктетом! – И Энона указала на группу ахейцев, где старый Филоктет стоял рядом с Большим Аяксом.
– Лжешь! – завопил седовласый лучник, которого Одиссей лишь недавно привез с острова, где тот жил, терзаемый ужасными страданиями.
Пропустив его выкрик мимо ушей, Энона подступила еще ближе к костру. Ее лицо и голые руки покраснели от жара. Пар от мокрых одежд окутывал ее туманом.
– Когда раздосадованный Аполлон квитировался на Олимп, аргивский трус Филоктет, не забывший прежних обид, пустил отравленную стрелу в пах моему супругу!
– Откуда тебе это знать, женщина? Никто из нас не последовал за Приамидом и Аполлоном в Медленное Время. Никто не видел сражения! – вскричал Ахиллес. Его голос был стократ громче вдовьего.
– Узнав о предательстве, Аполлон квитировал моего мужа на склоны Иды, где я жила изгнанницей более десяти лет… – продолжала Энона.
Раздалось несколько выкриков, но почти вся огромная городская площадь, запруженная тысячами троянцев, а также заполненные людьми крыши домов и стены были тихи. Все ждали.
– Парис молил меня принять его обратно, – рыдала женщина; от мокрых волос теперь тоже валил пар. Даже слезы ее мгновенно улетучивались. – Он умирал от греческого яда. Яички и столь любимый некогда уд уже почернели, но муж все равно умолял его исцелить.
– Как могла обычная старая карга излечить от смертельного яда? – проревел Гектор, перекрывая богоподобным голосом шум пламени.
– Оракул предсказал супругу, что лишь я сумею исцелить его смертельную рану! – хрипло прокричала Энона.
Либо у нее иссякали силы, либо жар и вой огня возросли. Менелай мог разобрать отдельные слова, но сомневался, что остальные на площади ее слышат.
– Корчась от боли, он умолял приложить к отравленной ране бальзам! – кричала женщина. – «Забудь свою ненависть, – плакал он. – Я покинул тебя лишь по велению Судеб. Лучше бы я умер, не успев привезти эту гадину в отцовский дворец. Заклинаю, Энона, во имя нашей прежней любви, во имя наших обетов, прости меня и спаси мою жизнь».
Она шагнула еще ближе к огню. Багрово-золотые языки лизали ей ноги, лодыжки почернели, сандалии начали заворачиваться.
– Я отказалась! – возвысила охрипший голос Энона. – И он умер. Мой единственный возлюбленный и единственный муж умер. Он умер в ужасных мучениях, осыпая весь мир проклятиями. Мы со служанками пытались сами сжечь труп – дать моему бедному, обреченному Судьбами мужу достойное погребение. Но деревья рубить тяжело, а мы всего лишь слабые женщины… Простое дело, но я не справилась даже с ним. Увидев, как жалко мы почтили останки благородного Париса, Феб-Аполлон вторично смилостивился над павшим врагом, квитировал поруганное тело обратно на поле боя и выбросил обугленные останки из Медленного Времени, как если бы сын Приама сгорел в сражении. Я так жалею, что не исцелила его! Обо всем жалею…
Она развернулась в сторону балкона, хотя вряд ли могла кого-нибудь увидеть из-за пламени, дымной пелены и рези в глазах.
– Но по крайней мере, бесстыжей Елене уже не увидеть его живым!
Глухой ропот троянских воинов перерос в оглушительный рев.
Дюжина городских стражников запоздало кинулась к Эноне, чтобы увести ее для дальнейшего допроса.
Она шагнула в пылающий костер.
Сначала вспыхнули волосы, потом платье. Невероятно, немыслимо, однако вдова продолжала взбираться по бревнам, даже когда ее кожа занялась, почернела и сморщилась, как обуглившийся пергамент. Лишь в последний миг до того, как упасть, Энона содрогнулась в агонии. Однако ее вопли разносились над притихшей площадью, казалось, несколько минут.
Обретя наконец дар речи, троянцы потребовали от аргивян выдать им Филоктета.
Смятенный, раздосадованный, Менелай бросил взгляд наверх. Царская охрана окружила на балконе всех и каждого. Дорогу к Елене преграждала стена круглых троянских щитов и частокол копий.
Менелай спрыгнул с нижней ступени и побежал через опустевшее пространство у самого костра. Жар ударил в лицо, словно могучий кулак, и Менелай почувствовал, как обгорают брови. Спустя минуту он с обнаженным мечом примкнул к товарищам. Аякс, Диомед, Одиссей, Тевкр и другие окружили старого лучника плотным кольцом, держа наготове оружие.
Троянцы подняли щиты, выставили пики и стали напирать на три десятка обреченных греков.
Внезапно голос Гектора загрохотал так, что все замерли:
– Стойте! Я запрещаю! Бредни Эноны – если это Энона убила себя сегодня, ибо я каргу не узнал, – ничего не значат. Она была безумна! Мой брат погиб в смертной схватке с Аполлоном!
Судя по виду разгневанных троянцев, речь их не убедила. Вокруг по-прежнему щетинились мечи и копья. Менелай огляделся. Одиссей хмурился, Филоктет прятался за спины товарищей, Большой Аякс широко ухмылялся, словно предвкушая близкую сечу, которая оборвет его жизнь.
Гектор обошел костер и встал между греками и троянскими копьями. Он был без оружия и даже без доспехов, но казался самым грозным противником из всех.
– Эти люди – наши союзники, гости, приглашенные мной на погребение моего брата! – воскликнул Гектор. – Вы не причините им вреда. Любой, кто ослушается приказа, падет от моей руки. Клянусь костями моего брата!
Из-за платформы, поднимая щит, выступил Ахиллес. Вот он-то был и в лучших доспехах, и при оружии. Сын Пелея более не шелохнулся, даже не произнес ни слова, но каждый на площади ощутил его присутствие.
Троянцы посмотрели на своего вождя, перевели взгляды на быстроногого мужеубийцу Ахиллеса, в последний раз обернулись на жаркий костер, где догорало тело женщины, – и отступили. Менелай видел растерянность на смуглых лицах троянцев, видел, что толпа теряет воинственный дух.
Одиссей повел ахейцев к Скейским воротам. Менелай и прочие опустили мечи, однако не спешили прятать их в ножны. Троянцы нехотя расступались, будто море, все еще жаждущее крови. За городской стеной стояли новые и новые шеренги недавних врагов. Филоктет шагал в середине тесного круга.
– Клянусь богами… – зашептал он. – Клянусь…
– Заткни свою поганую пасть, старик! – прорычал могучий Диомед. – Скажешь еще слово до того, как мы вернемся к черным кораблям, и я тебя сам прикончу.
Но вот позади остались ахейские караулы, защитные рвы и силовые поля моравеков. Как ни странно, на берегу царило волнение, хотя сюда еще не могли докатиться слухи о беде, чуть было не разразившейся в Илионе. Менелай оторвался от остальных и побежал вдоль берега.
Мимо промчался воин, громко дуя в раковину моллюска.
– Царь вернулся! – кричал он на бегу. – Предводитель вернулся!
«Это не Агамемнон, – подумал Менелай. – Его еще месяц ждать, а то и два».
И тут же увидел брата, застывшего на носу самого большого из тридцати черных кораблей, составлявших его маленький флот. Золотые доспехи сверкали на солнце. Гребцы проворно вели длинное, тонкое судно через прибой к берегу.
Менелай вошел прямо в волны, пока вода не покрыла бронзовые поножи.
– Брат! – воскликнул он, размахивая руками, как мальчишка. – Какие вести из дому? Где новые воины, которых ты обещал привезти?
До берега оставалось шесть или семь десятков футов. Черный нос корабля рассекал пенистые буруны. Агамемнон прикрыл глаза рукой, как будто ему было больно смотреть на послеполуденное солнце, и прокричал в ответ:
– Пропали, брат Атрид! Все до единого!
5
Погребальный костер будет гореть всю ночь.
Томас Хокенберри, получивший степень бакалавра в колледже Уобаш, магистра гуманитарных наук и доктора филологии в Йеле, в прошлом преподаватель Индианского университета – вернее, глава отделения классической литературы до своей смерти от рака в две тысячи шестом году нашей эры, – а в течение последних десяти лет из десяти лет и восьми месяцев после своего воскрешения – гомеровский схолиаст олимпийских богов, обязанный ежедневно в устной форме отчитываться перед Музой по имени Мелета о ходе Троянской войны, а точнее, о сходстве и расхождениях событий с теми, что описаны в гомеровской «Илиаде» (боги оказались неграмотными, словно трехлетние дети), перед наступлением сумерек покидает площадь с погребальным костром и поднимается на вторую по высоте башню Илиона, ветхую и опасную, чтобы спокойно поужинать хлебом с сыром и выпить вина. На взгляд Хокенберри, день выдался долгий и жутковатый.
Башня, где он часто уединяется, стоит ближе к Скейским воротам, чем к центру города возле Приамова дворца, однако не на главной проезжей дороге, и бо́льшая часть складов у ее подножия сейчас пустует. Официально башня – одна из самых внушительных в довоенной Трое, почти четырнадцать этажей по меркам двадцатого века, – закрыта для посещения. Когда-то она венчалась шарообразным утолщением, похожим на маковую коробочку, что придавало ей сходство с минаретом. В первую неделю нынешней войны сброшенная богами бомба уничтожила верхние три этажа и разбила наискосок маковую головку, оставив несколько верхних комнат без крыши. Башню изрезали пугающие трещины, а узкую винтовую лестницу усеяли вылетевшие из стен камни и штукатурка. Два месяца назад Хокенберри с немалым трудом расчистил себе дорогу наверх, к маковке на одиннадцатом этаже. По указанию Гектора моравеки оклеили входы оранжевой лентой с графическими пиктограммами, предупреждающими, как опасно туда лезть (согласно самым жутким из картинок, башня могла рухнуть в любую минуту), и прочими символами, предписывающими держаться подальше под угрозой царского гнева.
Охотники за наживой обчистили строение за трое суток, после чего местные жители и в самом деле стали обходить пустое, никчемное здание стороной. Хокенберри пролезает между оранжевыми лентами, включает фонарик и начинает долгое восхождение, нимало не боясь, что его арестуют, ограбят или просто остановят. Он вооружен ножом и коротким мечом. К тому же он хорошо известен: Томас Хокенберри, сын Дуэйна, товарищ… ну ладно, не товарищ, но по крайней мере собеседник… Ахиллеса и Гектора, не говоря уже о более коротком знакомстве с моравеками и роквеками. В общем, любой троянец или грек хорошенько подумает, прежде чем на него напасть.
Хотя, конечно, боги… Но это уже другое дело.
На третьем этаже у Хокенберри начинается одышка. К десятому он с присвистом хватает ртом воздух. Добравшись до полуразрушенного одиннадцатого – пыхтит, будто «паккард» сорок седьмого года выпуска, некогда принадлежавший его отцу. Больше десяти лет он наблюдал, как эти смертные полубоги – равно троянцы и греки – сражались, пировали, любились и буянили, словно ходячая реклама самого успешного в мире клуба здоровья, не говоря уже о богах и богинях, которые, пожалуй, послужили бы ходячей рекламой лучшего клуба здоровья во Вселенной. Однако Томас Хокенберри, д. ф. н., так и не нашел времени заняться собственной формой. «Вот так всегда», – думает он.
Узкие ступени круто вьются по сердцевине круглого здания. Дверных проемов здесь нет; предзакатный свет проникает с двух сторон через окна тесных комнатушек, однако сама лестница утопает во мраке. Хокенберри светит себе под ноги, убеждаясь, что ступени еще на месте и не засыпаны новыми обломками. Хорошо хоть стены не исписаны. «Одно из многих благословений поголовной неграмотности», – думает профессор Томас Хокенберри.
В который раз, достигнув маленькой ниши на верхнем – теперь уже – этаже, расчищенной его руками от пыли и штукатурки, хотя и открытой ветрам и дождю, он решает, что восхождение стоило затраченных усилий.
Усевшись на свой любимый камень, Хокенберри откладывает фонарик, одолженный ему месяцы назад одним моравеком, кладет на пол мешок, достает свежий хлеб и заветренный сыр, а потом выуживает бурдюк с вином. Вечерний ветер с моря колышет его отросшую бороду и длинные волосы. Хокенберри не спеша нарезает боевым ножом куски сыра, отхватывает ломти хлеба, любуется видом и чувствует, как исподволь, капля по капле, рассеивается напряжение трудного дня.
Вид отсюда и впрямь хороший. Обзор почти в триста градусов, ограниченный лишь уцелевшим обломком стены за спиной, позволяет рассмотреть не только бо́льшую часть города – погребальный костер Париса в нескольких кварталах к востоку с такой высоты кажется расположенным почти под ногами, – но и стены Трои, на которых в этот час начинают зажигать факелы, а также лагерь ахейцев, растянувшийся к северу и к югу вдоль побережья. Сотни далеких огней напоминают Хокенберри картину, однажды увиденную мельком в иллюминатор самолета, снижающегося в сумерках над Лейк-Шор-драйв в Чикаго, – ожерелье движущихся фар и окон жилых домов. Вдали, едва различимые на волнах винноцветного моря, темнеют три десятка кораблей, только что вернувшихся с Агамемноном. Длинные суда покачиваются на якорях: лишь незначительную их часть вытащили на берег. Лагерь Агамемнона, в последние полтора месяца почти пустовавший, теперь пылает заревом костров.
Да и небеса здесь не пусты. На северо-востоке последняя из дыр – проколов пространства, или бран-дыр, или что там это такое (ее называют просто Дырой) – вырезает из троянского неба диск, соединяя Илионскую долину с океаном на Марсе. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода, без единой трещинки. На Марсе сейчас чуть более ранний вечер, и багровые сумерки выделяют Дыру на фоне более темного неба старой Земли.
Дозорные моравекские шершни, мигая алыми и зелеными навигационными огнями, патрулируют пространство над Дырой, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымается поросшая лесами Ида.
Хотя сейчас зима и солнце село рано, на улицах Трои кипит жизнь. На рыночной площади у Приамова дворца торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колес. Зато соседние проулки, где теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь отблесками факелов и толчеей. По троянскому обычаю на всех больших перекрестках, а также углах и поворотах городской стены дозорные каждый вечер зажигают огромные жаровни, где всю ночь горят дрова или масло. Темные тени жмутся к этим огням для тепла.
Ко всем, кроме одного. На главной площади все еще горит погребальный костер Париса, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор громко стенает и плачет, призывая своих воинов, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам большим двуручным кубком черпает из золотого сосуда вино и возливает вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.
Хокенберри уже заканчивает ужин, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.
Сердце бешено стучит, во рту привкус страха. Кто-то его здесь выследил. Шаги на ступенях чересчур тихие, как будто кто-то крадется тайком.
«Может, просто какая-нибудь бедная женщина ищет, чем поживиться», – думает Хокенберри, однако луч надежды гаснет, едва загоревшись. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов. А во-вторых, троянские женщины куда опаснее большинства знакомых ему мужчин двадцатого и двадцать первого столетий.
Хокенберри как можно тише встает, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, прячет кинжал в ножны, беззвучно вытаскивает меч и, укрыв его под алым плащом, пятится к единственной уцелевшей стене. Налетевший ветер колышет складки плаща.
«Мой квит-медальон. – Он левой рукой трогает маленькое устройство для квантовой телепортации, висящее на груди под одеждой. – С чего я решил, будто у меня нет ничего ценного? Даже если я не могу воспользоваться им без того, чтобы олимпийцы меня засекли, вещь все равно уникальная. Бесценная». Он достает фонарик и направляет вперед, как прежде направил бы тазерный жезл. Кстати, вот что сейчас действительно не помешало бы…
Шаги уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И у них достаточно причин, чтобы убить его и забрать квит-медальон.
Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Хокенберри включает фонарик, и луч выхватывает из темноты фигуру…
Она маленькая – от силы метр – и лишь смутно гуманоидная. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь не отличается от левой, лица как такового вообще нет, и все заковано в темный пластик и серо-красно-черный металл.
– Манмут, – с облегчением говорит Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европеанского моравека.
– У тебя под плащом меч, – произносит Манмут по-английски, – или ты просто рад меня видеть?
Поднимаясь на башню, Хокенберри обычно брал с собой немного топлива для костерка. В последние месяцы это чаще всего были сухие коровьи лепешки, но сегодня ему удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым торговали на черном рынке лесорубы, привезшие дрова для погребального сруба. И вот сейчас Хокенберри с Манмутом сидят друг напротив друга на камнях у весело трещащего огня. Дует пронизывающий ветер, и по крайней мере Хокенберри рад возможности согреться.
