Дэн Симмонс
Олимп
Афина пожала плечами:
– Это было на поле битвы. Кровь ударила мне в голову.
– Кровь ударила в голову?! – взревел Арес. – Так ты оправдываешь свою попытку меня убить, бессмертная гадина?
– Скажи, где Зевс? – потребовал у Геры Аполлон.
– Разве я сторож мужу своему? – ответила белорукая Гера. – Хотя временами сторож бы ему не помешал.
– Где Зевс? – повторил сребролукий Аполлон.
– Зевсу не будет дела до людей и богов еще много дней, – ответила Гера. – А может, он и вовсе не вернется. Что случится дальше внизу, решим мы на Олимпе.
Аполлон вновь приладил на тетиву тяжелую, наводящуюся на тепло стрелу, но лука пока не поднял.
Фетида, морская богиня, нереида, дочь Нерея, Морского старца, бессмертная мать Ахиллеса от смертного Пелея, шагнула между двумя группами разгневанных богов. Она была без доспехов, в платье, расшитом узорами в виде ракушек и водорослей.
– Сестры, братья, кузены! – начала она. – Прекратим выказывать друг перед другом гордыню и вздорный нрав, пока не навредили сами себе, своим смертным детям и окончательно не рассердили всемогущего отца, который непременно вернется, где бы сейчас ни был, вернется с гневом на благородном челе и гибельными молниями в руках!
– Лучше заткнись! – заорал бог войны, беря копье наперевес. – Если бы ты не окунула свое плаксивое человеческое отродье в священную реку, чтобы сделать почти бессмертным, Илион одержал бы победу десять лет назад.
– Я никого не купала в реке. – Фетида выпрямилась в полный рост и скрестила на груди покрытые редкими чешуйками руки. – Не я, а Судьбы избрали моего милого Ахиллеса для великой участи. Когда он был младенцем, я, повинуясь их настоятельному совету, вложенному в мои мысли, еженощно погружала его в Небесное пламя, дабы через боль и страдание – но даже тогда мой Ахиллес ни разу не закричал! – очистить ребенка от бренных частей отца. Ночами я жгла и обугливала его, днем смазывала почерневшее тельце амброзией, которой мы освежаем наши бессмертные тела, только благодаря тайной алхимии Судеб эта амброзия была еще действенней. И я сделала бы моего ребенка бессмертным, обеспечила бы ему беспримесную божественность, если бы за мной не подглядел мой смертный муж Пелей. Увидев, как его единственное дитя корчится в огне, он схватил младенца за пятку и вытащил из Небесного пламени за минуту до того, как процесс обожествления завершился бы окончательно. Потом, глухой к моим возражениям, как любой муж, Пелей из самых добрых побуждений отнес нашего сына к Хирону – мудрейшему и наименее враждебному к людям кентавру, наставнику многих героев. Тот растил Ахиллеса, пользуя его травами и мазями, о которых ведают лишь кентавры-ученые, и питая печенью львов и костным мозгом медведей, дабы он вырос могучим мужем.
– Жалко, что твой ублюдок с самого начала не изжарился в огне, – заметила Афродита.
От этих слов Фетида обезумела и бросилась на богиню любви, хотя ничем не могла угрожать ей, кроме длинных ногтей, похожих на рыбьи кости.
Хладнокровно, будто соревнуясь в меткости на дружеском пикнике за какой-нибудь глупый приз, Афродита натянула тетиву и пронзила стрелой левую грудь Фетиды. Та рухнула на траву, черная божественная субстанция заклубилась над ее телом, словно пчелиный рой. Никто не бросился нести ее к Целителю, в его баки с синими червями.
– Убийца! – грянуло из глубины, и сам древний Нерей, Морской старец, восстал из бездонной пучины кальдеры, куда удалился по собственной воле восемь месяцев назад, когда в его земные океаны вторглись люди и моравеки. – Убийца! – зычно повторило исполинское земноводное, вздымаясь над водой на добрых полсотни футов, потрясая мокрой бородой и заплетенными в косицы волосами, похожими на массу скользких извивающихся угрей. И Нерей запустил в Афродиту молнией чистой энергии.
Богиню любви отшвырнуло на сотню футов; сгенерированное божественной кровью защитное поле спасло ее от полного уничтожения, но не от ожогов и синяков, когда ее прекрасное тело снесло две огромные колонны перед Чертогом богов и пробило толстую гранитную стену.
Любящий брат Афродиты Арес метнул копье и попал Нерею в правый глаз. С оглушительным ревом, который могли услышать в Илионе, Морской старец вырвал наконечник вместе с глазным яблоком и скрылся в волнах, забурливших кровавой пеной.
Поняв, что началась Последняя Битва, Феб-Аполлон сориентировался прежде Афины и Геры и выпустил им в сердце наводящиеся по тепловому излучению стрелы. Даже бессмертному глазу было не уследить за тем, как Аполлон натягивал и спускал тетиву.
И все-таки неломающиеся стрелы из титана, облеченные собственными силовыми квантовыми полями, способными пробивать чужую защиту, застыли в воздухе. А потом расплавились.
Аполлон изумленно разинул рот.
Афина расхохоталась, запрокинув голову в сияющем шлеме:
– Выскочка! Забыл, что, покуда Зевса нет, эгида запрограммирована подчиняться моим и Геры приказам?
– Ты первый начал, Феб-Аполлон, – тихо проговорила белорукая Гера. – Испытай же сполна проклятие Геры и гнев Афины.
Она легонько шевельнула пальцем – полутонная глыба, лежавшая у края воды, вырвалась из марсианской почвы и понеслась к Аполлону с такой скоростью, что дважды преодолела звуковой барьер, прежде чем угодить лучнику в висок.
Феб отлетел назад, бряцая и звеня золотом, серебром и бронзой, прокатился кувырком больше ста футов и остался лежать, разметав туго завитые кудри в пыли и озерной грязи.
Афина развернулась, метнула боевое копье, и оно упало на другой стороне Кальдерного озера. Над белым домом с колоннами, принадлежавшим Аполлону, вырос огненный гриб. Фонтан из несметных осколков гранита, мрамора и стали взметнулся на две мили в сторону гудящего силового поля над вершиной.
Сестра Зевса Деметра бросила в Афину и Геру ударную волну, которая лишь сотрясла воздух, без вреда обогнув пульсирующие эгиды богинь, зато Гефеста подкинула на сто ярдов и швырнула далеко-далеко за вершину. Краснодоспешный Аид ответил лучом черного пламени, на пути которого плавились и бесследно сгорали храмы, камни, земля, вода и воздух.
Девять муз завизжали и примкнули к шайке Ареса. С квитировавшихся ниоткуда колесниц заблистали молнии. Над Афиной взметнулась мерцающая эгида. Виночерпий Ганимед, бессмертный только на девять десятых, упал на ничейной земле и завыл от боли, когда божественное мясо задымилось на смертных костях. Дочь Океана Эвринома встала на сторону Афины, но сразу попала под атаку фурий. Хлопая крыльями, они набросились на нее, подобно громадным летучим мышам-кровососам. Эвринома лишь раз вскрикнула, и фурии унесли ее с поля боя за пылающие здания.
Олимпийцы кинулись врассыпную: кто в укрытие, кто к летучим колесницам. Некоторые квитировались прочь, однако большинство собралось в отряды на разных берегах кальдеры. Энергетические поля полыхали алым, изумрудным, фиолетовым, голубым, золотым и мириадами других цветов, сплавляясь в единые боевые щиты.
Никогда в истории боги не воевали так – без милосердия, без жалости, без той профессиональной учтивости, какую обычно проявляли друг к другу, без твердой веры в воскресение от многочисленных рук Целителя, без упования на баки с червями, а что хуже всего – без вмешательства отца Зевса. Громовержец всегда был рядом; силой, уговорами, угрозами он хоть как-то сдерживал их вечную кровожадную вражду. Однако сегодня его здесь не было.
Посейдон квитировался на Землю руководить ахейским разрушением Трои. Арес поднялся, истекая золотым ихором, и собрал вокруг себя шестьдесят верных Зевсу сторонников Илиона. Унесенный взрывом Гефест квитировался обратно и распростер над полем битвы отравленный черный туман.
В следующие часы война богов охватила весь Олимп и докатилась до стен Трои. К заходу солнца вершина Олимпа полыхала, а часть Кальдерного озера выкипела, и теперь там бурлила лава.
18
Выезжая на бой с Ахиллесом, Пентесилея твердо знала: каждый год, месяц, день, час и минута ее жизни до этой секунды были только прелюдией к нынешнему триумфу. Все прежнее – обучение, успехи и поражения на поле битвы, каждый вздох и биение сердца – служило лишь подготовкой. В грядущие часы исполнится ее судьба. Либо она победит и Ахиллес погибнет, либо она погибнет и – что несравненно хуже – покроет себя позором и вскоре будет забыта.
Последний исход ее решительно не устраивал.
Проснувшись во дворце Приама, Пентесилея ощутила радость и прилив сил. Она неспешно приняла ванну, а когда одевалась, стоя перед полированным металлическим зеркалом в гостевом покое, долго и с редкостным для себя вниманием разглядывала свое лицо и тело.
Амазонка знала, что прекрасна по самым строгим меркам женщин, мужчин и богов, но душу воительницы это ничуть не трогало. Однако сегодня, неторопливо надевая выстиранное платье и сверкающие латы, она позволила себе полюбоваться собственной красотой. В конце концов, думала она, это будет последнее, что увидит быстроногий мужеубийца Ахиллес, прежде чем его глаза закроются навеки.
Амазонке было лет двадцать пять; большие зеленые глаза на ее девичьем личике казались еще больше в обрамлении коротко стриженных золотых кудрей. Губы, розовые и сочные, редко приоткрывались в улыбке. В металлическом зеркале отражалось тело, загорелое и мускулистое от долгих часов охоты, плавания и упражнений под солнцем, но ни в коем случае не худощавое. Застегивая пряжку серебряного пояса на стройной талии, Пентесилея чуть сердито надула губки при взгляде на свои полные женские бедра. Груди у нее были круглее и выше, чем у большинства женщин, даже амазонок, а соски – скорее розовые, чем коричневые. Она до сих пор оставалась девственницей и намеревалась хранить целомудрие до конца дней. Пусть старшая сестра – Пентесилея скривилась при мысли о гибели Ипполиты – поддалась на мужские уловки, разрешила увлечь себя в рабство, чтобы рожать детей какому-то волосатому самцу. Пентесилея никогда до такого не унизится.
Одеваясь, она достала серебряный флакон в форме граната и натерлась волшебным бальзамом – над сердцем, у основания горла и над вертикальной полоской золотистых волос на лобке. Так повелела богиня Афродита, явившаяся ей на следующий день после того, как Афина Паллада впервые заговорила с амазонкой и отрядила ее на подвиг. Афродита сказала, что сама подобрала состав этого бальзама, более мощного, чем амброзия, чтобы аромат действовал на Ахиллеса – и только на него, – внушая ему неодолимое вожделение. Теперь у Пентесилеи было два секретных оружия: копье Афины, бьющее без промаха, и бальзам Афродиты. Пентесилея рассчитывала нанести Ахиллесу смертельный удар, когда тот будет стоять, охваченный похотью.
Одна из амазонок – скорее всего, верная Клония, – прежде чем отойти ко сну, начистила царицыны доспехи, и теперь бронза и золото блестели в металлическом зеркале. Обычно Пентесилея брала на битву лук, колчан с безупречно прямыми, оперенными красным стрелами, меч – короче мужского, но идеально сбалансированный и столь же опасный в ближнем бою, – и обоюдоострый боевой топор, любимое оружие амазонок. Но только не сегодня.
Она подняла копье – подарок Афины. Оно казалось почти невесомым, готовым лететь в цель. Длинный наконечник – не бронзовый и даже не железный, а выкованный из некоего особого олимпийского металла – ничто не могло затупить или остановить. Его кончик, объяснила Афина, смазан самым опасным ядом, какой только знают боги. Одна царапина на смертной пятке Ахиллеса – и яд проникнет в сердце героя, так что в следующие же секунды он упадет, а еще через несколько мгновений будет в Аиде. Древко гудело в руке, словно, как и сама амазонка, рвалось пронзить Ахиллеса, наполнить его глаза, рот и легкие смертной мглой.
Афина поведала Пентесилее об источнике мнимой неуязвимости Ахиллеса, рассказала, как Фетида пыталась сделать ребенка бессмертным, а Пелей вытащил сына из Небесного пламени. «Пята у Ахиллеса – смертная, – шептала Афина, – ее квантовые вероятности не изменены…» Последних слов Пентесилея не поняла, но уяснила главное: она убьет мужеубийцу – а также убийцу женщин, насильника, сгубившего множество дев и жен в почти двух десятках городов, которые он со своими мирмидонцами захватил, покуда другие ахейцы почивали на лаврах. Даже в дальних землях амазонок на севере юная Пентесилея слышала, что Троянских войн было две: ахейцы осаждали Илион, часто прерываясь на пиры и безделье, а тем временем Ахиллес уже десять лет нес разрушения по всей Малой Азии. Семнадцать городов пали под его натиском.
Теперь пришел его черед пасть.
Пентесилея с двенадцатью подругами выехали из города, охваченного смятением и тревогой. Глашатаи кричали со стен, что Агамемнон и его полководцы собрали большое войско. По слухам, греки вознамерились вероломно напасть, покуда Гектор спит, а храбрый Эней стоит со своим войском по другую сторону Дыры. Пентесилея заметила, что по улицам бесцельно бродят женщины в мужских доспехах не по росту, словно притворяясь амазонками. Дозорные на стенах затрубили в трубы, и великие Скейские ворота захлопнулись за всадницами.
Не обращая внимания на троянских воинов, которые торопливо строились в боевые порядки на равнине между городом и ахейским станом, Пентесилея повела соратниц на восток, к Дыре, которую уже видела по пути к Илиону, и все равно при этом зрелище сердце ее забилось учащенно. Перед нею высился идеально ровный двухсотметровый круг, вырезанный в зимнем небе и на четверть уходящий в каменистую землю к востоку от города. С севера и с востока никакой Дыры не было – это Пентесилея знала, поскольку приехала с той стороны. Город и море просматривались полностью, без какого-либо намека на волшебный портал. И только с юго-запада Дыра становилась видна.
Ахейцы и троянцы – по отдельности, но не сражаясь между собой – торопливо выходили из Дыры длинными рядами, как пешим строем, так и на колесницах. Пентесилея заключила, что им поступили приказы из Илиона и из лагеря Агамемнона – покинуть передовую линию битвы с богами, дабы продолжить войну между собой.
Ее это не занимало. Она стремилась к единственной цели – убить Ахиллеса, и горе тому ахейцу или троянцу, что встанет у нее на пути! Она уже отправила в Аид легионы мужей и готова была, если потребуется, отправить туда еще легион.
Ведя двойную колонну верховых амазонок через Дыру, она задержала дыхание, однако почувствовала лишь странную легкость да еле заметную смену освещения, а когда наконец перевела дух, воздух показался ей более разреженным, словно на вершине горы. Конь тоже как будто почувствовал перемену и сильно натянул поводья, однако Пентесилея твердой рукой направила его вперед.
Она не могла отвести глаз от Олимпа. Вулкан заполнял собою весь западный горизонт… или нет, весь мир… нет, он и был миром. Прямо впереди, за маленькими отрядами людей и моравеков, на красной почве вроде бы лежали чьи-то тела, но амазонка внезапно утратила интерес ко всему, кроме Олимпа. За двухмильными отвесными обрывами у подножия обители богов начинался десятимильный склон, уходящий все выше, и выше, и выше…
– Царица…
Голос доносился как будто издалека и принадлежал Бремусе, ближайшей после Клонии помощнице Пентесилеи, однако амазонка не обращала на него внимания, как не обращала внимания на прозрачный океан справа от себя и ряд огромных каменных голов на берегу. Все бледнело на фоне колоссального Олимпа. Пентесилея чуть откинулась в седле, чтобы проследить взглядом горные склоны, уходящие выше, выше, выше и еще бесконечно выше в бледное голубое небо и за его пределы…
– Царица.
Пентесилея повернулась одернуть Бремусу, но увидела, что все ее спутницы остановили коней. Царица тряхнула головой, будто прогоняя остатки сна, и поскакала обратно к ним.
Только сейчас Пентесилея осознала, что все время, покуда она смотрела на Олимп, они проезжали мимо женщин. Те кричали, бежали, истекали кровью, спотыкались, рыдали, падали. Клония спешилась и положила себе на колено голову одной из несчастных, – казалось, та облачена в странное багровое одеяние.
– Кто? – спросила Пентесилея, глядя вниз как будто с огромной высоты.
Внезапно она поняла, что вот уже милю ехала мимо разбросанных окровавленных доспехов.
– Ахейцы, – прохрипела умирающая. – Ахиллес…
Если прежде на ней и были доспехи, они ее не спасли. Ей отсекли обе груди, сама она была почти голая, а то, что казалось багровым одеянием, было на самом деле ее кровью.
– Отвезите ее в… – начала Пентесилея и умолкла, потому что женщина испустила дух.
Клония забралась на лошадь и вернулась на свое всегдашнее место справа от Пентесилеи. Царица ощущала ярость, идущую от старой боевой подруги, словно жар от костра.
– Вперед! – сказала Пентесилея и пришпорила коня.
Топор был закреплен у нее на передней луке, в правой руке она держала копье Афины. Амазонки галопом проскакали последние четверть мили до ахейцев. Те грабили трупы других убитых женщин. В разреженном воздухе ясно слышался мужской смех.
Здесь пали примерно сорок женщин. Пентесилея пустила коня шагом, однако две колонны амазонок вынуждены были нарушить строй. Кони, даже боевые, не любят ступать по трупам, а тела – исключительно женские – лежали так часто, что лошадям приходилось осторожно выбирать, куда поставить копыто.
Мародеры подняли головы. Пентесилея насчитала над женскими телами около сотни ахейцев, но никого из прославленных героев среди них не было. Амазонка посмотрела дальше и разглядела ярдах в пятистах-шестистах отряд благородных воинов, шагающих обратно к ахейской армии.
– Гляди-ка, опять бабы, – заметил самый паршивый из греков, сдиравших доспехи с убитых женщин. – Да еще и лошадей нам привезли!
– Как твое имя? – спросила Пентесилея.
Грек осклабился, показав редкие гнилые зубы:
– Меня зовут Молион, и я как раз ломаю голову, когда тебя отыметь: до того, как убью, или после?
– Трудная задача для куцего умишки, – невозмутимо ответила амазонка. – Знавала я одного Молиона, друга Тимбрея. Правда, он был троянцем. И, кроме того, живым человеком. А ты всего-навсего дохлый пес.
Молион зарычал и схватился за меч.
Пентесилея, не спешиваясь, взмахнула боевым топором и снесла негодяю голову. Затем она пришпорила могучего жеребца, и еще трое ахейцев погибли под копытами, еле успев поднять щиты.
Амазонки с нечеловеческими воплями устремились в бой. Действуя точно и уверенно, будто жнецы с серпами на пшеничном поле, они топтали врагов конями, рубили сплеча и пронзали копьями. Те, кто не обратился в бегство, пали мертвыми. Тех, кто бежал, убили. Пентесилея собственноручно уложила по меньшей мере семерых.
Ее подруги Эвандра и Фермодоса догнали последнего из бегущих ахейцев – особенно безобразного мерзавца, сказавшего, что его зовут Терсит. Он жалобно скулил, моля о пощаде.
К изумлению соратниц, Пентесилея велела его отпустить.
– Скажи Ахиллесу, Диомеду, Аяксам, Одиссею, Идоменею и прочим аргивским героям, которые, как я вижу, смотрят на нас вон с того холма, – зычно провозгласила она, – что я, Пентесилея, царица амазонок, дочь Ареса, любимая Афиной и Афродитой, явилась, дабы оборвать жалкую жизнь Ахиллеса. Скажи, что я сражусь с Ахиллесом в поединке, если он согласен, но если они настаивают, мы с подругами убьем их всех. Иди, передай мое послание.
Безобразный Терсит убежал так быстро, как только могли нести его дрожащие ноги.
Ближайшая соратница Пентесилеи, некрасивая, зато беззаветно отважная Клония, подъехала ближе:
– Что ты такое молвишь, царица? Мы не можем дать бой всем ахейским героям. Каждый из них – легенда. Вместе они непобедимы, и никаким тринадцати амазонкам из рождавшихся на свет их не одолеть.
– Спокойствие и решимость, сестра моя, – ответила Пентесилея. – Залог нашей победы – воля богов. Когда падет Ахиллес, остальные ахейцы побегут, как бежали от Гектора и простых троянцев после гибели либо ранения куда меньших военачальников. И тогда мы развернем коней, проскачем через треклятую Дыру и сожжем их корабли, прежде чем так называемые герои устремятся за нами.
– Мы последуем за тобою на смерть, царица, – прошептала Клония, – так же как прежде шли к славе.
– И вновь стяжаете славу, любезная сестра, – ответила Пентесилея. – Гляди, этот крысомордый пес Терсит передал наше послание и ахейские вожди уже двинулись к нам. Видишь, латы Ахиллеса блестят ярче остальных. Сойдемся же с противником на поле битвы.
Она пришпорила коня, и тринадцать амазонок галопом поскакали в сторону Ахиллеса и ахейцев.
19
– Что еще за голубой луч? – спросил Хокенберри.
Они с Манмутом обсуждали исчезновение человечества, населявшего Землю троянской эпохи, за пределами двухсотмильного радиуса от Трои.
– Голубой луч бьет в небо из Дельф на Пелопоннесе, – сказал моравек, ведя шершня к Марсу, Олимпу и бран-дыре. – Он появился в тот день, когда исчезли все остальные люди. Мы полагали, что луч состоит из тахионов, но теперь в этом не уверены. Есть гипотеза… только лишь гипотеза… что всех остальных людей свели к их базовым струнным компонентам Калаби-Яу, закодировали и запустили в межзвездное пространство.
– Луч бьет из Дельф? – переспросил Хокенберри.
Он понятия не имел о тахионах и компонентах Калаби-чего-то, зато много знал о Дельфах и тамошнем оракуле.
– Да, и я могу его тебе показать, если у тебя будет перед возвращением минут десять, – ответил Манмут. – Самое странное, что с современной Земли, куда мы скоро полетим, бьет похожий луч, но из Иерусалима.
– Из Иерусалима, – повторил Хокенберри и вцепился в невидимые подлокотники невидимого силового кресла, поскольку шершень резко забрал вниз, направляясь к Дыре. – Лучи уходят в атмосферу? В космос? Куда?
– Мы не знаем. Похоже, определенной цели вообще нет. Лучи существуют длительное время и, разумеется, вращаются вместе с Землей, однако они ведут за пределы Солнечной системы – обеих Солнечных систем, причем ни один вроде бы не нацелен на конкретную звезду, звездное скопление или галактику. Однако голубые лучи двунаправленные. То есть поток тахионной энергии возвращается в Дельфы и, надо полагать, в Иерусалим, следовательно…
– Постой, – перебил Хокенберри. – Ты видел?
Они как раз проскочили сквозь бран-дыру под самым сводом верхней арки.
– Да, – ответил Манмут. – Только мельком и смазанно, но, похоже, на передовой войны с богами возле Олимпа люди сражались с людьми. И погляди вперед.
Моравек увеличил изображение в голографических иллюминаторах. Под стенами Илиона греки сражались против троянцев. Скейские ворота были закрыты – впервые за последние восемь месяцев.
– Господи Исусе, – прошептал Хокенберри.
– Да.
– Манмут, можно вернуться туда, где мы впервые увидели сражение? На марсианскую сторону бран-дыры? Там что-то странное.
Его смутили всадники – очень маленький отряд, – нападавшие, по всей видимости, на пехотинцев. Ни у троянцев, ни у ахейцев конницы не было.
– Конечно, – ответил Манмут и круто развернул шершня.
Они вновь понеслись к Дыре.
Манмут, меня слышно? – донесся по фокусированному лучу голос Орфу, переданный сквозь Дыру через установленные в ней ретрансляторы.
Громко и отчетливо.
Доктор Хокенберри еще с тобой?
Да.
Оставайся на связи по фокусированному лучу. Не дай ему догадаться о нашем разговоре. Вы заметили что-нибудь необычное?
Да. Теперь вот летим проверить. На марсианской стороне бран-дыры кавалерия атакует аргивских гоплитов. На земной – греки воюют с троянцами.
– А нельзя как-нибудь замаскировать этого шершня? – спросил Хокенберри, когда они зависли в двухстах футах над конниками (тех было около дюжины, а пеших – человек пятьдесят). – Сделать его не таким приметным? Чтобы поменьше бросался в глаза?
– Конечно. – Манмут активировал полную стелс-маскировку и замедлил шершня.
Нет, я не о том, чем занимаются люди, передал Орфу. С браной ничего странного не происходит?
Манмут не только посмотрел глазами в широком спектре, но и подключился ко всем инструментам и сенсорам шершня.
Вроде бы все нормально, передал он.
– Давай приземлимся за спинами Ахиллеса и прочих ахейцев, – попросил Хокенберри. – Можем мы это сделать? Тихонько?
– Конечно, – ответил Манмут.
Он беззвучно посадил шершня футах в тридцати от аргивян. Со стороны главного войска приближался еще греческий отряд. Манмут видел среди людей нескольких роквеков и различил центурион-лидера Мепа Аху.
Нет, не нормально, передал Орфу. Наши приборы уловили бурные флюктуации в бран-дыре и остальном мембранном пространстве. Плюс что-то происходит на вершине Олимпа: квантовые и гравитационные показатели зашкаливают. Мы получаем свидетельства ядерных, водородных, плазменных и других взрывов. Однако сейчас нас больше всего беспокоит бран-дыра.
Каковы параметры аномалии? – спросил Манмут.
Долгие годы плавая на подлодке подо льдами Европы, он так и не удосужился изучить ни W-теорию, ни предшествовавшие ей M-теорию и теорию струн. Бо́льшую часть того, что Манмут знал теперь, он скачал у Орфу и из главных банков информации на Фобосе, чтобы хоть отчасти разобраться в дырах, которые помог создать между Поясом астероидов и Марсом – а также этой альтернативной Землей, – и понять, отчего все браны, кроме одной, в последние месяцы исчезли.
Сенсоры Строминджера-Вафы-Сасскинда-Сена дают коэффициенты БПЗ, указывающие на рост дисбаланса между минимальной массой и зарядом браны.
БПЗ? – повторил Манмут.
Он догадывался, что дисбаланс заряда и массы – дурной знак, но не мог бы объяснить почему.
Богомольный, Прасад, Зоммерфельд, передал Орфу тоном, который прозрачно намекал: «Хоть ты и дурачок, а все равно мне нравишься». Пространство Калаби-Яу рядом с тобой претерпевает конифолдный переход[11].
– Отлично! – Хокенберри выскользнул из невидимого кресла и кинулся к опускающемуся трапу. – Чего бы я только не дал за прежнее снаряжение схолиаста: морфобраслет, остронаправленный микрофон, левитационную сбрую… Ты со мной?
– Да, сейчас, – проговорил Манмут. Ты хочешь сказать, брана утрачивает стабильность?
Я хочу сказать, что она схлопнется в любую секунду. Всем роквекам и моравекам в окрестностях Илиона и на побережье приказано срочно рвать когти. Мы думаем, что они успеют загрузить оборудование, однако шершни и челноки вылетят в ближайшие десять минут со скоростью примерно три Маха. Приготовься к звуковым ударам.
Но тогда Илион останется без защиты. Олимпийцы смогут атаковать с воздуха либо квитироваться в город! Манмута ужаснула мысль, что они бросают своих троянских и греческих союзников.
Это уже не наша забота, ответил Орфу. Астиг/Че и другие первичные интеграторы отдали приказ о немедленной эвакуации. Если эта дыра закроется – а так и будет, друг мой, поверь мне, – мы потеряем восемьсот техников, ракетчиков и всех прочих на земной стороне. Им уже велено отступать. Они и без того сильно рискуют, пакуя снаряды, энергетические излучатели и остальное тяжелое вооружение, однако интеграторы не хотят оставлять это все, пусть даже отключенное.
Я могу что-нибудь сделать?
Глядя в открытый люк на Хокенберри, бегущего к Ахиллесу и его людям, Манмут ощутил тоскливую беспомощность. Если бросить схолиаста, тот может погибнуть в бою. Если не улететь через Дыру прямо сейчас, другие моравеки, возможно, окажутся навсегда отрезанными от своего реального мира.
Погоди, я спрошу интеграторов и генерала Бех бен Ади, ответил Орфу. Через несколько мгновений по фокусированному лучу раздалось: Оставайся пока на месте. Через твои объективы нам удобнее всего наблюдать за Браной. Можешь направить все сигналы на Фобос, выйти из корабля и добавить к каналу свою визуальную информацию?
Да, это я могу.
Манмут снял с шершня покров невидимости, не желая, чтобы приближающаяся толпа греков и роквеков нечаянно в него врезалась, и поспешил вниз по трапу вслед за товарищем.
Хокенберри шагал к ахейцам, чувствуя, как сердце наполняет ощущение нереальности, смешанное со стыдом. «Это моя вина. Если бы восемь месяцев назад я не принял вид Афины и не похитил Патрокла, Ахиллес не объявил бы войну богам и ничего этого не случилось бы. Каждая капля крови, которая прольется сегодня, останется на моей совести».
Ахиллес первым отвернулся от приближающихся всадников и приветствовал его:
– Здравствуй, Хокенберри, сын Дуэйна.
Всадниц (теперь Хокенберри разглядел, что все они – женщины в сияющих латах) дожидались примерно пятьдесят ахейцев. Хокенберри узнал Диомеда, Большого и Малого Аяксов, Идоменея, Одиссея, Подарка с его юным приятелем Мениппом, Сфенела, Эвриала и Стихия. Хокенберри изумило присутствие косоглазого и хромоногого Терсита. В обычное время быстроногий мужеубийца и на милю не подпустил бы к себе этого обирателя трупов.
– Что происходит? – спросил Хокенберри.
Рослый златокудрый полубог пожал плечами:
– Чудной сегодня выдался день, сын Дуэйна. Сначала бессмертные отказались выйти на бой. Потом на нас напала орава троянок, и Филоктет погиб от брошенного ими копья. Теперь сюда скачут амазонки, убивая наших людей, – по крайней мере, так говорит эта грязная крыса.
Амазонки!
Торопливо подошел Манмут. Большинство ахейцев уже привыкли к виду маленького моравека и, едва удостоив создание из металла и пластика беглым взглядом, снова повернулись к отряду всадниц.
– В чем дело? – спросил Манмут по-английски.
Вместо того чтобы ответить на том же языке, Хокенберри процитировал:
Ducit Amazonidum lunatis agmina peltis,
Penthesilea furens, mediisque in milibus ardet,
aurea sunectens exwerta cingula mammae
bellatrix, audetque viris concurrere virgo.
– Не заставляй меня загружать латынь, – сказал Манмут.
Огромные кони остановились менее чем в пяти ярдах от них. Над ахейцами повисло облако пыли.
– «Вот амазонок ряды со щитами, как серп новолунья, – перевел Хокенберри, – Пентесилея ведет, охвачена яростным пылом, груди нагие она золотой повязкой стянула, дева-воин, вступить не боится в битву с мужами»[12].
– Просто прекрасно, – ехидно произнес маленький моравек. – Но латынь… Полагаю, это не Гомер?
– Вергилий, – шепнул Хокенберри во внезапной тишине, в которой звук, с которым одна из лошадей переступила копытами, казался оглушительным. – Нас непонятным образом занесло в «Энеиду».
– Просто прекрасно, – повторил Манмут.
Роквеки загрузили почти всю технику и будут готовы взлететь с земной стороны минут через пять или меньше, сообщил Орфу. Кстати, тебе нужно знать еще кое-что. «Королева Маб» стартует раньше намеченного срока.
Насколько раньше? – с упавшим полуорганическим сердцем спросил Манмут. Мы обещали Хокенберри двое суток на размышления и переговоры с Одиссеем.
Что ж, теперь у него меньше часа, сообщил Орфу с Ио. Минут за сорок мы успеем накачать всех роквеков препаратами, распихать их по полкам и убрать оружие в хранилища. К тому времени вы оба должны либо вернуться, либо остаться.
